На тёмно-голубом эфире.
Златая плавала луна,
В серебряной своей порфире
Блистаючи с высот, она
Сквозь окна дом мой освещала,
И палевым своим лучом
Златые стёкла рисовала
На лаковом полу моём...
Державин не мог их спокойно слушать, волновался, вскакивал, взмахивая в такт руками.
Затем принялись обсуждать литературные события, причём хозяин хвалил не только стихи и баллады Карамзина, но и печатавшиеся в "Московском журнале" его "Письма русского путешественника" - за их новизну, приятную чувствительность и поэтичность.
Он взял с налоя листки, потому что не помнил собственных стихов на память, нашёл нужный и продекламировал:
Доколь сидишь при розе,
О, ты, дней красных сын!
Пой, соловей! - И в прозе
Ты слышен, Карамзин...
Карамзин смутился и был рад тому, что хозяина отвлёк Кондратий:
- Гаврила Романович! Его превосходительство господин Фонвизин...
- Пойдёмте, молодые друзья! - обратился Державин к Дмитриеву и Карамзину. - И воздадим должное автору "Недоросля"...
Фонвизин не вошёл в дом - он был почти внесён двумя юными офицерами из шкловского кадетского корпуса, сопровождавшими его в Питер из Белоруссии. Он не мог уже владеть одною рукою, равно и одна нога одеревенела, также поражённая параличом. Но разговор не замешкался. Полулёжа в больших креслах, Фонвизин принялся рассказывать о своей жизни в Белоруссии. Говорил он с крайним усилием и каждое слово произносил голосом охриплым, однако большие глаза его сверкали. Игривость ума не оставляла его и при болезненном состоянии тела, и он заставлял всех не однажды смеяться. По словам его, во всём Шкловском уезде удалось ему найти одного только литератора, городского почтмейстера.
- Он выдавал себя за жаркого почитателя Ломоносова. "Которую ж из его од, - спросил я его, - признаете вы лучшею?" - "Ни одной не случилось читать!" - отвечал почтмейстер. - Фонвизин поднял здоровую руку, останавливая смех. - Зато, доехав до Москвы, я уже не знал, куда мне деваться от молодых стихотворцев. От утра до вечера они вокруг меня роились. Однажды докладывают: "Приехал сочинитель". - "Принять его", - сказал я. Через минуту входит автор с пуком бумаг. После первых приветствий и оговорок он просит меня выслушать трагедию в новом вкусе. Нечего делать - прошу его садиться и читать. Он предваряет меня, что развязка драмы будет совсем необыкновенная: у всех трагедии оканчиваются добровольным или насильственным убийством, а его героиня умрёт естественной смертью...
Фонвизин оглядел слушателей, среди коих уже был и бросивший карты Богданович:
- И в самом деле, героиня его от акта до акта чахла, чахла и, наконец, издохла!..
Затем принялся он экзаменовать Дмитриева и Карамзина.
- Знаете ли вы "Недоросля"? Читали ли "Послание к Шумилову"? "Лизу Казнодейку"? Мой перевод "Похвального слова Марку Аврелию"?..
Казалось, стремился он с первого раза выведать свойства ума и характера новых писателей, сменяющих его поколение. Приметя среди гостей Богдановича, обратился с вопросом к Дмитриеву, как ему нравится "Душенька".
- Она из лучших произведений нашей поэзии! - с чувством отвечал тот.
- Прелестна! - подтвердил Фонвизин с выразительною улыбкой.
Ничто не дрогнуло в лице Богдановича. Он не любил не только докучать, даже и напоминать о стихах своих. Но в тайниках сердца всегда чувствовал свою цену и был довольно щекотлив к малейшим замечаниям насчёт произведений пера его.
Затем Фонвизин сказал, что привёз показать Державину свою новую комедию "Гофмейстер". Хозяин и Катерина Яковлевна изъявили желание выслушать её. Когда рассаживались вокруг Фонвизина, Державин вдруг поймал на себе пристальный взгляд Дьяковой. Ему стало неловко: он почувствовал себя виноватым за то, что ненароком выслушал её признание.
Фонвизин подал знак одному из своих вожатых, и тот прочитал комедию единым духом. Весёлая издёвка над чванным семейством князей Слабоумовых, ищущих гувернёра для своего отпрыска Василия, так не вязалась с беспомощностью автора, четырежды перенёсшего апоплексический удар. В продолжение чтения он глазами, киваньем головы, движением здоровой руки подкреплял силу тех выражений, которые самому ему нравились.
Державин расстался с Фонвизиным в одиннадцать часов вечера. Наутро, 12 декабря 1792-го года, автор "Бригадира" и "Недоросля" был уже в гробе.
4
Из Франции, обрастая пугающими подробностями, до России докатывались невероятные слухи - о казни законного короля, королевы и наследника, о торжестве кровожадных якобинцев. В обществе и даже в народе распространялась молва, что эти якобинцы, соединяясь с франкмасонами, умыслили отравить Екатерину II ядом, не надеясь истребить повелительницу Севера каким-либо открытым оружием. В Питере, Москве и в самых отдалённейших от столицы местах в беседах, на торгах передавали её друг дружке и не пошептом - вслух, с присовокуплением выражений, свойственных образованию и степени понятия того круга людей, который рассуждал о злоумышлении якобинцев и масонов.
Не только дворяне, но купцы и священники - за стопою бархатного, чёрного, как воронье крыло, пива, за стаканцом наливки или взварца из хлебного вина с мёдом, яблоками, грушами, - называли их шайкою крамольников, кровожадными извергами, вольнодумцами. Ничего толком не зная о якобинцах, они толковали о дьявольском наваждении фармасонов и мартынов. Многие из народа были совершенно в том уверены, что фармасоны и мартыны все с хвостиками.
Генерал-губернатор Брюс и обер-полицмейстер в Питербурхе Рылеев, оба известные осиновым своим рассудком, с ног сбились, отыскивая злодеев-отравителей. В некий день Екатерина II повелела Брюсу после его доклада найти только что прибывшего в Питер француза, разведать, чем он занимается, и назвала его фамилию. Брюс передал повеление Рылееву, но сказанную ему императрицей фамилию забыл. Как быть? Оба стали в пень. Брюс страсть как боялся высочайшего поучения из уст государыни. Наконец, по зрелому размышлению, решили отыскать последнеприбывшего в Питербурх француза, который и есть искомый злоумышленник. Рылеев, на беду рода французского, на чуждом сем языке лепетал кое-как да и понимал туго. Едва он вышел в приёмную генерал-губернатора, как к нему обратился, шаркая по-камергерски ногами, распрысканный духами, прекрасно по моде одетый человек:
- Monsegneur! Je viens seulement d’arriver...
Живо отвернувшись от него, Рылеев полетел в кабинет Брюса, крича:
- Граф! Он только что прибыл! Я поддел злодея! Он здесь!..
- Никита Иванович! - в свой черёд, радостно, как глухому, закричал ему Брюс. - Что ж время-то терять? Допросим скорее бездельника-злодея! Чай, лучше будет для нас, коли всю тайну выведаем мы! А какая нам в том выгода передавать его Шешковскому?..
Тут же велели приготовить розги, призвали людей, разоблачили француза и зачали его пороть, приговаривая:
- Qui sont ceux qui l’ont envoye a Petersbourg pour empoisonner Sa Majeste l’Imperatrice?
Несчастный француз визжал под розгами, вертелся в крепких руках полицейских и наконец изнемог. Брюс и Рылеев остановились продолжать пытку, не зная, как быть дальше. Думали долго и придумали призвать на совещание правителя канцелярии.
- Ваше сиятельство, - обратился тот к Брюсу, - вы изволили видеть его паспорт? Изволили спрашивать, кто он таков?
Граф удивился:
- Нет, я ничего не видел и не спрашивал. Рылеев всё знает, поговори-ка лучше, братец, с ним...
Правитель канцелярии спросил тогда у обер-полицмейстера:
- Никита Иванович! Да вы как о том знаете, что этот прибывший намерен произвести адское злодеяние - отравить государыню?
Рылеев сделал хитрое лицо.
- Да он, братец, сам мне это сказал!
- Как так?
- По-французскому, братец! Что ты думаешь, я не знаю, что ли? Он сказал: "je viens d’arriver...", а ведь государыня и повелела отыскать новоприехавшего. Так кого же ещё отыскивать? Он из приезжих из-за границы, чай, самый последний. Никто после его ещё не приезжал!
Правитель канцелярии ужаснулся.
- Ах, ваше сиятельство! - доложил он Брюсу. - Дело воистину может кончиться для вас весьма неблагоприятным образом!
Генерал-губернатор почувствовал искреннее раскаяние, ибо при свинцовых мозгах у него было доброе сердце.
- Сделай дружбу, любезный! Пособи мне! - зачал он просьбою прашивать правителя канцелярии.
- Трудно, ваше сиятельство! Вы изволили француза чересчур обеспокоить! - ответствовал тот.
- И всё-таки постарайся ужо как-нибудь! - настаивал граф.
Правитель канцелярии уступил и пошёл узнавать, кто сей несчастный.
Оскорблённый француз, рыдая от боли, поруганий и унижений, не мог вымолвить слова в ответ, только сунул ему в руки паспорт и несколько рекомендательных писем Брюсу. Оказалось, что генерал-губернатор просил кого-то из наезжавших в Париж бояр-гастрономов приискать для него искуснейшего повара. И вот "chef de cuisine de ministre", бежавший от революции, решился за шесть тысяч в год "d’aller voir се pays de barbares". Двойной оклад договорной цены преклонил шеф-повара позабыть оскорбление, нанесённое его французской чести, уврачевав на теле его язвы, и остаться у графа Брюса кормить его сиятельство вкусными, французской стряпни яствами.
Государыня изволила много и долго поучать Брюса в кабинете. Брюс падал на колена, просил помиловать. Но после обеденного стола Екатерина II, рассказав происшествие сие avec chef de cuisine фавориту своему Зубову, смеялась ото всей души. Безусловную преданность, даже у тупых исполнителей её воли, она ценила всегда. А в грозную пору, когда под звуки "Марсельезы" начали шататься троны в Европе и орды оборванных, но гордых молодых людей с трёхцветными розетками в петлицах перешли Рейн, опровергая знаменитых генералов-тактиков, - оценила вдвойне.
От давних свободолюбивых мечтаний пришлось отказаться, и окончательно. Были запрещены переписка с Францией, французские журналы и книги, приезд французов (если у них не имелось паспортов от бурбонских принцев). Всё, что хотя бы отдалённо напоминало якобинские идеи, в России искоренялось. Одной из первых жертв стал Радищев.
Весной 1790-го года он напечатал в собственной маленькой типографии "Путешествие из Петербурга в Москву", обличающее самодержавие и крепостничество и пронизанное любовью к родине и народу. Прочитав книгу, царица "с жаром и чувствительностью" сказала Храповицкому, что автор её "бунтовщик хуже Пугачёва". В июле 1790-го года Радищев был заключён в Петропавловскую крепость, а затем приговорён к смертной казни.
В числе немногих лиц, которым он успел послать свою книгу, был и Державин. Позднее распространилась молва, будто именно Державин представил императрице с подробным доносом на автора "Путешествие из Петербурга в Москву", изданное без имени сочинителя. Однако клевета эта опровергается свидетельством Храповицкого: из его дневника мы узнаем, что Екатерина II, уже прочитав книгу, не знала доподлинно, кто её написал. Только 2 июля Храповицкий называет Радищева, сидящего в крепости, как автора "Путешествия".
Нет сомнения в том, что Державин, придерживавшийся консервативных взглядов, строго порицал содержание радищевской книги. Но честный и открытый, он никак не мог выступить в роли доносчика, которых так презирал сам. Столь же бездоказательно была приписана Державину язвительная эпиграмма на Радищева, когда Екатерина II заменила смертный приговор "русскому Мирабо" десятью годами ссылки в сибирский острог Илимск.
Ссылка эта означала пожизненное изгнание; закованный в кандалы Радищев был отправлен в Сибирь.
В 1792-м году настал черёд московского книгоиздателя, просветителя и масона Новикова. Он учредил типографскую компанию, соединил около себя любознательную молодёжь. Но в последние годы, вступив в ложу иллюминаторов, стал увлекаться мистикой, трудами Генриха Матадануса-теософа и других оккультистов, учивших общению с загробным миром и убеждавших о близости нового воплощения Христа, после того, как в XIII веке он уже якобы появился под именем Розенкранца.
Ложу розенкрейцеров открыл в России "масон строгого наблюдения" Шварц, в московском доме которого, близ Меньшиковой башни, была устроена тайная типография. Проходимец Шредер объявил себя "посвящённым" и установил связь с мистиками-авантюристами Сен-Жерменом и Калиостро. Через архитектора Баженова делались попытки вовлечь в орден великого князя Павла Петровича. Мода на масонство давно уже захватила Москву. Теперь в "Дружеское учёное общество", основанное в 1781-м году Шварцем, вступили бояре Трубецкие, Куракин, Татищев, Тургенев, Лопухин, Черкасский, А. М. Кутузов. За тайные собрания членов общества прозвали в насмешку "мартынами", или "мартышками".
Державин вспомнил, как в 1788-м году, будучи в Москве и ожидая решения сената о предании его суду, посетил он князя Трубецкого, и тот водил его в ложу.
Удачное время выбрал искуситель! Видя одну несправедливость и гонения, горько сетовал Державин на свою судьбу. Но внутренне оставался твёрд и в вере отцов поколеблен не был. Трубецкой начал издалека.
- Все люди равны! Всяк рождается для счастия!
- Хорошо и славно было бы всех уравнять! - отрывисто возразил Державин. - Да как, скажи, сие исполнить, ежели бог создал всех неравными. Возьми хоть тварей лесных. Одна пожирает другую, слабейшу...
- То твари, - снисходя, улыбнулся Трубецкой, - а в человека сошёл дух и чувство...
- Вот-вот! - подхватил Державин с такой же улыбкой. - Но оттого один человек ещё менее равен другому. Возьми хоть красоту. За что любят красивого? А ни за что - за красивые глаза. Вона Ланской наделён красотою, и толь щедро! Как его, не хуже, со мною уравнять?
- Ты, Гаврила Романович, уже подстарок...
- А был молод? Да как раз в его-то годы стоял я на часах в Петергофе, когда государыня наша отправилась в Питер для свершения известного отважного дела. И августейший взор небось не на мне остановился, а на Ланском! - Он улыбнулся снова. - Нет, князь, недаром греки говорили: "Счастлив, кто красив, потом - кто силён, а уж потом - кто умён..."
Воистину так! Люди созданы во всём не равно. Один удачлив, ему всю-то жизнь хабарит, другой - невезуха. Один пьёт, обжорствует, гуляет и живёт до восьми десятков; другой бережётся во всём и помирает, не добрав до тридцати. Где ж тут равенство? Один умён, другой глуп. Один одарён природою и богом талантами безмерно, другой - бездарь. Кто уравняет Ломоносова и пиита Петрова! Один рожденьем богат, другой беден. Сколько претерпел сам Державин из-за бедности своей! Не то ли богатство, что и красота, здоровье, талант? И кто осмелится судить, как надобно выравнять сию несправедливость? Или кликнуть нового Пугачёва? Счастие, кто родится богатым, красивым, знатным, умным, здоровым, - и каждое из сих качеств даётся природою...
- Но есть ещё счастие в умножении душевного богатства, в совершенствовании себя, в братстве и человеколюбии, - помолчав, сказал Трубецкой. - И это счастие наивысшее. Ему-то и посвящают себя масоны...
Державин пошёл в ложу для интереса. Не как обращаемый, а как сторонний соглядатай. Палата обита чёрным сукном, и по оному раскинуты на стенах белые цветы, словно звёзды. Посредине поставлен стол под чёрною же скатертью, а на нём - череп, и обнажённая шпага да заряженный пистолет. Трубецкой, как масон, достигший четвёртого градуса, носил особую ленту: красную, с зелёными каёмками, к которой привешен был знак, изображающий треугольник и циркуль. Такую же ленту надел давний знакомец Державина Херасков. Черной, с белыми каёмками лентой выделялся Шредер.
Начался обряд посвящения. Под руки ввели некоего московского дворянина, затем с завязанными глазами его троекратно водили круг стола, поднимали на "гору" - место, покрытое специальным ковром. Потом представили гранметру - Шредеру, который приложил к телу испытуемого Соломонову печать. После того новообращённый проколол себе грудь циркулем и сам стёр платком кровь, трижды поцеловал у гранметра левую ногу, и наконец был уверяем, что храм Соломонов есть святое таинство и защитник оного силою есть гранметр.
Темно и нелепо! В оде "На счастие" Державин отозвался затем о мартынистах насмешливыми строчками: "из камней золото варишь", и "мартышки в воздухе явились". А в "Фелице" особо отметил нелюбовь Екатерины II к мистике и масонам: "К духам в собранье не въезжаешь".
И прежде Екатерина II преследовала масонов, но словом: высмеивала их таинства в своих комедиях "Обманщик", "Шаман сибирский" и "Обольщённый". Героями этих комедий были все обманутые наивные добряки вроде дворянина Радотова ("Обольщённый"): "Голову свернули ему кабалистические старые бредни; для разобрания каких-то цифров достал он еврейского учителя, которого почитает он за весьма великого знатока".
- Я поздравляю себя, - твердила Екатерина II своим ближним, - что никогда не вдавалась ни в магнетизм, ни в шарлатанство вроде Сен-Жермена и Калиостро! А наши мартинисты до того доходили, что призывали чертей.