Солёные его двустишия или билеты насчёт каждого гвардейского полка повторяет каждый солдат, но площадные сии побаски разошлись безымянно. А шестистопные ямбы Державина об императрице Екатерине II так никому и не известны...
- Ты что, Гаврюша, никак заснул? - тронул его Блудов. - Приехали, чать, братец... - и первым выкатился из кареты.
Середь Москвы, во тьму погруженной, бессонно горят окна питейного дома на Балчуге, о коем в те поры шла в народе громкая молва. Сюда наезжали из Питербурха знаменитые Орловы, весельчаки, красавцы, богатыри, как на подбор, бывшие в большой силе при дворе и вызывавшие к себе всеобщую любовь своей добротой, удалью и мягкосердечием. Здесь Григорий Орлов с братьями - Иваном, Алексеем, Фёдором и Владимиром - любил слушать простые русские песни, до которых был превеликий охотник, или вызывал доброхотов из народа подраться с ним на кулачках.
Хозяин - редкая борода опомелком, глаза воровские, цыгановатые - провёл гостей грязными горницами, где шумно гуляла случайная сволочь, на второй этаж в особливую и обширную залу. Она была пуста - лишь в дальнем конце у окна неизвестная Державину компания упражнялась за бильярдом.
- Что прикажут господа благородные? - блеснув медным одинцом в ухе, спросил хозяин. - Зернь? Карты? Или бильярд желают? Так вон тем честным людям как раз недостаёт одного...
- Или впрямь пойти спознакомиться с ними да партийку разыграть? - предложил благодушный и уже слегка хмельной Блудов.
- Обожди, душа моя, - остановил его Максимов, - разговор есть, и серьёзный. А господ тех честных - валетов червонных я знаю, и знаю довольно... Давай ужо, - оборотился он к хозяину, - нам выпить и закусить чего...
Тот молча поклонился, вышел и воротился мигом, расставив на столе: четвероугольную бутыль зелёного стекла с коротким горлом, посудины - одну с горячими коровьими рубцами, другую с крошеным и рассольным лосьим осердьем, затем принёс квашенины, солений грибных, стаканцы да оржаную ковригу.
- Хорошо гуляем, братцы! - воскликнул Блудов, ототкнув бутыль и разливая вино по стаканцам. - Ей-богу, почаще бы так собираться да рассуждать! Истинно, Гаврило, люблю я сладкую и весёлую жизнь. Не то что братец мой двоюродный Максимов. Он только о кармане своём мошенничьем думает - чем бы его ещё набить. Я же, что ни выиграю, тотчас спущу, лишь бы поесть и попить сладко и особливо люблю это вино хлебное. - С этими словами Блудов опрокинул стаканец. - А вы что не пьёте? Ну-ко, Гаврило, прочти тот билет, который ты давеча сочинил насчёт меня и так искусно!
Державин усмехнулся - как же позабыл он ещё об одном благодарном читателе! - и охотно откликнулся на просьбицу:
Одна рука в мёду, а в патоке другая;
Счастлива будет жизнь в весь век тебе такая...
- Нет, ты никак не ниже того пиита, который наш картёж воспел! Выпьем теперь за то, что ты мне написал!..
- Невелика мудрость кошелёк растрясти, - сказал Максимов, на этот раз не прикоснувшийся к вину. - Что пьяный! Сказывает: решето денег имеет, а проспится, ан и пустого решета купить не на что. Ты меня послухай, коли всамделе хочешь, чтобы жизнь твоя в мёду да в патоке текла.
- В чём дело-то?
- Ведом тебе, душа моя, - понизив голос и наклонившись над столом, заговорил Максимов, - сосед мой по имению села Малыковки экономический крестьянин Иван Серебряков?
- Тот, что в сыскном приказе содержится и ономедни под присмотром отпросился к тебе в гости? - вставил Державин.
Максимов посмотрел на него как на лишнего.
- Он самый... Попал в колодники за лихоимство. Сам предложил прожект о населении пустопорожних мест по реке Иргиз выходящими из Польши раскольниками, да во зло его и употребил. Но суть не в том...
- Да не томи, дружок, скажи прямо! - заёрзал на лавке Блудов.
- Вместе с ним содержится, - продолжая тайничать, медленно рассказывал Максимов, даже слегка надувшись от важности, - некий человек, указавший Серебрякову клад богатый...
- Не оплетало ли какой? - усумнился Блудов, даже переставший от волнения жевать солёное лосье лёгкое.
- Человек этот - атаман запорожских казаков Черняй...
- Ну? Который с известным Железняком разорил турецкую слободу Балту?
- Вот-вот! Железняка сослали в Сибирь, а Черняй занемог или сказался больным и до выздоровления посажен в тот же сыскной приказ... Между разговорами открылся Черняй Серебрякову о награбленном его артелью богатстве: потайные ямы наполнили серебряною посудой, а в пушках схоронили червонцы и жемчуг...
Максимов наклонился к Блудову и перешёл на шёпот. До Державина доносилось только: "Без сообщников сильнейших нельзя...", "Высвободим через господ сенатских...", "Выпросим под своё поручительство..." Впрочем, он слушал Максимова вполуха и не потому, что тот не приглашал его никак участвовать в их умысле. Никогда в химерические сии прожекты обогащения Державин не верил.
Мало-помалу привлекли его препирания за бильярдом.
Оставив шепчущихся, Державин подошёл к игрокам и стал следить за партией. Появившийся здесь богатырской стати поручик вскорости начал браниться, а затем с досады чуть не переломил кий. Вся его игра попусту шла, тогда как у ловких партнёров каждый шар ложился точно в лузу. Приметя сие, Державин не мог удержаться и тихонько сказал поручику с улыбкой в голосе:
- Задача трудная, ваше благородие. Право, каким же мастером искусным надобно быть, чтобы на поддельные шары да и выиграть! - и пошёл назад.
- Спасибо, братец! - только пролепетал ему вслед офицер.
Видно, Блудов, у которого на сокровища запорожцев разгорелись зубы, изрядно успел налакаться. В ответ на все увещевания Максимова, он нёс одну околесицу.
- Что, договорились, сроднички? - садясь за стол, с насмешкою спросил Державин.
- Как же, чёрта лысого договоришься с ним! - мрачно ответил Максимов. - Его пьяного переговорить что свинью перепердеть!..
Брань и крики донеслись с другого конца залы. Игроки подступили к поручику, требуя закончить партию. Но офицер оказался не из робких.
- С мошенниками не играю! А ну подходи, смажу! - добродушным, не соответствующим моменту басом рокотал он.
Прибежал хозяин и развёл спорщиков.
Державин же с Максимовым подхватили Блудова под микитки, запихнули в карету и повезли на Поварскую.
Только подъезжая к знакомой церкви Бориса и Глеба, вспомнил сержант про Стешу: чем-то для бедняжки всё кончилось? Покосился на Максимова - тот оттопырил губы и сопел, видно всё обдумывая, как лучше завладеть кладом Черняя.
Карета уже повернула к дому Блудова, когда вдруг ударили в темноте трещотки и чьи-то сильные руки подхватили лошадей под уздцы.
- Дворянский сын Гаврило Державин! - просунулось в карету усатое рыло в треуголке.
- Что надобно? - встрепенулся сержант.
- Велено тебя взять под стражу и доставить немедля в полицейскую часть!
3
Седьмые сутки сидит лейб-гвардии сержант в карауле вместе с татями да беглыми людьми, никакой, однако, вины за собою не зная.
Как вошёл в камору - ошибло его смрадом. Лёг он в уголку, прикрылся мундиром и всё размышлял. Объедья да помои, что давали, не ел, брезговал.
Когда на другой день после ареста привели его в судейскую, Державин с обычной для него горячностью сам подступился с вопросами: "За что ж вы меня, безвинного человека, схватили? К чему прицепились?" Но видавшие виды судейские крючки ухом не повели - сидели как болваны деревянные. А потом зачали спрашивать и домогаться, чтобы он признался в зазорном обхождении с дьяконовой дочкою и во искупление греха на ней женился. "Да вы что? Никак решили вовсе оболтать меня?" - дивясь безумству и наглости альгвазилов, одно и мог молвить изумлённый Державин. "Никто на тя наговаривать не собирается, а отпирки твои не помогут. Звана ужо и твоя обличительница, - невозмутимо ответствовал председательствующий. - Обвопилась под плетьми, да потом и во всём и призналась". И верно, появилась вскорости Стеша, вся в пересадинах, и, не подымая отёклого от побоев и слёз лица, всё твердила, что сержант её очреватил. "Ах, Стеша, Стеша! Что же ты грех такой на себя берёшь! Где же правда на земле?" - сокрушённо сказал Державин и более ни на какие домогательства не поддавался.
А как свидетелей-очевидцев не оказалось, пришлось отправить его обратно в караул.
Знать, крючки судейские спокон веку жестокосерды были. Спомнилось ему, как, оставшись после смерти отца сиротою на двенадцатом году, терпел он с матерью и младшим братом всякие притеснения и лишения от соседей, отнявших у них лучшие земли, понастроивших там мельниц и потопивших их луга. А как входили они с ними в тяжбу, то в приказах сильная рука всегда перемогала. Да бедному везде бедно! Чтоб хоть какое-нибудь отыскать правосудие, должна была мать с малыми своими сыновьями по нескольку часов простаивать в передних у судей. Но те, выходя, не хотели её даже порядочно выслушать, а с холодной безжалостностию проходили мимо. Нет, никогда не изгладятся в его памяти слёзы и страдания матери от сего кривосудия!..
Так всё-таки где правда, где вышний суд и воздаяние? До какой подлости и худобы доведён самый род его! А ведь Державины не самые худые дворяне на Руси! Предок его - мурза Багрим выехал служить из Большой Орды при державе великого князя Василья Васильевича, который самолично и окрестил его в православную христианскую веру. Вотчин у него было не счесть - во Владимире, в Суздали, в Переяславле, в Юрьеве Польском, в Новгороде, в Нижнем... От Багрима, окрещённого Ильёй, пошли дети - Дмитрий Нарбек, Акинф, Юрья, Тегль, а от Дмитрия Ильина сына Нарбекова - Назарий, Алексей, Держава. Этот последний и был родоначальником их фамилии.
Что ж с того богатства осталось?
Дед Державина, Девята Иванов, пока силы были, служил верой и правдой России и Петру Великому, ходил в Крымские походы: в первом с боярином Долгоруковым, во втором - с Шереметьевым, был и против башкирцев, и против донских казаков, нёс исправно службу в Казани, о чём "безо всякого закрытия и фальши" сообщал императору Петру Алексеевичу в 722-м году. Четверо его сыновей, а среди них и отец Гаврилы, состояли в российской армии: Иван в Преображенском полку в солдатах с 713-го году, да Иван меньшой в морском флоте с 715-го году мичманом, да Роман, коей определён в полк в солдаты с 722-го году, а потом пришёл черёд и четвёртого - Василия.
Но жаловался государю Девята Державин: "А когда я стал стар и дряхл и глазами худо вижу и скорбен главною и внутреннею болезнью, то впал в бедность. Оклада на мне денежного не положено. Сын Потап 8 лет в доме увечен, глух и дряхл. Жительство имею в Казанском уезде в деревне Кармачах".
Истинно, молвить стыдно - имел в ней Девята Иванович только свой двор, да крестьян три двора, а людей семь душ: в том числе два недоросля, да бобыльский один двор, и у помещика жили за скудостию сын крестьянский да два недоросля... Нет, до бога высоко, до царя далеко!..
Сбродный люд в каморе меж тем болтал разное: беглые всё больше сетовали на тяжкие подати, на лютующих помещиков и старост, на нестерпимую голодуху.
- С весны починаем в мучицу пелы да солому подмешивать, а иные едят лист липовый и кору берёзовую толчёную, отчего происходят многие болезни, даже до умертвия, - обыденно рассказывал мужичонка с всклокоченной бородой.
В другом углу гнусаво гудел густобородый верзила в донельзя драном чекмене:
- ...Потому как покушался довесть до сведения нашей матушки царицы о беззакониях, творимых у нас на Яике... Жалованье повсеместно удерживают и всяко самовольничают: старые права и обычаи рыбной ловли уничтожают. В багренье, да в севрюжье рыболовство, да в осеннюю плавню половину улова забирают себе. Нам то не любо...
- Так тебе, ослопина, и надо! - насмешливо отозвался кто-то из темноты. - Глядишь, скоро всё отымут: ни севрюжки, ни жёнки собственной не попробуешь - будешь холоп холопом!
- ...Генерал Черепов с командою многих побил, а иных повесил, прочих же сёк нещадным или простым кнутом, - продолжал уныло гудеть казак. - Им веселие, а нам отягощение и разорение...
- Эх вы, а ещё вольными казаками прозываетесь, - снова послышался насмешливый голос. - Что же тогда нам, подъяремным, делать прикажешь?
Ах, когда бы нам, братцы, учинилась воля,
Мы б себе не взяли ни земли, ни поля,
Пошли б, братцы, в солдатскую службу.
И сделали б между собою дружбу.
Всякую неправду стали бы выводить
И злых господ корень переводить...
- В Шацком уезде, - бормотал мужичонка, - холопы ночью, в самое первосоние усадьбу да и запалили с четырёх концов. Так боярин, сказывают, со страху постель свою опрудил. А от усадьбы богатой да ото всех служб остался один прах...
Державин в сии подлые разговоры не вступал, лежал себе да помалкивал. Только подумал: "Нет, эта болезнь нам ещё отрыгнётся..."
- Ах! Безвинно меня оболтали!.. - с воплем вверзился в камору щёголь в новёхоньком шёлковом камзоле, отороченном кружевными пелепелами.
"Ишь, шаркун паркетный, чать, много полов перешаркал, попробуй и энтого!" - с неприязнью подумалось Державину, но тут же сержант поспешил подняться. Щёголь пал оземь в омрак с дерготою, корчами и кривлянием.
Державин подошёл, опрыскал его водою, и щёголь очнулся. Назвался дворянским сыном Бурсовым Борисом. Поведал, что обвиняют его в подделывании векселей на крупную сумму денег, тогда как он ни сном ни духом неповинен. Показалось Державину, что видел он сего щёголя в нечистых компаниях за зернью да картами, но по свойственному ему простодушию сержант тут же отогнал от себя подозрения.
- Ничего не поделаешь, братец, терпи... Видно, одного мы с тобою поля ягоды - оба напрасно страдаем... - сказал он Бурсову. - Переждём-перетерпим, да после споминать будем и смеяться!..
А как было ему теперь не до смеху, то снова лёг в своём уголку. Стал думать о себе, о своей судьбе-судьбинушке злой.
Всю юность в трудах провёл, да что толку? Трудиться барану вечор и порану! Прилежен был, учась три коротких года в Казанской гимназии под началом известного автора и переводчика Михаила Ивановича Верёвкина. Скромностью и рвением выделялся среди солдат-дворян в Преображенском полку, где не токмо понуждён был по бедности пойти на хлебы к семейному солдату, с коим жил в одной связи, но и наравне с крестьянскими детьми ходил за провиянтом, чистил каналы, разгребал снег около съезжей, усыпал песком учебную площадку...
Как боготворил он молодую императрицу Екатерину Алексеевну! В памятный день переворота, в ту самую минуту, когда она отправилась в Питербурх для свершения отважного дела, стоял на часах в Петергофском дворце, но позже никакой милости не удостоился. Осьмой уж год в Преображенском полку, а офицерского чина всё не получил, тогда как другие вона уж как далеко прыгнули!
Будучи в ямской подставе, написал славословие государыне Екатерине Алексеевне в ожидаемом от неё благодеянии и покровительстве:
Таков твой суд есть милосердый.
Ты как к нам сердобольна мать...
Грозишь закона нам стрелою;
Но жизнь преступших ты блюдёшь,
Нас матерной казнишь рукою -
И крови нашей ты не льёшь...
Но мелькнуло в пышном царском поезде и пропало её лицо. Где же, где же наконец вышний суд? Или истинно то, что добродетель цветёт только в надутых трагедиях господина Сумарокова? А в свете сем, верно, скромность и честность почёта не имут... Матушка государыня! всё тебе ведомо! Воззри же на верного слугу твоего, что в позоре да мучениях безвинно дни влачит! Явись, явись как столп светел и огнесиянен!..
Свеча внезапно облистала мрачную камору: судейский с бельмом, за ним караульный солдат.
- Господин лейб-гвардии сержант! По отводу суд обезвиняет тебя, можешь итить домой. Однако обо всём сообщено в твою московскую канцелярию...
С ослышки на радостях Державин не сразу понял, что его выпускают. Вскочил, позабыв про несчастного Бурсова, чуть не поверг на пол плюгавого бельмастого судейского, толкнул вонявшего чесноком солдата и выбежал на волю.
4
От Земляного вала, где помещалась полицейская часть, до Поварской пеший путь долог.
Не хотелось ворочаться ему к Блудову и Максимову, да что поделать! Кроме них, у него в Москве лишь малая, двоюродная тётка и материна тёзка Фёкла Савична - скаредная и пустоголовая старица.
Возле Покровских ворот, перед домом, выстроенным в модном, классическом вкусе антиков, Державин остановился передохнуть. Сюда хаживал он во время коронации матушки государыни к графу Ивану Ивановичу Шувалову, большому меценату, охотнику до наук и покровителю великого Ломоносова. Угнал он, что главный куратор Московского университета, а также и Казанской гимназии, намерен отправиться в чужие края. Тотчас написал письмо с просьбою взять его с собою и был принят вельможею со всей ласковостию и одобрением.
Всё бы ничего, да восстала тётушка Фёкла Савична, крича, что Шувалов сей фармазон и богохульник, преданный антихристу.
- Не веришь? - кричала она, доставая из-за божницы измятый листок. - Так вот на тебе! Читай!
Это были вирши, ходившие по Москве: