Он был прав: от действия своей и неприятельской артиллерии, от постоянной дрожи земли скаты вала осыпались, разбитые туры перекосило. Внутренность редута с тыла изначально была кое-как прикрыта частоколом, но и он сейчас был сильно повреждён, из-за чего Франсуа не мог понять даже то, было ли это укрепление вообще закрыто сзади или это всё-таки был люнет.
– Надо немедленно послать за артиллерией! – сказал Бонами. – А пока подкатите к скату русские пушки – у нас же найдутся люди, которые знают, как из них стрелять?
– Такие найдутся, но боюсь, что у русских осталось немного зарядов… – ответил Франсуа. – Но почему за нами никто не идёт? Как так вышло?
Втроём – Бонами, Франсуа и Фавье – они подошли к переднему фасу редута и посмотрели вдаль, на то поле, по которому только что пришли сюда. В дыму кое-как виделись линии каких-то войск, занятые стрельбой и маневрированием.
– Франсуа, пошлите кого-нибудь к генералу Морану, пусть немедленно займёт этот пункт! – сказал Бонами. – Пусть скажут, что у Бонами есть отличный подарок для императора. Но если Моран промедлит, этот подарок может превратиться в тыкву!
И Бонами раскатисто захохотал.
Глава восьмая
Незадолго до того, как Бонами взял редут, на командном пункте Кутузова стало известно о ранении князя Багратиона и потере флешей – Коновницын, посылая одного вестового к Раевскому, другого послал в Главную квартиру. Известие это встревожило Кутузова, но он привычно старался не подавать виду, да и надеялся ещё, что всё не так уж плохо, что Коновницын намеренно представляет дело в чёрных красках, чтобы получить побольше сикурса. Кутузов на недолгое время задумался, потом оглянулся и из толпы штабных взгляд его остановился на генерале Ермолове.
– Алексей Петрович! – позвал Кутузов и Ермолов тотчас подошёл.
– Езжай на левый фланг, посмотри, как там, и если всё в самом деле так плохо, как говорит Коновницын, то восстанови порядок и держись. Багговут со своим корпусом должен бы уже придти, да теперь же отправлю я на левый фланг корпус Остерман-Толстого. С ними и составишь новую линию.
– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! – сказал Ермолов. – Я возьму с собой ещё артиллерию?
– Возьми, возьми… – проговорил Кутузов, будто думая уже о другом.
Ермолов быстро пошёл к лошадям. Сзади к нему подбежал Кутайсов.
– Ты на левый фланг? Я с тобой! – проговорил он. Ермолов тут же вспомнил вчерашнего "Фингала" и слова Кутайсова о смерти, которые так напугали его.
– Александр, Кутузов запретил тебе отлучаться с командного пункта! – ответил Ермолов. – Вот хватится тебя, а тебя нет!
– И что с того, что я стоял здесь всё утро – он и не вспомнил про меня… – сказал Кутайсов. – Едем. Я в конце концов начальник артиллерии, возьмём побольше пушек из резерва и устроим французам славную баню!
"И как я его удержу?" – тоскливо подумал Ермолов. Оба вскочили на лошадей и поехали вместе с адъютантами. Кутузов видел, что за Ермоловым увязался Кутайсов, но только помотал головой: "Ей-Богу, как дети. А ведь не кондитерский магазин"…
В это же время из Горок, из Главной квартиры, ехал Барклай-де-Толли, приезжавший Кутузову требовать, чтобы не трогали его резервов. Поводом стало то, что гвардейские полки, не спросясь Барклая, были отправлены на левый фланг, тогда как Барклай рассчитывал пустить их в дело не раньше вечера.
Кутузов, увидел подъезжающего Барклая, влез на лошадь и поехал навстречу. "Не хочет говорить при всех", – подумал Барклай. Они встретились. Барклай, стараясь не раздражаться, высказал всё: и что резервы нельзя трогать в такой ранний час, и что сражение едва началось, и что от обороны надо будет ведь переходить к атаке, а чем прикажете переходить?! Кутузов слушал молча, но потом кивнул, во всём согласился с Барклаем и сказал, что зажмёт оставшиеся резервы в кулаке. Барклай помягчел и из Горок ехал почти успокоенный. Он ещё не знал, что как раз после его отъезда приехал гонец от Коновницына и Кутузов уже приказал взять из 1-й армии ещё один корпус – Остерман-Толстого – и немедленно идти ему на левый фланг.
Барклай поехал из Горок влево, вдоль линий корпуса Дохтурова. Он потом и сам не знал, почему поворотил коня именно сюда, выходило – Бог тогда потянул его поводья. Впрочем, было и другое объяснение: справа от Горок была тишина, слева кипел бой – куда ж ещё было ехать ему, генералу?
Барклай ехал медленно, не обращая внимания на разрывы вокруг – французы явно выцеливали группу всадников. Ехавший рядом Вольдемар Левенштерн тоскливо думал, что Барклай явно ищет смерти. Издалека Барклай увидел вдруг странное движение на кургане.
– Левенштерн, что это там? – спросил Барклай своего адъютанта.
Левенштерн уставил на высоту зрительную трубку, но ничего не разглядел в дыму и пыли.
– Езжайте разузнать в чём дело… – распорядился Барклай.
Левенштерн поскакал. Вольдемару Левенштерну было тогда 35 лет. Он только зимой вернулся в военную службу после восьми лет отставки, во время которых пытался заниматься поместьем. Может, у него что и вышло бы, но умерла жена и мирная жизнь стала Левенштерну невмоготу, да и не для кого теперь было жить. С самого начала он состоял при Барклае, с ним проделал от Вильны весь поход, думал, что лучше командира не может быть, и полагал, что и Барклай ценит его высоко – уже хотя бы потому, что именно через Левенштерна Барклай как военный министр вёл переписку с царём.
Однако издержки столь высокого доверия оказались велики: многие полагали, что Левенштерн имеет на Барклая влияние, чуть ли не вся кампания делается под диктовку Левенштерна, так что он в общем-то и есть виновник всех неудач. Совершенно неожиданно Левенштерн сделался вместе с Барклаем изгоем. Потом и вовсе произошёл случай, доставивший Левенштерну множество проблем: накануне боя под Рудней русские захватили бумаги штаба генерала Себастиани, среди которых оказался и план русской атаки на этот день. Ермолов тут же сказал, что план этот передал французам Левенштерн, больше некому (а он и впрямь ведь знаком был с Себастиани еще с 1809 года, когда Россия была союзницей Франции).
Так оказалось, что изгой – это ещё не самое плохое: теперь выходило, что Левенштерн чуть не французский агент. Сам Левенштерн и не подозревал о той сети, которая плетётся, и в которую он вот-вот должен был попасть. Только в Москве, куда Левенштерна неожиданно отправили перед самой битвой, он от военного губернатора графа Ростопчина узнал об обвинениях и о том, что дело может кончиться ссылкой в Пермь. Спасло Левенштерна то, что Ростопчин поверил своему сердцу и решил, что Левенштерн не предатель.
Левенштерн приехал назад, в армию, вечером 24 августа, безо всякой радости, словно в тюрьму. Главной болью было то, что Барклай не сделал никаких попыток помочь ему. "А ведь достаточно было вспомнить и сказать всем, что в эти дни я был в Смоленске и никаких планов Себастиани передавать не мог, потому что про решение драться под Рудней даже не знал!"… – думал Левенштерн и эта мысль не оставляла его. Он понимал, что всё объясняется просто: Барклая самого уже открыто обвиняли в предательстве, так что его слова вряд ли имели бы вес. Но даже при этом, считал Левенштерн, командир должен был вступиться за своего офицера. Или не должен?
В таких раздумьях, избегая встречаться с Барклаем взглядом, Левенштерн прожил кое-как 25 августа. Настал день генеральной битвы. Во всё время начавшегося сражения Левенштерн пытался настроиться на тот лад, который бывал у него прежде в бою: забыть обо всём, вдыхать запах пороха, играть с пулями наперегонки. Но не мог. Сам себе удивляясь, он не чувствовал ничего из того, что прежде, да не так уж и давно, составляло главные впечатления его жизни. Явное желание Барклая умереть, которое ещё недавно привело бы Левенштерна в священный трепет, сейчас раздражало его: осколки ядер, пущенных явно по Барклаю, уже поразили двоих его адъютантов. Не то чтобы Левенштерн боялся стать третьим – он просто полагал сегодня, что в смерти человека на поле боя всё же должно быть больше смысла.
Лошадь Левенштерна летела стрелой. "Что бы там могло было быть?" – думал Левенштерн, и вдруг увидел то, чего и в мыслях не допускал – навстречу ему в полном беспорядке бежали русские солдаты. "Да неужели прорвался француз?!" – скорее удивлённо, чем со страхом, подумал Левенштерн, и поймал с лошади одного из солдат за воротник:
– Чего бежишь?
– Французы! Французы! Уйма! Всей армией валят! – кричал солдат.
Левенштерн бросил его и поехал вперёд. Солдаты бежали от кургана (это были те самые батальоны, которые бросились бежать при виде полка Бонами). Левенштерн искал глазами барабанщика или трубача, надеясь с их помощью остановить хоть сколько-нибудь людей. И тут, не веря глазам, он увидел стоящий колонной пехотный батальон! "Есть Бог на свете!" – подумал Левенштерн, подлетая к колонне. Кругленький толстенький офицер выкатился ему навстречу.
– Чего ж вы стоите?! – проговорил Левенштерн. – Именем главнокомандующего приказываю – вперёд! Вперёд!
Батальонный командир последние несколько минут ни на что не мог решиться. Батальон его только чудом удерживал строй среди моря бегущих и вот-вот мог сам пуститься наутёк. Но тут вдруг, от слов Левенштерна, всё стало просто и ясно: вперёд. И пусть там и правда вся французская армия – вперёд!
– Ну что, ребята, дадим французу попробовать русского штыка?! – закричал толстенький офицер высоким голосом. Солдаты молчали, но Левенштерн вдруг почувствовал, что настроение этой массы людей, вот только что готовых бежать, переменилось мгновенно – они наливались яростью и свирепели.
– Прикажите вашим людям, чтобы не кричали "ура!"… – сказал Левенштерн. – Только на самом верху, на самом верху! А то дыхания не хватит.
– Ребята, вперёд! За мной! – прокричал Левенштерн, вынимая саблю и пришпоривая свою лошадь. Батальон пошёл вверх по крутому склону кургана. Толстенький офицер шёл пешком, вытирая круглое красное лицо платком. Левенштерн написал потом о нём в своих воспоминаниях "в нём был священный огонь", но имени его так никогда и не узнал – не нашёл его после боя.
Они поднимались по склону холма. Левенштерн увидел разрушенный палисад, служивший, видимо, тыльной стенкой редута. Внутри, на площадке, ходили французы, ещё, похоже, не пришедшие в себя от своей удачи.
– Ура! Ура! – прокричал Левенштерн. – В штыки!
– Ура! – взревели солдаты и бросились сквозь проломы палисада внутрь.
Левенштерн бросил своего коня на группу французов. Конь растолкал их грудью, Левенштерн пластал саблей то в одну, то в другую стороны. Один из французов, в чёрном мундире, расшитом золотом, вскинул было пистолет, но Левенштерн успел рубануть француза саблей по лицу, и тот закричал, зажимая хлынувшую будто вино кровь. Оглядываясь, Левенштерн вдруг понял, что французов-то не так уж и много. "Да мы победим!" – подумал Левенштерн, до этого всем нутром подготовившийся к смерти.
По всей площадке редута гонялись за французами солдаты в зелёных мундирах. Того, кого Левенштерн полоснул саблей, солдаты подняли на штыки и так припёрли к стенке редута. Француз что-то истошно кричал. Левенштерн прислушался – француз кричал: "Же сюи ан руа! Же сюи ан руа!".
– Бросьте его, ребята, – прокричал, подъезжая, Левенштерн. – Он какой-то король.
Один из солдат, молодой егерский фельдфебель Золотов, услышав это, кинулся в толпу, растолкал всех и схватил несчастного Бонами (это был именно он) за воротник залитого кровью мундира.
– Тихо! Тихо! – кричал Золотов. – Хватит ему уже!
Левенштерн спрыгнул с коня и сказал Золотову, улыбаясь:
– Веди его к Кутузову, может и правда король. За генералов положен крест, а уж за короля даже не знаю, чем тебя наградит Кутузов.
Тут Бонами оставили силы и он упал на землю. Золотов собрал солдат и они понесли Бонами прочь на перекрещенных ружьях. Левенштерн оглянулся, ища взглядом толстенького офицера.
Вместо него он вдруг с удивлением увидел, как через мёртвых и раненых шагает к нему со шпагой в руке так же удивлённо глядящий на него Ермолов. Ермолов остановился на миг, потом подошёл и протянул руку. Левенштерн молча пожал её и они обнялись.
– Поздравляю вас, Владимир Иванович, с Георгиевским крестом! Уж я всё сделаю, чтобы вы его получили! – с чувством сказал Ермолов. И, помолчав, добавил: – И вы уж простите меня сам знаете за что.
Левенштерн внимательно посмотрел на него и кивнул.
– А вы-то как здесь, Алексей Петрович? – спросил он.
– Как вы с Барклаем уехали, приехал вестовой с левого фланга с известием, что князь Багратион ранен и флеши потеряны. Меня и Кутайсова Кутузов отправил исправить дела…. – ответил Ермолов. Левенштерн потрясённо смотрел на него – столько было новостей и каких!
– Едем мы мимо, пули поют… – Ермолов настроился на иронический лад. – И тут видим – бегут наши воины с редута! Я даже и не помню, какие слова я нашёл, чтобы их поворотить. А ведь поворотил! – он горделиво вскинул голову. – И как есть, толпой, пошли мы назад. А вы молодец! Знайте: я всегда буду приятелем человека, которого видел на белом коне впереди Томского полка при атаке этого редута!
Левенштерн усмехнулся и подумал, что обо всём этом приятно будет вспоминать всю жизнь. (Он ошибся – потом Ермолов говорил всем и везде, что батарею отбил он один, про Левенштерна в мемуарах своих не писал, а чтобы получить Георгиевский крест, Левенштерну пришлось летом 1813 года, почти через год, писать Барклаю рапорт. Поэтому Левенштерн о своем подвиге на Шульмановой батарее не любил ни рассказывать, ни думать).
– А где же Кутайсов? – спросил Левенштерн.
– А вот я и думаю… – спохватился Ермолов. – Где же он?..
Они пошли по площадке редута, кричали, спрашивали солдат и офицеров, выглядывали за вал, но Кутайсова так и не было. Ермолов решил, что, может, тот поехал по каким-то надобностям назад, в Горки, хотя и понимал отлично, что ни по каким таким надобностям Кутайсов отсюда бы в Горки не уехал. Потом была поймана бегавшая по полю лошадь Кутайсова – седло и стремя на ней были в крови.
Ещё позже какой-то солдат принёс шпагу и орден Кутайсова – тот самый Георгиевский крест третьей степени. Страшная его участь стала очевидной. Ермолов всю жизнь помнил оказавшиеся пророческими слова: "Мне кажется, меня завтра убьют"… (Правда, позже, Ермолов, любивший преподносить себя как человека исключительного, стал рассказывать, будто это он предсказал Кутайсову скорую смерть, прочитав её печать на лице товарища. Но поверить в это трудно). Тело Кутайсова так и не нашли.
Глава девятая
– Сейчас отрежем вам руку и всё зарубцуется в лучшем виде через две недели! – радостно говорил голос где-то сбоку Левенштерна. Левенштерн вздрогнул. "Слава Богу, что это не мне!" – подумал он. У него была рана пустяковая – пуля прошла сквозь правую руку – но пришлось ехать в лазарет. Левенштерн повернулся – врач, штаб-доктор Измайловского полка Каменецкий, соблазнял ампутацией молодого человека лет семнадцати в артиллерийским мундире. Несчастного только что принесли, ещё стоял при нём сопровождавший его бомбардир.
– Козлов, останься со мной, пока прибудут из обоза мои люди… – попросил офицер.
– Я попрошу, ваше благородие, чтобы здесь покамест вас поберегли, а мне позвольте вернуться на батарею: людей много бьёт, всякий человек теперь там нужен… – отвечал бомбардир.
– Христос с тобою, мой друг… – отвечал офицерик, едва шевеля запекшимися губами. – Если останусь жив, ты не останешься без награды…
Хирург подождал, пока бомбардир ушёл, и снова подступил к своей жертве. Левенштерн, которого уже перевязали, подошёл ближе и увидел, что у юноши левая нога раздроблена.
– Чем это вас? – спросил Левенштерн. Он знал, что раненого нужно отвлечь и для этого годятся даже разговоры о самом ранении.
– Должно быть ядром… – отвечал бедняга. – Мы стреляли по кавалерии картечью, пальнул я из флангового орудия, и оказалось, что это последний мой салют неприятелю!
– Не падайте духом, – сказал Левенштерн. – Ваша рана не смертельная. Как вас зовут?
– Норов, Авраам Норов… – прошептал юноша.
– Норов, Норов! – вдруг закричал молодой офицер, ходивший между лежавших и напряжённо вглядывавшийся в лица. Это был Дивов, уже час искавший по всему полю Кутайсова и осматривавший теперь лазареты. – Откуда ты здесь? Впрочем, что за дурацкий вопрос. Что мне сделать для тебя?
– Дивов, сделай чудо, добудь мне немного льда… В горле пересохло… – попросил Норов.
Дивов кивнул и вышел.
Левенштерн смотрел на лицо этого мальчика, черты которого, тонкие, становились всё тоньше. "Неужто помрёт?" – подумал Левенштерн. Главной его тайной, которую он не рассказывал никому (только в воспоминаниях через много-много лет написал) было вот что: давным-давно, когда ему было 16 лет и он должен был в первый раз ехать в армию, мать позвала деревенскую гадалку, которая дала Левенштерну выпить какое-то зелье из ствола солдатского ружья. "Теперь тебе не страшна никакая беда!" – торжественно заявила гадалка. Левенштерн выпил снадобье, не веря в колдовство, просто чтобы хоть немного успокоить мать. Но потом всякий раз, когда опасность проносилась над головой, кося тысячи вокруг, но не трогая Левенштерна, он вспоминал эту колдунью. "Вот ведь едва не шпионом меня выставляли – а пронесло… – думал Левенштерн. – И только что на батарее – сколько народу погибло, Кутайсова так и не нашли – а мне только руку оцарапало"…
– Откуда вы? – спросил он Норова. – Где вы сейчас воевали?
– Возле Семёновского оврага. Наполеон пускал с этой стороны свою кавалерию. Уж мы их попотчевали! – офицерик двинул губами, пытаясь улыбнуться. – Стреляли со ста пятидесяти саженей – каждая картечина в цель. От крови там всё чёрно и мокро…
Тут вбежал Дивов.
– Авраам, нашёл… – прокричал он. – Вот…
В руках у него был платок, в котором оказались два кусочка льда. Левенштерн уставился на них удивлённо – он не понимал, где можно найти лёд на этом поле в такой день. Ему тоже вдруг остро захотелось пить, но он не посмел просить немного льда для себя.
Норов взял льдинку в рот и закрыл глаза. Штаб-лекарь Каменецкий, посмотрев на него, вздохнул и отошёл к дюжему гренадеру, который тут же ждал решения свой участи.
– Ну-с… Сейчас мы тебе отрежем руку и все зарубцуется через две недели в лучшем виде! – сказал Каменецкий гренадеру даже как-то радостно, едва, показалось Левенштерну, не потирая руки, как это делают гурманы в ресторане в предвкушении хорошей еды. Левенштерна передёрнуло и он вышел.
"Какой день… Какой страшный день… Какой долгий день… – подумал Левенштерн. Он вдруг понял, что наконец-то забыл обо всех своих передрягах, о своих обидах на Барклая, на Ермолова и на всех других, чинивших ему козни. – Да ведь половины из них сегодня к вечеру не будет в живых"… – вдруг подумал он и эта мысль примирила его с врагами.
Рука гудела. Когда пуля попала в него, Барклай советовал Левенштерну ехать уже в лагерь. Он и сам поначалу собирался сделать именно так. Но теперь вспомнил бомбардира, его слова про то, что всякий человек нужен, и ехать в обоз стало совестно.
Тут у лазаретных палаток остановилась коляска и из неё начали бережно кого-то выносить, Левенштерн подошёл и ахнул – это был Багратион! Багратион также узнал адъютанта Барклая и велел тем, кто его нёс, остановиться.
– Что Барклай? – спросил он.
– Жив, – отвечал Левенштерн, решив не пускаться в подробности о том, что уже давно не видел своего командира.