На родине королевский образ жизни не изменялся. "Наше существование при дворе однообразно, как в монашьей обители, - пишет придворный, которого цитирует Фэзе. - Каждое утро в одиннадцать часов и каждый вечер в шесть мы в самый зной скачем в карете в Херрен-хаузен по несусветно длинной липовой аллее, дважды в день с ног до головы покрывая пылью и себя и лошадей. Ни малейшие отступления от заведенного порядка при короле не допускаются. За трапезой и за картами он видит перед собой одни и те же лица и по окончании игры неизменно удаляется в свою опочивальню. Дважды в неделю бывают представления французского театра; в остальные дни - карты. И так, вздумай Его Величество навсегда остаться в Ганновере, можно было бы на десять лет вперед составить календарь его жизни, с точностью определить, в какие часы он будет заниматься делами, есть и развлекаться".
Старый язычник сдержал обещание, данное умирающей жене. Теперь в милости была леди Ярмут, и ганноверский свет обходился с ней со всем возможным почтением, хотя, когда она приезжала в Англию, у нас ее, по-видимому, не жаловали. В 1740 году короля в Ганновере посетили две его дочери: Анна, принцесса Оранская (которую, а равно и ее супруга, и их свадьбу нам презабавно описали Уолпол и Гарвей), и Мария Гессен-Кассельская с мужьями. Это придало ганноверскому двору невиданного блеску. В честь высоких гостей король устроил несколько празднеств, был, в частности, дан роскошный бал-маскарад в зеленом театре в Херренхаузене - в том самом зеленом театре, где кулисами служили липы и буксовые изгороди, а зеленая трава - ковром, где некогда взор Георга и его папаши, старого султана, услаждали танцами дамы фон Платен. Подмостки и почти весь парк были освещены цветными фонарями. Чуть ли не все придворные явились в белых домино и походили, как пишет очевидец, "на души блаженных в Елисейских полях. Позднее в галерее на трех огромных столах был сервирован ужин, и король веселился от души. А после ужина снова начались танцы, и я воротился домой в Ганновер только в шестом часу, уже при свете дня. Несколько дней спустя в Ганноверском оперном театре была устроена большая ассамблея. Король приехал в костюме турка; тюрбан его украшал роскошный бриллиантовый аграф; леди Ярмут была наряжена султаншей; но всех затмила принцесса Гессенская".
Так, стало быть, бедная Каролина спит в гробу, а пылкий коротышка Георг, краснолицый, пучеглазый, белобровый, в возрасте шестидесяти лет лихо отплясывает с мадам Вальмоден и резвится в обличий турка! Еще целых двадцать лет развлекался так на турецкий манер наш престарелый маленький Баязет, покуда не случился с ним удар, от которого он и задохнулся, перед смертью распорядившись, чтобы одну стенку его гроба сняли и стенку гроба бедной опередившей его Каролины тоже, дабы его грешный прах мог смешаться с прахом верной подруги. Где-то ты пыхтишь и пыжишься теперь, бедный турецкий паша, в каком нежишься мусульманском раю, проказливый пузатый Магомет? Где теперь все твои раскрашенные гурии? Так, значит, леди Ярмут рядилась султаншей, а его величество в турецком костюме носил на чалме бриллиантовый аграф и веселился от души? Братья! Он был королем ваших и наших отцов, - прольем же слезу почтения над его могилой.
Он говорил о своей жене, что не знает женщины, которая была бы достойной застегивать пряжку на ее туфле; он сидел в одиночестве перед ее портретом и плакал; а потом, вытерев слезы, шел к своей Вальмоден и разговаривал с ней. 25 октября 1760 года, на семьдесят седьмом году его жизни и тридцать четвертом году царствования, паж, как обычно, понес ему утром чашку монаршего шоколада и вдруг видит: его величество благочестивейший и всемилостивейший король лежит на полу мертвый! Побежали и привели мадам Вальмоден; но и мадам Вальмоден не смогла пробудить его. Святейшее величество был бездыханен. Король умер - боже храни короля! Но сначала, разумеется, поэты и священники картинно оплакивали того, который умер. Вот вам немудрящий образчик виршей, в которых один священнослужитель выразил свои чувства по поводу кончины славного героя, - вы вольны над ними смеяться, или плакать, как вам заблагорассудится;
При нем свелись раздоры к одному:
Кто будет ревностней служить ему.
В прекрасном внуке возродился он
Как дед, сей отрок к славе устремлен.Его всему тому учила мать,
Чем сердце возвышать и умягчать.
Он деда все достоинства обрел,
Чтоб вящим блеском воссиял престол;Все королю дарил наш дольний край
Даст большее блаженство только рай!
Будь он добр и справедлив, праведен и мудр - разве мог бы поэт сказать больше? Этот же самый священнослужитель явился и пролил слезы над могилой, когда там сидела мадам Вальмоден, и заверил ее, что дорогой усопший вознесен на небо. Человек прожил жизнь, лишенную достоинства, чуждый просвещению и морали; он запятнал великое общество дурным примером; как в юности, так и в зрелых годах, и на склоне жизни, был груб и чувствен и управляем низменными страстями, - а мистер Портеус, впоследствии милорд епископ Портеус, утверждает, что земля недостаточно хороша для такого человека и единственно подходящее для него место - это небеса! Браво, Портеус! Скромный священник, проливший слезы в память Георга II, получил от Георга III батистовые рукава епископа. Читают ли люди в настоящее время его стихи и проповеди, затрудняюсь сказать.
Георг III
Теперь нам за каких-то шестьдесят минут надо окинуть взором период в целых шестьдесят лет. Одно только перечисление видных фигур той долгой эпохи заняло бы все отведенное нам время, а чтобы извлечь мораль, не осталось бы ни мгновенья. За эти годы Англии предстояло пережить восстание американских колоний; смириться с их победой и отпадением; содрогнуться от взрыва вулкана Французской революции; схватиться не на жизнь, а на смерть с могучим противником - Наполеоном; и долго переводить дух и приходить в себя, когда окончилась великая битва. Старое общество с его придворным великолепием должно было уйти в прошлое; предстояло явиться и исчезнуть новым поколениям государственных деятелей - вслед за Чатемом сойдет в могилу Питт; слава Нельсона и Веллингтона затмит память о Годнее и Вулфе; поумирают старые поэты, связавшие нас с временами королевы Анны; умрет Джонсон, ему на смену придут Скотт и Байрон; мир восхитит Гаррик своим ослепительным драматическим гением, и Кин, неожиданно объявившись на подмостках, завоюет театр. Будет изобретен паровой двигатель; в разных странах обезглавят, изгонят, свергнут и вновь возведут на престол королей, Наполеон окажется лишь небольшим эпизодом, - но во все эти бурные, переменчивые времена будет жить Георг III, проходя вместе со своим народом через революции мысли, общества, государственного устройства, и, переживя прошлое, достигнет мира наших дней.
Когда я впервые увидел Англию, она была в трауре в связи с кончиной юной принцессы Шарлотты, этой надежды империи. Меня привезли ребенком из Индии, по дороге наш корабль останавливался у одного острова, и мой черный слуга повел меня гулять по каменным грядам и откосам, а под конец мы вышли к ограде сада, за которой прохаживался человек. "Вот он! - сказал мой чернокожий ментор. - Это Бонапарт. Он каждый день поедает трех овец и всех детишек, которые попадут к нему в лапы!" В британских доминионах было немало людей, относившихся к корсиканскому чудовищу с таким же ужасом, как этот слуга из Калькутты.
Помню я и то, как в сопровождении этого же телохранителя разглядывал сквозь колоннаду Карлтон-Хауса обиталище великого принца-регента. Как сейчас вижу караул, вышагивающий перед воротами дворца. Какого дворца? Он исчез так же бесследно, как дворец Навуходоносора. От него осталось одно название. Куда подевались гвардейцы-стражи, отдававшие честь при выезде и въезде королевской колесницы? Колесницы вместе с монаршими седоками укатили в царство Плутона; рослые гвардейцы, маршируя, ушли в ночь, и дробь их барабанов отдается под сводами Аида. Где прежде стоял дворец, теперь резвятся сотни детей на широких террасах Сент-Джеймского парка. Серьезные джентльмены пьют чай в клубе "Атенеум"; а старые бывалые воины занимают Объединенный армейский клуб напротив. Пэл-Мэл стала теперь большой биржей лондонского общества - ярмаркой новостей, политики, слухов, сплетен, - так сказать, английским форумом, где граждане обсуждают известия из Крыма, последнюю речь лорда Дерби или шаги, предпринятые лордом Джоном. А для некоторых стариков, чьи мысли витают скорее в прошлом, нежели в настоящем, она еще и памятник былых времен и ушедших людей, - наша Пальмира. Вот здесь, на этом самом месте, "Том-Десять Тысяч" был убит людьми Кенигсмарка. Вон в том большом кирпичном доме жил Гейнсборо, и еще - "Куллоденский" Камберленд, дядя Георга III. А это - дворец Сары Мальборо в том самом виде, каким он был, когда его занимала сия прославленная фурия. В номере двадцать пятом жил Вальтер Скотт; а в доме, который значится теперь под номером семьдесят девять и вмещает Общество по распространению слова божия в дальних странах, проживала миссис Элинор Гвинн, комедиантка. Как часто из-под той арки выплывал портшез королевы Каролины! Кто только не проходил по этой улице за время царствования Георгов! Она видела коляски Уолпола и Чатема; видела Фокса, Гиббона, Шеридана, направляющихся к Бруксу; и величественного Уильяма Питта об руку с Дандесом; видела, как Хэнгер и Том Шеридан бредут из пивной Рэгетта; как Байрон, прихрамывая, спешит к Уотьеру; как Свифт, гуляя, сворачивает с Бери-стрит и с ним - мистер Аддисон и Дик Стиль, оба, наверное, слегка навеселе; как скачут вихрем по мостовой принц Уэльский и герцог Йорк; как, постояв перед книжной лавкой Додели, бредет доктор Джонсон, пересчитывая уличные тумбы; как вскакивает в карету Хорри Уолпол, купив у Кристи дорогую безделушку; а Джордж Селвин заходит к Уайту.
В опубликованной переписке Джорджа Селвина мы находим письма, отнюдь не столь блестящие и остроумные, как у Уолпола, или беспощадно язвительные, как у Гарвея, но в своем роде не менее интересные и даже более содержательные, поскольку писаны они самыми разными людьми. Мы как бы слышим в них несколько голосов, и притом более естественных, чем франтовская фистула Хореса или зловещий шепоток Споруса. Когда читаешь переписку Селвина - когда рассматриваешь прекрасные картины Рейнольдса, изображающие те великолепные времена и вольные нравы, - словно слышишь голос умершей эпохи, дружный смех и хор восклицаний; тост, произнесенный над полными бокалами; гул толпы на скачках или вкруг ломберных столов; смелую шутку, сказанную на радость веселой, изящной даме. Ах, что это были за изящные дамы, выслушивавшие и сами отпускавшие такие грубые шутки, что за важные с ними были господа!
Боюсь, что это детище прошлой эпохи, важный господин, почти, исчез теперь с лица земли, он вымирает, подобно бобру и американскому индейцу. У нас не может быть больше важных господ, поскольку мы не в состоянии создать для них такого общества, в котором они существовали. Простой народ им больше не подчиняется; паразиты утратили былое подобострастие; дети больше не испрашивают на коленях родительского благословения, домашние священники не читают после трапезы молитв и не удаляются из-за стола до появления пудинга; слуги не приговаривают на каждом слове: "ваша честь" и "ваша милость"; торговцы не снимают шляп, когда важный господин проходит мимо; и в прихожих у важных господ не просиживают часами романисты и стихотворцы, которые принесли с собой пространные посвящения и надеются получить за них от его сиятельства пять гиней. Во дни, когда существовали важные господа, секретари государственного секретаря мистера Питта не смели сидеть в его присутствии; но сам мистер Питт, в свою очередь, опускался на свои подагрические колени перед Георгом II; а лорд Чатем прослезился от благодарности и почтительного восторга, когда Георг III сказал ему несколько ласковых слов, - такой трепет внушало людям представление о монархе и так велико было значение общественных различий. Вообразите сэра Джона Рассела или лорда Пальмерстона на коленях внимающими словам монарха или проливающими слезы оттого, что принц Альберт сказал им любезность!
При воцарении Георга III патриции еще были в зените. Их превосходство признавалось обществом, и они сами принимали это как должное. Им доставались по наследству не только титулы, земельные владения и места в палате лордов, но даже места в палате общин. Для них имелись в изобилии доходные государственные должности, и не только их, но и прямые подачки от правительства размерами в пятьсот фунтов члены палаты общин принимали, нисколько не смущаясь. Фокс вошел в парламент двадцати лет; Питт - при достижении совершеннолетия; его отец - немногим старше. Да, то были хорошие времена для патрициев. И трудно их винить за то, что они пользовались порой неумеренно - выгодами политики и удовольствиями светской жизни.
Читая письма к Селвину, мы знакомимся с целым миром этих вымерших важных господ и получаем прелюбопытную возможность наблюдать жизнь, которую, мне кажется, почти не описывали романисты того времени. Для Смоллетта и даже для Фильдинга лорд - это лорд, роскошный мужчина с голубой лентой, с огромной звездой на груди, в кресле с гербом на спинке, принимающий поклонение простого люда. Ричардсон, человек более низкого рождения, чем эти двое, сам признавал, что плохо знает обычаи аристократов, и просил миссис Доннеллан, даму из высшего света, прочитать роман о сэре Чарльзе Грандисоне со специальной целью указать автору на все допущенные им в этом отношении погрешности. Миссис Доннеллан нашла столько ошибок, что Ричардсон изменился в лице, захлопнул книгу и сказал, что лучше всего будет бросить ее в огонь. У Селвина же мы видим настоящих, подлинных обитателей света, каким он был в начале царствования Георга III. Можем последовать за ними в новый клуб "Олмэк" или отправиться с ними в путешествие по Европе, а можем наблюдать их не в публичных местах, а в их собственном загородном доме, в узком кругу родных и друзей. Вот они, всей компанией: остроумцы и кутилы; одни неисправимые прожигатели жизни, другие раскаиваются, но потом вновь предаются пороку; вот очаровательные женщины; паразиты; кроткие священники; подхалимы. Эти прелестные создания, которыми мы восхищаемся на портретах Рейнольдса, которые спокойно и любезно улыбаются нам с его полотен; эти роскошные господа, которые делали нам честь управлять нами, получали в наследство избирательные округа, предавались праздности на правительственной службе и непринужденно отправляли в кружевной карман камзола жалованье от лорда Норта, - мы узнаем их всех, слышим их смех, разговоры, читаем об их любовных похождениях, ссорах, интригах, долгах, дуэлях, разводах; и если вчитаемся, сможем представить себе их как живых. Можем побывать на свадьбе герцога Гамильтона и увидеть, как он обручается кольцом от занавески; бросить взгляд на смертное ложе его несчастной свояченицы; послушать, как Фокс бранится за картами, а Марч выкрикивает ставки в Ньюмаркете; можем представить себе, как Бергойн отправляется в поход на завоевание Америки, а после разгрома возвращается к себе в клуб, заметно поутратив спеси. Вот молодой король завершает туалет перед малым дворцовым приемом, подробно расспрашивая про всех присутствующих. Понаблюдаем высшее общество и полусвет; увидим свалку перед оперным театром, куда рвутся, чтобы лицезреть Виолетту или Дзамперини; поглядим франтов и модных дам в портшезах, собирающихся на маскарад или к мадам Корнелис; толпу зевак на Друри-Лейн, спешащих увидеть труп несчастной мисс Рэй, которую застрелил из пистолета пастор Хэкмен; а можем заглянуть в Ньюгетскуго тюрьму, где злосчастный мистер Раис, фальшивомонетчик, ожидает конца и последнего ужина. "Не велика разница, под каким соусом подавать ему дичь, - говорит один тюремщик другому, - все равно его утром повесят". - "Так-то оно так, - отвечает второй, - но с ним будет ужинать тюремный священник, а он страсть как придирчив и любит, чтобы масло было растоплено в самую меру".
У Селвина есть домашний священник и паразит, некто доктор Уорнер фигуры ярче не найти ни у Плавта, ни у Бена Джонсона, ни у Хогарта. В многочисленных письмах он рисует нам штрих за штрихом свой собственный портрет, и теперь, когда оригинала больше нет на свете, присмотреться к этому портрету отнюдь небезынтересно; низкие удовольствия и грубые забавы, которым он предавался, все окончены; вместо нарумяненных лиц, в которые он подобострастно заглядывал, остались лишь голые кости; и важные господа, чьи стопы он лобызал, все давно в гробу. Этот почтенный клирик считает нужным уведомить нас, что в бога, им проповедуемого, не верит нисколько, но что он, слава тебе Господи, все же не отпетый негодяй, как какой-нибудь судейский крючок. Он выполняет поручения мистера Селвина, поручения любого характера, и, по его собственным словам, гордится этой должностью. Еще он прислуживает герцогу Куинсберри и обменивается с этим вельможей забавными историйками. Вернувшись домой, как он выражается, "после трудного дня панихид и крестин", он сначала пишет письмо своему патрону, а потом садится за вист и за ужин из дичи. Он упивается воспоминаниями о бычьем языке и бургундском вине, этот бойкий, жизнерадостный приживал, который лижет сапоги хозяина со смехом и смаком, - господская вакса ему так же по вкусу, как лучший кларет из погребов герцога Куинсберри. Сальными тубами он то и дело цитирует Рабле и Горация. Он невыразимо подл и необыкновенно весел; и втайне еще чувствителен и мягкосердечен - эдакий добродушный раб, а не озлобленный блюдолиз. Джесс пишет, что он "пользуется любовью у прихожан часовни в Лонг-Акре благодаря приятному, мужественному и красочному слогу своих проповедей". Быть может, вероломство заразно, быть может, порок носился тогда в воздухе? Молодого короля, человека высокой нравственности и бесспорного благочестия, окружало самое развратное придворное общество, какое знала эта страна. Дурные нравы Георга II принесли свои плоды в первые годы царствования Георга III, подобно тому как позднее его собственный добрый пример, - умеренность во всем, непритязательность и простота и богобоязненный образ жизни, - хочется верить мне, немало способствовали исправлению нравов и очищению всей нации.
Следующим после Уорнера интересным корреспондентом Селвина был граф Карлейль, дед любезного аристократа, ныне занимающего пост вице-короля Ирландии. Дед тоже был ирландским вице-королем, до этого - казначеем королевского дома, а в 1778 году - главным комиссаром по взысканию, обсуждению и принятию мер, долженствовавших смирить беспорядки в колониях, плантациях и владениях Его Величества в Северной Америке. Вы можете ознакомиться с манифестами его сиятельства, полистав "Нью-йоркскую королевскую газету". Потом, так и не усмирив колоний, он возвратился в Англию, и очень скоро после этого "Нью-йоркская королевская газета" почему-то прекратила существование.
Этот добрый, умный, порядочный, изящно воспитанный лорд Карлейль был одним из тех английских важных господ, которых едва не погубили роскошные нравы, царившие тогда в великосветском английском обществе. Разгул этот был поистине ужасен. После заключения мира английская аристократия хлынула в Европу; она танцевала, играла на скачках и в карты при всех королевских дворах. Она отвешивала поклоны в Версале; прогуливала лошадей на полях Саблона, близ Парижа, и заложила там начало англомании; она вывозила из Рима и Флоренции несчетное число картин и мраморных статуй; она разорялась на строительстве дворцов и галерей, предназначенных для размещения этих сокровищ; она импортировала певиц и танцовщиц из всех оперных театров Европы, и сиятельные лорды изводили на них тысячи и тысячи, предоставляя своим честным женам и детям чахнуть в пустынных загородных замках.