Глаза тощего призрака снова потемнели, как когда-то в дни его юности.
Весь день Оливер под серым мокрым октябрьским небом ехал на запад через огромный штат. Он уныло глядел в окно на бесконечные просторы дикой земли, лишь кое-где испещрённой заплатками крохотных полей крохотных жалких ферм, и его сердце наливалось холодным свинцом. Он вспоминал огромные пенсильванские амбары, клонящееся золото налитых колосьев, изобилие, порядок, чистенькую бережливость тамошних людей. И он вспоминал, как сам отправился в путь, чтобы найти порядок и прочное положение для себя, - и думал о буйной путанице своей жизни, о неясном смешении прожитых лет и о багряной пустыне своей юности.
"Чёрт побери! - думал он. - Я старею. Почему здесь?"
В его мозгу развёртывался угрюмый парад призрачных лет. Внезапно он понял, что его жизнь определил ряд случайностей: сумасшедший мятежник, распевавший об Армагеддоне11, звук трубы на дороге, топот армейских мулов, глупое белое лицо ангела в пыльной лавке, зазывное покачивание бёдер проходившей мимо проститутки. Он, шатаясь, ушёл от тепла и обилия в этот бесплодный край, и пока он смотрел в окно и видел необработанную целину, крутой суровый подъём Пидмонта, размокшую глину рыжих дорог и неопрятных людей на станциях, глазеющих на поезд, - худого фермера, покачивающегося над поводьями, зеваку-негра, щербатого парня, хмурую болезненную женщину с чумазым младенцем, - загадочность судьбы поразила его ужасом. Как попал он сюда, как сменил чистенькую немецкую бережливость своей юности на эту огромную, пропащую, рахитичную землю?
Поезд, громыхая, катил над дымящейся землёй. Не переставая, шёл дождь. В грязный плюшевый вагон вошёл со сквозняком кондуктор и высыпал совок угля в большую печку в дальнем углу. Визгливый, бессмысленный смех сотрясал компанию парней, растянувшихся на двух обращённых друг к другу диванчиках. Над клацающими колёсами печально позванивал колокол. Потом было долгое жужжащее ожидание на узловой станции вблизи предгорий. Затем поезд снова покатил через огромные волнистые просторы.
Наступили сумерки. Туманно возникла тяжёлая громада гор. В хижинах по склонам загорались тусклые огоньки. Поезд, подрагивая, проползал по высоким виадукам, переброшенным через серебристые тросы воды. Далеко вверху, далеко внизу по обрывам, откосам и склонам лепились игрушечные хижины, увенчанные пёрышками дыма. Поезд, упорно трудясь, гибко пробирался вверх по рыжим выемкам. Когда совсем стемнело, Оливер сошёл в маленьком городке Олд-Стокейд, где рельсы кончались. Прямо над ним вставала последняя великая стена гор. Когда Оливер вышел из унылого станционного здания и уставился на масленый свет ламп в деревенской лавке, он почувствовал, что, словно могучий зверь, заполз в кольцо этих гигантских пиков, чтобы умереть.
На следующее утро он отправился дальше в дилижансе. Он ехал в городок Алтамонт, который лежал в двадцати четырёх милях оттуда за гребнем великой внешней стены гор. Пока лошади медленно тащились вверх по горной дороге, Оливер немного воспрянул духом. Был серо-золотой день на исходе октября, ясный и ветреный. Горный воздух покусывал и сверкал; над головой плыл кряж - близкий, колоссальный, чистый и бесплодный. Деревья раскидывали тощие голые ветки - на них уже почти не осталось листьев. Небо переполняли мчащиеся белые клочья облаков, под отрогом медленно плескалась полоса густого тумана.
Прямо внизу по каменистому ложу клубился горный поток, и Оливер разглядел крохотные фигурки людей, прокладывавших дорогу, которой предстояло спиралью обвить гору и подняться к Алтамонту. Затем взмыленная упряжка свернула в ущелье, и среди величественных пиков, растворяющихся в лиловой дымке, они начали медленно спускаться к высокому плато, на котором был построен город Алтамонт.
Среди торжественной извечности этих гор, в обрамлении их гигантской чаши он нашёл раскинувшийся на сотне холмов и седловин город с четырьмя тысячами жителей.
Это были новые края. И на сердце у него стало легко.
Город Алтамонт возник вскоре после Войны за независимость. Это была удобная стоянка для погонщиков скота и фермеров на их пути на восток, из Теннесси в Южную Каролину. А в течение нескольких десятилетий перед Гражданской войной туда съезжалась на лето фешенебельная публика из Чарлстона и с плантаций жаркого Юга. К тому времени, когда туда добрался Оливер, Алтамонт приобрёл некоторую известность не только как летний курорт, но и как местность, целебная для больных туберкулёзом. Несколько богатых северян построили в окрестных горах охотничьи домики; а один из них купил там огромный участок и с помощью армии импортированных архитекторов, плотников и каменщиков намеревался возвести на нём самый большой загородный дом во всей Америке - нечто из известняка с крутыми шиферными крышами и ста восмьюдесятью тремя комнатами. За образец был взят замок в Блуа. Тогда же была построена и колоссальная новая гостиница - пышный деревянный сарай, удобно раскинувшийся на вершине холма, с которого открывался прекрасный вид.
Однако население Алтамонта в основном всё ещё составляли местные жители, и пополнялось оно обитателями гор и близлежащих ферм. Это были горцы шотландско-ирландского происхождения - закалённые, провинциальные, неглупые и трудолюбивые.
У Оливера было около тысячи двухсот долларов - всё, что осталось от имущества Синтии. На зиму он снял сарай в дальнем конце главной площади городка, купил несколько кусков мрамора и открыл мастерскую. Однако вначале у него почти не было никакого другого занятия, кроме размышлений о близкой смерти. В течение тяжёлой и одинокой зимы, пока он думал, что умирает, тощий, похожий на огородное пугало янки, который, что-то бормоча, мелькал на улицах городка, стал излюбленным предметом пересудов. Все его соседи по пансиону знали, что по ночам он меряет свою спальню шагами запертого зверя и что на его тонких губах непрерывно дрожит тихий долгий стон, словно вырывающийся из самого его нутра. Но он ни с кем об этом не разговаривал.
А потом пришла чудесная горная весна - зелёно-золотая, с недолгими порывистыми ветрами, с волшебством и ароматом цветов, с тёплыми волнами запаха бальзамической сосны. Тяжкая рана Оливера начала заживать. Вновь зазвучал его голос, порой опять ало вспыхивала его былая алая риторика, возрождалась тень его былого жизнелюбия.
Как-то в апреле, когда Оливер, весь пробуждённый, стоял перед своей мастерской и следил за суетливой жизнью площади, он услышал позади себя голос какого-то прохожего. И этот голос, глуховатый, тягучий, самодовольный, внезапно осветил картину, которая двадцать лет безжизненно хранилась в его мозгу.
- Он близится! По моим расчётам, быть ему одиннадцатого июня тысяча восемьсот восемьдесят шестого года.
Оливер обернулся и увидел удаляющуюся дюжую и убедительную фигуру пророка, которого он в последний раз видел уходящим по пыльной дороге к Гёттисбергу и Армагеддону.
- Кто это? - спросил он у человека, стоявшего неподалёку.
Тот посмотрел и ухмыльнулся.
- Это Бахус Пентленд, - сказал он. - Чудак, каких поискать. У него тут полно родни.
Оливер лизнул огромную подушечку большого пальца. Потом с узкогубой усмешкой сказал:
- Армагеддон уже настал, а?
- Он ждёт его со дня на день, - ответил его собеседник.
Потом Оливер познакомился с Элизой. Как-то в ясный весенний день он лежал на скользком кожаном диване в своей маленькой конторе и прислушивался к весёлому щебету площади. Его крупное разметавшееся тело обволакивал целительный покой. Он думал о чернозёмных пластах земли, внезапно загорающейся юными огоньками цветов, о пенистой прохладе пива и об облетающих лепестках цветущих слив. Затем он услышал энергичный стук каблучков женщины, проходящей между глыбами мрамора, и поспешно поднялся с дивана. Когда она вошла, он уже почти надел свой отлично вычищенный сюртук из тяжёлого чёрного сукна.
- Знаете ли, - сказала Элиза, поджимая губы с шутливым упрёком, - я очень жалею, что я не мужчина и не могу валяться весь день напролёт на мягком диване.
- Добрый день, сударыня, - сказал Оливер с изящным поклоном. - Да, - продолжал он, и лёгкая лукавая усмешка изогнула уголки его узкого рта, - я и правда вздремнул. На самом-то деле я редко когда сплю днём, но последний год моё здоровье совсем расстроилось, и я уже не могу работать, как прежде. - Он умолк, и лицо его сморщилось в выражении унылого отчаяния. - О господи! Прямо не знаю, что со мной будет.
- Пф! - энергично и презрительно сказала Элиза. - На мой взгляд вы совсем здоровы. Настоящий силач в самом расцвете лет. А это всё воображение. Да в половине случаев, когда мы думаем, что больны, - это только воображение, и ничего больше. Я помню, как три года назад я заболела воспалением лёгких, когда была учительницей в посёлке Хомини. Все думали, что мне не выжить, но я всё-таки выкарабкалась; вот, помню, сидела я в постели - выздоравливающая, как говорится; а помню я это потому, что старый доктор Флетчер только что ушёл, а когда он выходил, я видела, как он покачал головой, глядя на мою двоюродную сестру Салли. "Да как же это, Элиза, - сказала она, едва он вышел, - он говорит, что ты кашляешь кровью: у тебя чахотка, это ясно, как день". "Пф!" - отвечаю я и, помню, рассмеялась, потому что твёрдо решила считать всё это шуткой; а про себя я подумала: не поддамся и всех их ещё оставлю в дураках. "Не верю, - говорю я. Она встряхнула головой и поджала губы. - А к тому же, Салли, - говорю я, - все мы когда-нибудь там будем, так что нечего беспокоиться! Это может случиться завтра, а может попозже, да ведь когда-нибудь случится же!"
- О господи! - сказал Оливер, грустно покачивая головой. - Тут вы попали в самую точку. Лучше не скажешь. "Боже милосердный, - подумал он с полной муки внутренней усмешкой. - И долго ещё это будет продолжаться? Но она красотка, что верно, то верно".
Он одобрительно оглядел её подтянутую стройную фигуру, заметил её молочно-белую кожу, тёмно-карие глаза, смотревшие как-то по-детски, и иссиня-чёрные волосы, которые были зачёсаны кверху, открывая высокий белый лоб. У неё была странная привычка поджимать губы перед тем, как что-нибудь сказать; она любила говорить неторопливо и переходила к делу только после бесконечных блужданий по закоулкам памяти и по всей гамме обертонов, с эгоцентрическим наслаждением смакуя золотую процессию всего, что она когда-нибудь говорила, делала, чувствовала, думала, видела или отвечала.
Пока он разглядывал её, она вдруг умолкла, прижала к подбородку руку, аккуратно затянутую в перчатку, и стала смотреть прямо перед собой, задумчиво поджав губы.
- Ну, - сказала она затем, - если вы заботитесь о своём здоровье и много лежите, вам нужно чем-то занимать свои мысли.
Она открыла кожаный саквояж и достала из него визитную карточку и две толстые книги.
- Меня зовут, - произнесла она внушительно, с неторопливой чёткостью, - Элиза Пентленд, и я представляю издательство Ларкина.
Она выговаривала каждое слово важно, с гордым самодовольством.
"Боже милосердный! Она продает книги!" - подумал Гант.
- Мы предлагаем, - сказала Элиза, открывая огромную жёлтую книгу с прихотливыми виньетками из пик, флагов и лавровых венков, - стихотворный альманах "Жемчужины поэзии для очага и камина", а также сборник Ларкина "Домашний врач, или Книга домашних средств", в котором даны указания о лечении и предупреждении свыше пятисот болезней.
- Ну, - со слабой усмешкой сказал Гант, лизнув большой палец, - тут уж я, наверное, отыщу, какая у меня болезнь.
- Конечно! - ответила Элиза с уверенным кивком. - Как говорится, стихи можете почитать для блага души, а Ларкина - для блага тела.
- Я люблю стихи, - сказал Гант, перелистывая альманах и с интересом задержавшись на разделе, озаглавленном "Песни шпор и сабель". - В детстве я мог по часу декламировать их наизусть.
Он купил обе книги. Элиза убрала в саквояж свои образчики и выпрямилась, обводя внимательным взглядом пыльную маленькую контору.
- Как идёт торговля? - спросила она.
- Не очень, - грустно ответил Оливер. - Даже на хлеб не хватает. Я чужак в чужой земле.
- Пф! - весело сказала Элиза. - Просто вам надо почаще выходить из дома и знакомиться с людьми. Вам надо отвлечься и поменьше думать о себе. На вашем месте я бы даром времени не теряла и постаралась внести свою лепту в развитие нашего города. У нас тут есть всё, что требуется для большого города, - пейзаж, климат, естественные богатства, и мы все должны работать вместе. Будь у меня две-три тысячи долларов, я бы знала, что делать. - Она деловито ему подмигнула и продолжала, как-то странно, по-мужски, взмахивая рукой, полусжатой в кулак с вытянутым указательным пальнем. - Видите этот угол? Тут, где ваша мастерская? В ближайшие годы он будет стоить вдвое дороже. Да, будет, - она повторила тот же мужской жест. - Тут когда-нибудь проложат улицу, это ясно, как божий день. А тогда, - она задумчиво поджала губы, - эта недвижимая собственность будет стоить больших денег.
Она продолжала говорить о недвижимой собственности со странной задумчивой жадностью. Город был для неё гигантским чертежом, её голова была набита цифрами и оценками: кому принадлежал участок, кто его продал, продажная цена, реальная стоимость, будущая стоимость, первая и вторая закладные и так далее. Когда она кончила, Оливер, вспоминая Сидней, произнёс со жгучим отвращением:
- У меня больше никогда в жизни не будет никакой недвижимости - кроме, конечно, дома. Это страшное проклятие: одни заботы, а в конце концов всё заберёт сборщик налогов.
Элиза посмотрела на него с испугом, как будто его слова были неслыханным кощунством.
- Послушайте! Так нельзя, - сказала она. - Вы же хотите скопить что-то на чёрный день, верно?
- Мой чёрный день уже пришёл, - ответил он угрюмо. - И всей недвижимости мне нужно восемь футов земли для могилы.
Потом, сменив мрачный тон на более весёлый, он проводил её до двери мастерской и смотрел, как она чинно шествует через площадь, придерживая юбки с чопорным изяществом. Потом он вернулся к своему мрамору, ощущая в душе радость, которую уже считал потерянной для себя навеки.
Семейство Пентлендов, к которому принадлежала Элиза, было самым странным из племён, когда-либо спускавшихся с гор. На фамилию Пентленд особых прав у них не было: носивший её полушотландец-полуангличанин, горный инженер и дед нынешнего главы рода, приехал в горы вскоре после Войны за независимость в поисках меди и провёл там несколько лет, прижив нескольких детей с одной переселенкой. Когда он исчез, женщина присвоила себе и своим детям фамилию Пентленд.
Нынешним вождём племени был отец Элизы, брат пророка Бахуса, майор Томас Пентленд. Ещё один брат был убит в Семидневной битве.12 Майор Пентленд заслужил свой чин честно, хотя тихо и незаметно. Пока Бахус, который так и не поднялся выше капрала, мозолил жёсткие ладони под Шайло13, майор в качестве командира двух отрядов местных волонтёров охранял крепость родных гор. Эта крепость не подвергалась ни малейшей опасности до самых последних дней войны, когда волонтёры, укрывшись за подходящими деревьями и скалами, дали три залпа по роте, отставшей от арьергарда Шермана14, и без шума разошлись по домам защищать своих жён и детей.
Семейство Пентленд было одним из самых старых в округе, но и одним из самых бедных, и не особенно претендовало на аристократизм. Благодаря брачным союзам вне рода, а также внутри него, оно могло похвастать связями с видными семействами, а также наследственным безумием и малой толикой идиотизма. Но, поскольку пентлендцы бесспорно превосходили своих соседей умом и закалкой, они пользовались у них большим уважением.
У клана Пентлендов были свои наследственные черты. Как всегда бывает у богато одарённых натур в чудаковатых семьях, эти фамильные признаки производили тем более внушительное впечатление, чем меньше были похожи их носители друг на друга в остальном. У них были широкие могучие носы с мясистыми, глубоко вырезанными ноздрями, чувственные рты, удивительным образом сочетавшие деликатность с грубостью и поразительно подвижные в минуты задумчивости, широкие умные лбы и плоские, чуть запавшие щёки. Мужчины отличались краснотой лица; как правило, они были плотными, сильными и довольно высокими, однако встречалась в их роду и долговязая худоба.
Майор Томас Пентленд был отцом многочисленного потомства, но из всех его дочерей в живых осталась только Элиза. Её младшая сестра умерла за несколько лет до описываемых событий от болезни, которую в семье печально называли "золотухой бедняжки Джейн". Сыновей у него было шестеро: старшему, Генри, исполнилось тридцать, Уиллу - двадцать шесть, Джиму - двадцать два, а Тэддесу, Элмеру и Грили - соответственно восемнадцать, пятнадцать и одиннадцать. Элизе было двадцать четыре года.
Детство четверых старших детей - Генри, Уилла, Элизы и Джима - прошло в послевоенные годы. Нищета и лишения этих лет были так страшны, что они никогда о них не упоминали, но злая сталь искромсала их сердца, оставив незаживающие раны.
Эти годы развили в старших детях скаредность, граничившую с душевной болезнью, ненасытную любовь к собственности и желание как можно скорее покинуть дом майора.
- Отец, - сказала Элиза с чопорным достоинством, когда она впервые привела Оливера в гостиную их домика. - Познакомься с мистером Гантом.
Майор Пентленд медленно поднялся с кресла-качалки у камина, закрыл большой нож и положил яблоко, которое чистил, на каминную полку. Бахус благодушно поднял глаза от наполовину обструганной палки, а Уилл оторвался от своих толстых ногтей, которые он, по обыкновению, подрезал, и, подмигнув, приветствовал гостя птичьим кивком. Мужчины в этом доме постоянно развлекались с помощью карманных ножей.
Майор Пентленд медленно пошёл навстречу Ганту.
Это был дородный коренастый человек пятидесяти пяти лет, с красным лицом, патриаршей бородой, толстым фамильным носом и фамильным самодовольством.
- У. -О. Гант, не так ли? - произнёс он протяжным чётким голосом.
- Да, - ответил Оливер. - Именно так.
- Ну, судя по тому, что мне рассказывала Элиза, - сказал майор, подавая сигнал своим слушателям, - я подумал, что вернее было бы так: "Л. И. Гант".
По комнате прокатился жирный благодушный смех Пентлендов.
- Ой! - вскрикнула Элиза, прикладывая руку к мясистой ноздре своего широкого носа. - Постыдился бы ты, папа! Хоть присягнуть!
Гант изобразил узкими губами фальшиво-весёлую улыбку.
"Старый мошенник! - подумал он. - Заготовил эту шуточку неделю назад, не меньше".
- Ну, с Уиллом вы уже знакомы, - продолжала Элиза.
- И знаком мы и словом мы знакомы, - подтвердил Уилл, лихо подмигивая.
Когда они кончили смеяться, Элиза сказала:
- А это, как говорится, дядя Бахус.
- Он самый, сэр, - сказал Бахус, просияв. - В натуральную величину и вдвое живее.
- Все его называют "Бах-ус", - сказал Уилл, деловито подмигивая, - но у нас в семье мы зовём его "Брит-ус"!
- Полагаю, - внушительно начал майор Пентленд, - вы пишете свою фамилию сокращённо?
- Нет, - ответил Оливер с замороженной усмешкой, решив стерпеть самое худшее. - А почему вы так решили?
- Потому что, - сказал майор, снова обводя взглядом всех присутствующих, - потому что, мне кажется, вы большой га-ла-нт.