Роберт Стоун - классик современной американской прозы, друг Кена Кизи и хроникер контркультуры, лауреат Национальной книжной премии США за роман "Псы войны". Его первый роман "В зеркалах" получил престижную премию имени Фолкнера, присуждающуюся за лучший дебют, и стипендию Гуггенхейма. Роман был экранизирован Стюартом Розенбергом (учитель Дарена Аронофски), главные роли исполнили Пол Ньюмен, Джоанн Вудворд и Энтони Перкинс.
Не менее примечательна история русской публикации "В зеркалах": перевод был издан в журнале "Иностранная литература" сокращенным по цензурным соображениям почти на треть, а книгой выходит впервые - и впервые полностью; один из авторов исходного перевода, знаменитый Виктор Голышев, для настоящего издания восстановил все купюры.
Итак, Рейнхарт - бывший кларнетист и талантливый интерпретатор Моцарта, бывший радиоведущий, а ныне алкоголик без кола и без двора - приезжает в Новый Орлеан. Помыкавшись по злачным местам Латинского квартала и лабиринтам своего расщепленного сознания, он получает работу на местной радиостанции и встречает красавицу Джеральдину. В чем загвоздка? В том, что былое оставило неизгладимый след на лице Джеральдины и в ее душе. Загвоздка в том, что владеющий радиостанцией луизианский миллионер мнит себя вождем ультраправого подполья и в его далекоидущих планах Рейнхарту отведена отнюдь не последняя роль…
Содержание:
КНИГА ПЕРВАЯ 1
КНИГА ВТОРАЯ 28
КНИГА ТРЕТЬЯ 54
Примечания 80
Отцам стал садом край нехоженый,
Оградой - кости краснокожих,
Бежавшим, точно черт от ладана,
Из Будь-Неладных Нидерландов.Бездомнейшее семя Дьявола
Ночь фонарями продырявило,
И в зеркалах взметнулись свечи,
Перстом указывая веще,
Где Каиновы семена
Горели вечны, как вина.Роберт Лоуэлл. Дети света (Перевод Андрея Вознесенского)
Посвящается Дж. Г. С.
КНИГА ПЕРВАЯ
Еще вчера в Опелайке Рейнхарт купил бутылку виски, но не притрагивался к ней весь день, пока автобус катил к заливу, пробираясь меж сосновых рощиц по красной глине холмов. Он откупорил бутылку только после захода солнца и стал угощать соседа - белобрысого долговязого деревенского паренька, который торговал Библиями вразнос. Почти всю ночь, глядя на бегущие за окном черные кипарисы, Рейнхарт слушал, как паренек толкует о деньгах. Комиссионные проценты, выгодные районы, барыши - с простодушной и благоговейной алчностью он тараторил об этом без умолку. Рейнхарт молча слушал и время от времени протягивал ему бутылку.
Паренек, несуразно стиснутый темным пасторским костюмом, в стариковской фетровой шляпе мышиного цвета, влез в Атланте со своим товаром, цепляя ногой за ногу, спотыкаясь о чемоданы и суетливо извиняясь направо и налево. Он опоздал на автобус компании, все уехали без него, и уж как ему теперь быть - то ли догонять их, то ли своим ходом добираться домой в Висконсин, - до этого никому не было дела. Вообще-то, пить им не положено, сказал он Рейнхарту, беря протянутую бутылку, ну да ладно, греха тут нет. Рейнхарт видел, что малый перепуган и, наверное, денег у него не густо. А лет ему не больше восемнадцати. Позже, сидя в темноте, Рейнхарт услышал о том, как таких вот ребят вербовали по объявлениям в церковных журнальчиках, потом всех собрали в Цинциннати. Там их снабдили Библиями и картинками духовного содержания и дали каждому денег на черный вискозный костюм и две пары очков из оконного стекла. А затем автобусы компании безжалостно выбросили ребят со всем их багажом - вызубренными лебезливыми словами и "изумительными" цветными видами древнего Леванта - перед унылыми, наглухо запертыми дверями семи тысяч американских городишек.
- Ты, мальчуган, наживешь миллион, - сказал Рейнхарт, когда его начал приятно разбирать хмель. - Вернешься в свой Висконсин важной птицей.
Но малый уже спал.
Заснул ненадолго и Рейнхарт. И приснились ему улицы зимнего города. Он не мог вспомнить, кто были люди во сне и что в нем случилось, - только что под конец он, угревшись, шел по заснеженным улицам к какому-то неслыханному счастью, к радостной встрече с кем-то. Улицы сделались знакомыми, он шел все быстрей и быстрей, прохожие улыбались… он смеялся. А потом перед ним был дом, облицованный песчаником, он сотни раз входил в такие в Гринвич-Виллидже и в Вест-Сайде, и он взбежал на крыльцо, открыл стеклянную дверь и вошел. Но когда вошел, все пропало - и свет, и краски, и настроение сна изменилось: белые стеклянные башни вздымались над пышной зеленью; этот город он видел где-то в другом месте, это был не тот город. Он проснулся со вкусом табака во рту и тупой сухой болью, и утрата во сне еще грызла его, когда он повернулся и посмотрел в окно автобуса.
За окном было светло, но пасмурно. Мокрый пырей простирался в бесконечность, где-то в дымке далей сливаясь с серой пеленой низко нависшего неба, - серое одиночество, пустыня. Закурив сигарету, Рейнхарт смотрел на тянувшееся за окном пространство и вспомнил, что бутылка у него в ногах уже пуста.
Где же это его сморил сон? Чайки. Сирена в тумане. Море, что ли?.. Подъезд гостиницы, цветы из крученого железа в электрическом свете. Должно быть, Мобил. А он едет в Новый Орлеан. На сей раз в Новый Орлеан.
Вот это и есть, подумал Рейнхарт, та самая дикая степь, где де Гриё вырыл могилу для Манон, - безрадостный конец одного безумства. Он мысленно напел ее арию "Non voglio morire" . "Идиотство, - вдруг сказал он про себя, - до чего ловко мы умеем сводить все настоящее к его манерным отражениям в искусстве". Пальцы его, державшие сигарету, были грязные, пожелтевшие от табака, с черными полукружиями под ногтями; он взглянул на них с отвращением и пожалел, что не осталось выпить.
Мимо проносились вывески: "Бреннанс - Завтраки"… "Швеггманс - Супермаркет"… "Отель "Линкольн" - Только для цветных"… Полотно дороги возвышалось над землей, и, наклонившись вперед, он видел дощатые домишки и у причалов, гниющих в грязи, - лодки, похожие на выловленных рыб. Там и сям среди травы торчали одинокие голые деревья, изогнувшись под кладбищенскими бородами испанского мха на манер виселиц.
- Похоже, дождь будет.
Это продавец Библий проснулся и расчесывал волосы, глядя на утро снаружи. Рейнхарт не сразу его вспомнил.
- О, - сказал продавец Библий, - кажется, почти приехали.
А, да, подумал Рейнхарт.
- Уже близко, - сказал он. - Как себя чувствуешь?
- Нормально. Надеюсь встретиться сегодня с командой.
- Может, подождут тебя.
- Ну, нет, - сказал малый. - Это им нельзя. Пропустил встречу - выкручивайся сам. Так это устроено.
Рейнхарт улыбнулся, глядя, как лицо парня вмиг приобрело выражение мрачной решимости.
- Так устроено, а?
Он чуть не рассмеялся в лицо парню. Сволочи, подумал он. А, ладно.
- Что такое? - спросил продавец Библий.
- Ты бы дал телеграмму родителям, друг.
- Нет, сэр, - сурово ответил малый. - Я лучше буду голодать.
Ишь мерзавец, подумал Рейнхарт. Он вспомнил, как в Висконсине они учились по букварю и учебникам Макгафи.
- Ну, удачи тебе, - сказал он.
- Спасибо, - вежливо ответил парень.
- Озеро Понтчартрейн, - возгласил автобусный динамик.
Вместо травы и плетей стелющихся растений появилась чуть заметная зыбь, и автобус помчался над стеклянно-неподвижной водой. Вдалеке под черным небом кружила стайка бакланов. Рейнхарт забыл про соседа.
Скоро снова начнется Улица, Улица - нет ей конца. Два года назад, даже еще в прошлом году, он радовался каждому новому городу, хотя бы потому, что это позволяло согнать ощущение потной избитости после ночей в автобусе, хотя бы из-за душа и постели, когда это было ему по карману. Но теперь лучшие его часы - это часы, окутанные дымкой движения, когда под гул мотора, как во сне, мелькают мимо горы, и поля, и спящие городки, тьма и неоновые огни. Бывает, сидишь в темноте - как в тот раз, когда он проезжал через Аппалачские горы и автобус был почти пустой, - и земля под тобой бежит то вверх, то вниз, а ты чувствуешь, что жизнь куда-то отошла и для тебя настала прохладно-покойная передышка. Когда-то он постоянно голосовал на дорогах, но это означало, что нужно много говорить и много слушать, а он давно потерял к этому охоту. Теперь конечные остановки стали для него наказаньем.
Что за странное озеро. Совсем неподвижное. Вдали, за много миль отсюда, набежавший ветер погнал по воде рябь. Рейнхарт закурил вторую сигарету, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза, чтобы до конца попользоваться безучастным покровительством автобусной фирмы "Грейхаунд". Торговец Библиями вынул метелочку и принялся отряхивать мятые плечи своего одеяния.
Когда Рейнхарт снова взглянул в окно, озеро осталось позади, они мчались мимо сонных пустоглазых домишек - бесконечная череда чахлых палисадников, молочные бутылки на облупившихся ступеньках, неизменная качалка на каждой веранде. На переезде зазвонил зеленый трамвай, и Рейнхарт разглядел пассажиров, оцепеневших под грязно-желтым светом: цветных женщин, едущих стряпать кому-то завтрак, унылого тощего полицейского с газетой, мужчин в синих рабочих рубашках, в теплой полудреме после утреннего кофе. Проехали сортировочную станцию, окруженную огромными башнями-водокачками; вдоль покрытых копотью запасных путей поодиночке степенно шагали несколько негров.
Ну вот, подумал Рейнхарт, еще одна длинная Улица. Пустырь, заваленный шлаком и золой, уплыл назад; потянулась ограда старого кладбища. Рейнхарт закурил третью сигарету, усталым взглядом скользя по серым рядам памятников, по аккуратным гаревым дорожкам, застенчиво пробегавшим среди сборища мертвецов. Он зажмурился, но в глазах у него все еще стояли каменные урны, кресты и чьи-то всеми забытые имена, и вдруг ему стало жутко. С некоторых пор при виде кладбищ его охватывала странная тревожная слабость и какое-то похожее на зависть чувство, - он даже стал бояться этих мгновений.
Он увидел, что продавец Библий роется в своем черном портфеле.
- Едрит, - пробормотал продавец Библий.
- Что?
- Ничего, - сказал малый. - Я что-то посеял.
- Что сейчас думаешь делать?
- Да, наверно, позвоню в здешнее наше отделение. Они мне скажут, что делать.
Уж они тебе скажут, подумал Рейнхарт и перелез через ноги малого, чтобы стащить с багажной сетки свой чемоданчик. Прибыли на конечную станцию.
С чемоданчиком в руках он пошел к выходу через зал ожидания, где, прикорнув на скамьях, дремали, то и дело вскидывая голову, несколько изможденных оборванцев. Оглянувшись, он увидел, что продавец Библий в сдвинутой на затылок шляпе растерянно стоит среди своего товара.
- Ну, счастливо, - сказал ему Рейнхарт.
- Ага, и вам тоже, - отозвался малый.
Даже сквозь стеклянные двери чувствовалось, что снаружи холодно. Мокрый тротуар пестрел затоптанными конфетти и раскисшими в лужах полосками серпантина. Рейнхарт вспомнил, что вчера был Марди Гра и сегодня Пепельная среда, первый день поста. По мостовой через бетонные островки спасения летели обрывки утренних газет, листья окаймлявших улицу пальм мотались на ветру, как рваные карнавальные ленты.
Едва он приоткрыл дверь и студеный сырой ветер ударил ему в лицо, как на плечо его легонько, но решительно легла чья-то рука - не начальственно, мелькнуло у него в голове, а скорее деликатно.
- Bitte, sprechen Sie Deutsch? - раздался голос за его спиной.
Он обернулся: сзади стоял и улыбался хорошо одетый человек. К досаде своей, Рейнхарт начал дрожать и, должно быть, довольно заметно - улыбка на лице человека стала напряженной.
- Что? - переспросил Рейнхарт.
- Sprechen Sie Deutsch?
Рейнхарт молчал и, не сводя с него глаз, шагнул назад.
- Прошу прощения, - сказал человек и заулыбался шире. - Разрешите узнать, где вы родились? - Он вынул бумажник с удостоверением; блеснул серебряный орел.
- В Пенсильвании. Город Некерсбург.
- Можно взглянуть на ваши документы?
Рейнхарт показал ему водительское удостоверение, выданное в Южной Каролине.
- Извините, что побеспокоил, - сказал человек. - Таможенно-иммиграционная служба. Разыскиваем одного человечка, по описанию похожего на вас. Он немец.
- Очень жаль, - глуповато ответил Рейнхарт, - но это не я.
- Ха-ха, - отозвался иммиграционный чиновник и пошел обратно в зал ожидания.
"Добро пожаловать в наш благословенный город, - подумал Рейнхарт. - Что сей знак предвещает?"
Помахивая чемоданчиком, он зашагал по Канал-стрит в сторону реки. Было холодно, гораздо холоднее, чем он ожидал, и к тому же его стала одолевать усталость. А вокруг разгоралась утренняя жизнь, куда-то спешили женщины в прозрачных дождевиках, и гуще становился поток машин. На трамвайных остановках толпился народ, торговцы в макинтошах, нервно оглядываясь, колдовали над замками своих лавчонок, где-то куранты вызванивали "Не оставь меня, Господи".
В сверкающем никелем аптечном кафетерии "Уолгринс" он выпил кофе и съел сэндвич с яичницей. Боже милостивый, подумал он, поглядев на себя в зеркало над стойкой. Опухшее лицо, мутные красноватые глаза. На носу уже проступают красные прожилки, нечесаные космы лезут на уши и на воротник. Ничего удивительного, что "Sprechen Sie Deutsch". Надо было поднять руки и заорать: "Kamerad". Он улыбнулся своему отражению, озадачив дебелую даму справа; на миг их смущенные взгляды скрестились на апельсиновом соке. Смотрите, мадам, смотрите, подумал Рейнхарт, - русский водолаз-диверсант, только что из гавани, фашистский снайпер, прямиком из зарослей!
- Kamerad, - пробормотал он над кофейной чашкой, и дама слегка отодвинула свой табурет.
"Спокойнее", - сказал он себе.
Он расплатился, купил в табачном киоске бутылку виски и пошел разыскивать гостиницу "Сильфиды". На последней его работе ребята говорили, что это довольно чистая и довольно недорогая гостиница - и недалеко от всех радиостудий.
Номер в "Сильфидах" и вправду оказался неплохим. Кровать вполне приличная. Письменный стол с подпалинами от сигарет, Библия, картина, изображающая охотников в красных камзолах. И радиоприемник.
На той стороне улицы в маленькой киношке, блошином питомнике, крутили фильмы "Под двумя флагами" и "Маска Димитриоса".
Рейнхарт разделся и долго стоял под душем, потом вытащил свою бутылку и улегся в постель. Простыни приятно холодили тело. В чемоданчике у него - шестьдесят пять долларов, золотые часы и золотое обручальное кольцо. Вечером он включит радио, послушает местные станции и составит список. Потом отутюжит Костюм для Утренних Визитов и пойдет в кино на той стороне улицы.
Ох, черт, до чего же он устал. Лежа в постели с закрытыми глазами, он еще чувствовал автобусную тряску, видел проплывающие мимо бурые равнины, рыжую глину, круги света в ночном небе над придорожными закусочными. Он закурил и глотнул виски из стакана с умывальника.
Снаружи доносился уличный шум, под окном бодро продребезжал трамвай. "Это хоть город, и то слава богу", - подумал Рейнхарт. Давно он не был в настоящих городах - с тех пор, как уехал из Чикаго. Когда же это было? Почти полтора года назад. Позапрошлым летом он прожил в Чикаго три месяца. Потом - УКАВ в Уокигане, КХО в Карлотте, УТ и еще как там ее - в Пеории, затем Спрингфилд и затянувшееся гнусное житьишко в Эшвилле, затем Бессемер и Оранджберг - о боже, подумал он. А, ладно.
Он налил еще виски и выпил. В Городе, наверно, сейчас лежит снег, люди ходят по утоптанным дорожкам, перед Метрополитен-опера стоит и мерзнет ребятня. На Сорок шестой улице во время театрального разъезда все конные полисмены в теплых наушниках; на Пятьдесят шестой - балерины пьют горячий эспрессо. Может, если дела пойдут на лад, у него будет квартирка в Ист-Сайде или где-нибудь поблизости от Грэмерси-парка - вот где надо жить зимой. "До чего я ненавижу эти пальмы, дьявол бы их побрал". И когда не чувствуешь ног в промокших холодных ботинках, то можно вернуться к себе домой. Да, черт, он бы позвонил ребятам - Линну Расмуссену, Пег, Джо Колорису, всей своей бражке. Рейнхарт сел, улыбаясь влажными глазами.
- Город, Город, - сказал он вслух.
Он взял стакан, чтобы снова подхлестнуть себя обжигающим виски, но все равно искрящуюся рождественскую елку, по которой ныла душа, заслонили собой холодные и темные безлюдные улицы. "Даже если и было так, - думал он, стараясь превозмочь противную тошноту от виски, - даже если было время, когда ты еще мог жить такой жизнью, то теперь все кончено. Среди этих мятно-карамельных видений ты упустил одно, Рейнхарт".
Еще виски - спасибо - и сигарету… может, если еще раз встать под душ… да… но совсем неожиданно он ясно увидел девушку с серыми, очень грустными и добрыми глазами… ту девушку, что жалобно улыбалась, открывая осколок зуба, который она сломала, упав в умывалке Никербокерской больницы на другой день после того, как родила ребенка по фамилии Рейнхарт… девушку, которая внезапно пускалась бежать, когда они шли по улице, которая любила смеяться и плакала оттого, что не умеет играть на рояле, и Рейнхарт учил ее наигрывать что-то из Шопена… которая однажды пыталась бороться с ним, когда он буянил, ошалев от марихуаны, и он ударил ее раз, другой, третий, пока она не вскрикнула от боли, и тогда она положила ему руки на плечи и сказала: "Ну, тихо, тихо", и отвернула лицо - и вдруг оказалось, что он, резко вскинувшись, сидит на гостиничной кровати, его бьет дрожь, и он открыл рот, потрясенный ощущением, что за те полсекунды, когда он отвлекся от мыслей о снеге и Сентрал-парке, все его внутренности словно вырвали, растоптали и запихали ему в глотку.
- Ох, девочка, - сказал он.