Ожидая свет благословенный,
Терпеливо ты сидишь в тени.
Дух твой тихий, в горести смиренный.
Святостью наполнил эти дни.
Радости, печали и волненья -
Только рябь пустая суеты
На волнах реки, что без сомненья
Перейти уже готова ты.
Берег наш навеки покидая,
Мир, что не живет в святой тиши,
Мне оставь в наследство, дорогая,
Все твои сокровища души.
Завещай великое терпенье,
Что сильней, чем самый лучший друг,
Может нашу веру в Провиденье
Поддержать в оковах смертных мук.
Надели меня чудесной силой -
Смелостью любви и доброты
Сделать долг не колеей унылой,
А тропой весны и красоты.
Дай мне бескорыстие и кротость,
Чтоб всегда уметь забыть себя,
Чтобы и обиду и жестокость
Сердцем и душой прощать, любя.
Так теряет наше расставанье
Горечь всю последнего "прости",
Ибо каждый день дает мне знанье,
Как с утратой нечто обрести.
Тяжкое прикосновенье горя,
Усмиряя дух мятежный мой,
Даст мне мудрость жить, с судьбой не споря,
В единенье с силою благой.
И отныне, стоя над рекою,
Буду знать – на дальнем берегу
Ждет меня и машет мне рукою
Та, чей образ в сердце берегу.
Добрый ангел веры и надежды
Сохранит на жизненном пути,
В час последний мне прикроет вежды,
Даст без страха реку перейти.
С потеками и кляксами, неровные и бледные, строки эти принесли Бесс невыразимое утешение. Она всегда сожалела лишь о том, что так мало сделала в этой жизни, но стихи Джо уверяли ее, что она жила не напрасно и что ее смерть не принесет отчаяния близким, как она прежде боялась. Пока она сидела со сложенным листком в руках, обуглившееся полено упало и развалилось на куски. Джо вздрогнула, поправила огонь и тихонько подкралась посмотреть, спит ли Бесс.
– Не сплю, дорогая, но так счастлива. Смотри, я нашла это и прочитала. Я знала, что ты не будешь возражать. Джо, неужели я в самом деле стала для тебя всем этим? – спросила она, указывая на листок с задумчивой, смиренной серьезностью.
– О Бесс, конечно, конечно! – И голова Джо опустилась на подушку рядом с головой сестры.
– Теперь у меня не будет чувства, что я зря жила на свете. Я не такая хорошая, какой ты описала меня, но я старалась поступать хорошо; и теперь, когда слишком поздно начать поступать еще лучше, так утешительно знать, что кто-то так глубоко любит меня и чувствует, что я помогла ему.
– Больше, чем кто угодно на свете, Бесс. Я думала, что не смогу смириться с разлукой, но я учусь чувствовать, что не теряю тебя, что ты будешь для меня чем-то большим, чем прежде, что смерть не разлучит нас, пусть даже и кажется, будто это разлука.
– Я знаю, она не может разлучить, и я больше не боюсь ее. Я уверена, что по-прежнему буду твоей Бесс, буду любить тебя и помогать тебе еще больше. Ты должна занять мое место, Джо, и стать для папы и мамы тем, чем была я. Они обратятся к тебе за поддержкой, не подведи их; и если будет трудно выполнять эту работу одной, вспомни, что я не забываю тебя и что ты будешь счастливее, помогая родителям, чем сочиняя замечательные книжки или путешествуя по всему свету. Любовь – единственное, что мы можем унести с собой, умирая, и это она делает конец таким легким.
– Я постараюсь, Бесс. – И в этот момент Джо отказалась от прежних стремлений, посвятив себя новому и лучшему, признавая тщету других желаний и чувствуя благословенное успокоение веры в бессмертие любви.
Так весенние дни приходили и уходили, небо становилось яснее, земля зеленее, цветы распускались, прекрасные и ранние, и птички успели вернуться, чтобы сказать "прощай" милой Бесс, которая, как усталое, но доверчивое дитя, держалась за руки тех, кто были ее проводниками всю жизнь, и родители осторожно провели ее через Долину смертной тени и оставили Богу.
Редко, кроме как в книжках, умирающий произносит памятные слова, переживает видения или покидает этот мир с блаженством на лице, и те, кто простился со многими душами, знают, что для большинства конец наступает так же естественно, как сон. Как и надеялась Бесс, "отлив прошел легко", и в темный час перед рассветом на той же груди, где она сделала первый вздох, она сделала и последний, без прощальных слов, но с одним любовным взглядом.
Со слезами и молитвами нежными руками мать и сестры приготовили ее к долгому сну, который никогда более не омрачит страдание. Благодарными глазами видели они, как терпеливое страдание на лице их любимой, так долго терзавшее их сердца, сменилось прекрасным спокойствием, и чувствовали, что для нее смерть была добрым ангелом, а не страшным призраком.
Когда настало утро, впервые за много месяцев огонь в камине догорел, место Джо было пустым, а комната очень тихой. Но птичка блаженно распевала на распускающейся ветке неподалеку, на окне благоухали свежие ландыши, а весеннее солнце лилось как благословение на безмятежное лицо на подушке – лицо, столь полное не омраченного страданием покоя, что те, кто нежно любил его, улыбнулись сквозь слезы и поблагодарили Бога за то, что Бесс наконец хорошо.
Глава 18
Учась забывать
Урок, который преподала Эми, принес Лори пользу, хотя он признал это лишь гораздо позднее. Когда совет дают женщины, мужчины, эти "венцы творения", обычно не принимают его, пока не убедят себя, что именно это они и собирались сделать; затем они действуют в соответствии с ним, и если добиваются успеха, то признают за "сосудом скудельным" половину заслуг; если же терпят неудачу, щедро возлагают на него всю вину.
Лори вернулся к дедушке и в течение нескольких недель был таким любящим и почтительным, что старик счел это чудесным влиянием климата Ниццы и предложил ему съездить туда еще раз. Ничто другое не могло быть более привлекательным для Лори, но после выговора, который он там получил, его было и силой не затащить в Ниццу: не позволяла гордость; а когда желание поехать становилось очень сильным, он укреплял свою решимость, повторяя слова, которые произвели самое глубокое впечатление: "Я тебя презираю", и еще: "Почему ты не совершил что-нибудь замечательное, чтобы заставить ее полюбить тебя?"
Лори так часто обдумывал их разговор, что вскоре ему пришлось признать, что он действительно был эгоистичен и ленив, но, с другой стороны, когда у человека большое горе, ему можно простить всевозможные капризы, пока он это горе не изживет. Он чувствовал, что ныне его погубленная любовь уже мертва и, хотя он никогда не перестанет оплакивать ее, нет причины выставлять свой траур напоказ. Джо не полюбит его, но он сможет заставить ее уважать его и восхищаться им, доказав, что "нет" девушки не испортило ему жизнь. Он всегда хотел что-нибудь совершить, и совет Эми был совершенно излишним. Он только ждал, когда вышеупомянутая погубленная любовь будет прилично погребена, а похоронив ее, он был готов "спрятать разбитое сердце и за работой забыться".
Как Гете , когда у него была радость или печаль, влагал их в песню, так и Лори решил забальзамировать свое любовное горе в музыке и сочинить реквием, который растерзает душу Джо и тронет сердце любого слушателя. Поэтому в следующий раз, когда дедушка нашел, что внук опять становится унылым и беспокойным, и велел ему уехать, тот отправился в Вену, где имел друзей-музыкантов, и принялся за работу с твердой решимостью отличиться на музыкальном поприще. Но то ли горе было слишком огромным, чтобы воплотить его в музыке, то ли музыка слишком эфирной, чтобы поднять смертельную скорбь, но скоро он обнаружил, что реквием в данный момент ему не по силам. Было очевидно, что ум его еще не в рабочем состоянии, а в идеи необходимо внести ясность, ибо часто прямо посреди печальной музыкальной фразы он обнаруживал, что напевает танцевальную мелодию, которая живо приводила на память рождественский бал в Ницце, и особенно полного француза, и тем на данный момент клала конец трагическому сочинению.
Затем он взялся за оперу, поскольку вначале ничто не кажется неосуществимым, но и здесь он столкнулся с непредвиденными трудностями. Он хотел сделать Джо героиней своей оперы и обращался к памяти за нежными воспоминаниями и романтическими картинами своей любви. Но память оказалась предательницей и, словно обладая несговорчивым духом его возлюбленной, говорила лишь о странностях, недостатках и причудах Джо и показывала ее только в самых несентиментальных видах: выколачивающей половики, с головой, повязанной пестрым платком, загородившейся диванным валиком или выливающей ушат холодной воды à la миссис Гаммидж на его пламенную страсть – и неудержимый смех разрушал романтический образ, который он стремился создать. Джо упорно не желала становиться героиней оперы, и ему пришлось отказаться от нее с возгласом: "Бог с ней, с этой девушкой, одно мучение с ней!" – и схватиться за волосы, как и следует отчаявшемуся композитору. Когда он огляделся в поисках менее своенравной девицы, чтобы обессмертить ее в музыке, память с услужливой готовностью тут же предложила ему таковую. У этого призрака было много лиц, но всегда золотистые волосы, он был окутан прозрачным облаком и несся по воздуху перед внутренним взором композитора в чарующем хаосе роз, павлинов, белых пони и голубых лент. Лори не давал этой любезной красавице никакого имени, но взял ее в героини и очень полюбил, что неудивительно, так как он наделил ее всеми возможными достоинствами и талантами и сопровождал ее, невредимую, в испытаниях, из которых не вышла бы живой ни одна смертная женщина.
Вдохновленный этим образом, он некоторое время трудился с энергией, но постепенно работа теряла свое очарование, и он забывал о своем сочинении, сидя в задумчивости с пером в руке или бродя по веселому городу в поисках новых идей и с целью освежить ум, который был в ту зиму в несколько неуравновешенном состоянии. Он сделал не много, но обдумал многое и осознал, что вопреки его воле в нем происходит некоторая перемена. "Быть может, гений закипает. Я оставлю его кипеть и посмотрю, что из этого выйдет", – сказал он, в то же время втайне подозревая, что это не гений, но нечто гораздо более заурядное. Но что бы это ни было, оно кипело не напрасно, так как он испытывал все большую и большую неудовлетворенность своей бесцельной жизнью и начал жаждать какой-нибудь настоящей и серьезной работы, чтобы предаться ей душой и телом, и наконец пришел к разумному выводу, что не каждый, кто любит музыку, композитор. Вернувшись однажды из Королевского театра с великолепной постановки одной из великих опер Моцарта , он взглянул на свою собственную, сыграл несколько лучших фрагментов из нее, посидел, глядя вверх на бюсты Мендельсона, Бетховена и Баха , которые снисходительно смотрели на него, затем вдруг принялся рвать нотные листы один за другим и, когда последние обрывки вылетели из его рук, сказал себе трезво:
– Она права! Талант не гений, и ты не можешь сделать его гением. Музыка Моцарта лишила меня самонадеянности так же, как Рим лишил самонадеянности ее. Больше я не хочу быть обманщиком. Но что же я буду делать?
Ответить на этот вопрос было трудно, и Лори начал жалеть, что у него нет необходимости зарабатывать себе на хлеб. Теперь больше, чем когда-либо, представлялась возможность "пойти к черту", как он однажды впечатляюще выразил это. У него было много денег и никакого занятия, а дьявол, как говорит пословица, всегда найдет чем занять праздные руки. Бедняга столкнулся с немалыми искушениями, как внешними, так и внутренними, но сумел устоять, поскольку, как высоко ни ценил он свободу, более ее он ценил чистую совесть и уверенность в себе, и потому обещание, данное дедушке, и желание сохранить возможность честно взглянуть в глаза тем, кто любил его, и сказать: "Все в порядке" – позволили ему остаться осмотрительным и стойким.
Вполне вероятно, что найдутся ханжи, которые заметят: "Я не верю этому, мальчики есть мальчики, молодые мужчины должны перебеситься, и женщины не могут ожидать чудес". Конечно, о образцы ходячей морали, вы не верите, но тем не менее это правда. Женщины совершают немало чудес, и я убеждена, что они могли бы совершить и это – поднять уровень стандартов мужского поведения, отказавшись повторять как эхо подобные сентенции. Пусть мальчики остаются мальчиками, чем дольше, тем лучше, и пусть молодые мужчины перебесятся, если уж должны; но матери, сестры и подруги могут помочь им совершить куда меньше грехов молодости, если будут верить и показывать, что верят, в возможность сохранить преданность добродетелям, делающим мужчину настоящим мужчиной в глазах хорошей женщины. Если это женские иллюзии, оставьте нас тешиться ими, пока мы можем это делать, ибо без них жизнь теряет половину своей красоты и романтичности и печальные предчувствия отравят все наши надежды на смелых, добрых мальчиков, которые неизменно любят своих матерей больше, чем себя, и не стыдятся признаться в этом.
Лори полагал, что для того, чтобы забыть любовь к Джо, ему потребуется напряжение всех сил в течение долгих лет, но, к своему большому удивлению, обнаружил, что эта задача становится с каждым днем все легче. Сначала он отказывался верить в это, сердился на себя, не мог понять, но эти наши сердца устроены так странно и противоречиво, а время и природа делают свое дело, невзирая на наши желания. Сердце Лори не страдало, рана упорно продолжала заживать с удивлявшей его скоростью, и вместо того, чтобы стараться забыть, он обнаружил, что старается помнить. Он не предвидел такого поворота событий и не был готов к нему. Он чувствовал отвращение к самому себе, возмущался собственным непостоянством и ощущал в душе странную смесь разочарования и облегчения, оттого что мог так быстро оправиться от такого ужасного удара. Он заботливо помешивал угли своей утраченной любви, но они не вспыхивали: осталось лишь приятное свечение, которое согревало и шло ему на пользу, не вызывая лихорадки, и он был вынужден с неохотой признать, что мальчишеская страсть медленно превращается в более спокойное чувство, очень нежное, немного грустное и все еще горькое, но которое непременно уйдет со временем, оставив лишь братскую привязанность, которая сохранится неизменной до конца.
Когда слово "братская" пришло ему на ум во время одного из таких размышлений, он улыбнулся и взглянул на висевший перед ним портрет Моцарта. "Это был великий человек, и, когда он не смог получить в жены одну сестру, он женился на другой и был счастлив". Лори не произнес этих слов, но лишь подумал про себя, а в следующий момент поцеловал старое колечко и сказал себе:
– Нет! Я не забуду, я никогда не смогу забыть. Я попробую еще раз, а уж если потерплю неудачу, что ж, тогда…
Не закончив этой фразы, он схватил перо и бумагу и написал Джо, что не может ни на что решиться, пока есть хоть малейшая надежда, что она передумает. Может ли она, хочет ли, позволит ли ему вернуться и быть счастливым? В ожидании ответа он не делал ничего, но ожидал с энергией и страстью, сгорая от нетерпения. Ответ наконец был получен и окончательно разрешил его сомнения: Джо определенно не могла и не хотела. Она была целиком поглощена заботой о Бесс и не желала больше слышать слово "любовь". Затем она просила его быть счастливым с кем-нибудь другим, но навсегда сохранить в сердце уголок для его любящей сестры Джо. Далее шла приписка, в которой она просила его не говорить Эми, что Бесс хуже; Эми предстояло весной вернуться домой, и не было необходимости омрачать остаток ее пребывания в Европе. Бог даст, она успеет проститься с сестрой. Но Лори должен писать Эми почаще, чтобы она не чувствовала себя одинокой, не тосковала по дому и не тревожилась.
– Так я и поступлю, прямо сейчас. Бедная девочка! Боюсь, ее возвращение домой будет печальным. – И Лори открыл ящик своего стола, словно письмо к Эми и было надлежащим заключением той незаконченной фразы, произнесенной несколько недель назад.
Но он не написал письмо в тот день, так как, роясь в столе в поисках своей лучшей бумаги, наткнулся на нечто такое, что изменило его намерения. В одном из ящиков среди счетов, паспортов и разного рода документов лежало несколько писем Джо, а в другом отделении – три записки Эми, заботливо перевязанные одной из ее голубых ленточек и своим ароматом напоминавшие о вложенных внутрь трех сухих розочках. С выражением смешанного сожаления и удовольствия он собрал все письма Джо, разгладил листы, свернул и аккуратно положил в маленький ящик стола, постоял с минуту в задумчивости, вертя кольцо на пальце, затем медленно снял его, положил вместе с письмами, закрыл ящичек и вышел, чтобы послушать траурную мессу в соборе Св. Стефана, с таким чувством, словно это похороны, и, хотя он и не был подавлен горем, такой способ провести остаток дня казался ему более подходящим, чем писать письма очаровательным юным леди.
Письмо, впрочем, тоже было вскоре отправлено, и быстро получен ответ, так как Эми действительно тосковала по дому и признавалась в этом с прелестной доверчивостью. Переписка процветала, письма летали туда и обратно с непогрешимой регулярностью всю раннюю весну. Лори продал бюсты, пустил свою оперу на растопку и вернулся в Париж, надеясь, что туда скоро прибудут и Кэрролы. Ему отчаянно хотелось поехать в Ниццу, но он не мог, пока не позовут, – а Эми не звала, поскольку в это время у нее были собственные переживания, которые заставляли ее стремиться избежать насмешливых взглядов "нашего мальчика".