Кавалькада растянулась по лесу. Копыта скользят по сухим корням, вышедшим на дорогу. Звенят удила, гремят шашки. Впереди широкий, грузный Соловин на васнецовском жеребце Черте. За ним цепочкой офицеры, трубач, ординарцы, разведчики.
На опушке леса - встреча. По обочине канавы, отделившей старый бор от поля, рысит такая же кавалькада.
Соловин трогает повод, подъезжает на галопе к переднему генералу и рапортует:
- Ваше превосходительство, офицерская разведка позиций Отдельного тяжелого дивизиона…
- Очень рад, очень рад, - цедит сквозь зубы генерал - как оказалось, инспектор артиллерии корпуса. - Ну что ж, вместе поедем, вместе. - Он отдает честь и трогает повод. Соловин едет вслед за ним, обе кавалькады сливаются.
- Черт! - суетится Кольцов. - Чего эта старая перечница вылезла. Принесла их нелегкая. Это уже генеральская разведка - значит, толку не будет. Тут место открытое, где фронт - неизвестно, а вот золотопогонная орава выперлась. Дураки немцы, если не покроют шрапнелью.
Лес расступился. Солнце горело в каплях росы меж стеблей полевых трав, светило уверенно и радостно.
В небе, как белые льды в море, - редкие облака. Все поле чисто - ни людей, ни повозок, только опушки леса живут притаенной жизнью. По дальней дороге клубится пыль, но не разобрать, что там идет: колонна, батарея или обоз. Трудно сообразить, где позиции, но вся земля гудит, вздрагивает.
Воздух над полем пронизан высоко забравшимися певучими струями снарядов. Шрапнели кучками рвутся то справа, то слева. Значит, разведка - в поле действительного огня. Если враг видит, придется круто. Но подслеповатый генерал, то и дело поправляя пенсне, едет вперед. Никто не хочет сказать ему первый, что ехать по полю глупо, - можно проехать вдоль лесных опушек.
Синее сукно, ремни, золотые дорожки погон, кокарды, пуговицы - все это хорошая цель для наблюдателей.
Перед Андреем качается лоснящийся, начищенный зад кольцовской кобылы.
Длинная, как гладильная доска, спина инспектора артиллерии неуклюже подскакивает в седле.
Соловин ерзает, оглядывается на каждый разрыв шрапнели, утирает лицо большим белым платком.
Свежий утренний ветер заставляет догадываться о происхождении командирской потливости.
- Господин вольноопределяющийся, - спрашивает Багинский, - а где бой идет?
- А черт его знает.
- А вы спросите господ офицеров.
Андрей подъехал к Кольцову.
- Ваше благородие, а где, собственно, идет бой?
- А вас что, уже щекочет?
- Никак нет.
- Что - никак нет? Не были в Галиции. Там мы крутились - это да! Австрияки то впереди, то сзади. Вот были бы, так знали б, что так, как мы сейчас едем, только дураки ездят да русские генералы.
"Тыо-тью!" - звякнула сверху шрапнель. Трубка, распевая на все голоса, прошла над головами. Вторая очередь белыми облачками встала над самыми вершинами леса, в котором укрылась батарея.
Конь инспектора артиллерии затрусил связанной рысью. Соловинский конь присел на задние ноги, подняв облака пыли. Кольцов сжал шенкеля и резко выбросил в сторону рыжую Чайку.
- Вот, учитесь! - сказал он Андрею.
- Слышь, поет? - показал нагайкой Багинский. В воздухе быстро нарастал свист новой идущей очереди…
Голова Андрея ушла в плечи. Тело отяжелело в седле.
Теперь конь генерала несся вскачь по полю. Генерал прыгал в седле, как майнридовский всадник без головы. Дуб, Багинский, ординарцы пошли врассыпную.
Там, где ехали Соловин и Ставицкий, стоял медленно расходившийся клок молочного тумана. Когда он рассеялся, Андрей увидел лежавшую на земле и дрыгающую шеей лошадь Ставицкого.
Черный конь Соловина с седлом на боку мчался к дальней опушке, а сам Соловин сидел на земле. Его ладони глубоко, с рукавами погрузились в дорожную пыль.
Андрей справился с собою и, соскочив с седла, подбежал к месту, где в луже крови издыхала лошадь Ставицкого. Из-под лошади торчала нога в начищенном сапоге с серебряной шпорой. Завалившись за конский круп, с широко раскрытым ртом и остекленевшими глазами, лежал поручик Ставицкий.
- Помогите встать, - прохрипел вдруг Соловин.
- Вы не ранены, Дмитрий Михайлович? - спросил Андрей.
- Нн-не знаю… кажется, нет, контужен…
- Куда? - спросил подъехавший Дуб.
- В ж… - обозлился Соловин.
Он с трудом поднялся на ноги, и подъехавший трубач стал отряхивать пыль с широких штанов, вправленных в низкие сапоги полковника.
С помощью Багинского и трубача Соловин взгромоздился на пойманного коня и поскакал за генералом.
- Пуля в сердце, навылет. Без мук и сомнений. Враз! - сказал Кольцов Андрею. - А командирская контузия - это счастливый лотерейный билет. Теперь только стриги купоны.
Андрей помчался на батарею за лазареткой…
Под старыми соснами было по-прежнему прохладно и мирно.
Андрей вскачь подлетел к офицерской палатке.
- Ваше благородие, - отрапортовал он Алданову. - Поручик Ставицкий убит шрапнельной пулей в сердце.
- Что? Кого? Кто? - понеслось со всех сторон. Солдаты, кто как был, бежали к Андрею.
- Шап'и долой! - неожиданно фальцетом скомандовал Алданов.
Почти все солдаты были без шапок; два-три человека медленно стащили головные уборы.
- Поручи' Ставиц'ий убит на развед'е! - выкрикнул опять Алданов.
Многие закрестились.
- Первый, - услышал Андрей чей-то шепот и подумал: "Но не последний. Впрочем, разве не Фукс первый? Разве Фукс не жертва войны?"
Со всех сторон смотрели русые растрепанные головы. Крестясь, наклоняли головы, показывая сивые и черные обросшие затылки, расстегнутые вороты. Стричься на походе было некогда. Казенное добро поизносилось. Из-под пригнанной, аккуратной, обезличивающей формы выглядывали люди.
"Кому куда попадет пуля? - думал Андрей. - Ставицкому в сердце. А этому белобрысому? Может быть, в нос. Будет дыра. Интересно, есть ли у Ставицкого дыра в груди? Говорили, Ставицкий недавно женился. И у всех людей этих есть жены или невесты. Но Ставицкий - профессионал военный. А эти люди ни одного дня не мечтали о военных подвигах и не стремились к игре в кукушку с германской артиллерией".
Ставицкого привезли в сумерки и, накрыв трехцветным флагом, положили в санитарной повозке, убрав желтыми и голубыми цветами, которые росли в придорожной заросшей канаве.
Вечером обсуждали: сообщить ли жене телеграммой с общим сочувствием, или пусть узнает из списков в газетах. Все-таки позже!
- Неудачно сыграла Мария Алексеевна! - изрек Кольцов.
- Почему? - не сообразил Андрей.
Станислав угодливо наклонился и прошептал на ухо:
- Она была жóной генерала, а сбежала к поручнику. Таке коханья было! Но она, певном, пенсион получи. А вот солдатова жóна, то нех сгúне.
На заре у канавы над дорогой поставили беленький рубленый крест.
На жестяной доске написали краской:
Здесь покоится прах поручика Отдельного тяжелого дивизиона Александра Александровича Ставицкого, в бою у Красностава убиенного. Упокой, господи, раба твоего, идеже праведники упокояются.
- Приедет жена, поставит крест получше. А если наступать будем, тело извлечем и в Россию отправим, - сказал командир дивизиона.
"А жаль, - настойчиво думал Андрей, - что я не посмотрел, есть ли дырочка в груди".
Через час после погребения был отдан приказ подвести передки и идти в тыл, так и не заняв позицию, которую отыскала вчера офицерская разведка.
- Боятся потерять тяжелую, - объяснил Кольцов.
- Куда же теперь?
- На север, на Холм.
Начались походы.
VII. Телефонисты
Невидимый враг напирал с юга. По полям, по дорогам медленно отступали к северу пешие отряды, обозы, парки, батареи и, наконец, цепи запыленных, с черными лицами, рваными ботинками и сапогами "серых шинелей".
Шли по большей части молча. Песен не было слышно.
За цепями арьергардов шла сплошная линия пожаров. Стена дыма поднималась к небу и медленно ползла к северу, образуя острова пламени там, где навстречу ей попадались фольварки и деревни. Казалось, она стоит недвижно, и это земля сама, как широкая кинолента, медленно, неудержимо подплывает под ее косматую бело-черную грудь. Искры затухающих костров были рассыпаны по полям всюду, где еще вчера рядами стояли неубранные копны и скирды хлеба.
За пожарами шли австро-германцы.
На следующий день после оставления Красностава пошел мелкий холодный дождь, тускло заблестели влажные кожаные седла, брезентовые чехлы из зеленых стали черными, на спицах колес, на низко идущих ходах гаубиц налипла грязь. Каждый повод набух влагой, сморщился и опустился в руках всадников. Ездовые, разведчики подняли над фуражками островерхие капюшоны плащей. Номера, махнув рукой на чистоту ботинок и штанов, шагали, не глядя, по лужам, по жидкой грязи, по глинистому месиву, в которое нога уходила по колено.
Был получен приказ перейти в Покровское, на путях к Холму. Район Замостья и Красностава был оставлен. Слухи о том, что его будут защищать, не оправдались. Участь Холма была, по-видимому, предрешена. Горловина польского мешка затягивалась тугим ремнем австро-германских боевых линий.
Днем был получен новый приказ остановиться на линии деревень Сороки и Липово.
Телефонисты отмахали тридцать пять километров похода, но Кольцов приказал немедленно провести телефонную связь с пехотным полком. Уманский, Хрюков и Андрей потянули провод.
- Ты себе представляешь, как это будет весело? - говорил Уманский Хрюкову. - В такую мокрость тянуть провод - везде будут соединения, а мы с утра до вечера будем ходить вдоль линии.
Хрюков скрутил толстую цигарку из обрывков "Русского слова", перекинув через оба плеча накрест две тяжелые катушки провода и, не отвечая, зашагал по грязи.
- И где этот штаб полка, черт его знает? - не мог угомониться Уманский. - Вы понимаете, - обратился он теперь к Андрею, - разве это дело, что мы с четырьмя пудами проволоки каждый будем искать какой-то штаб полка? Разве не проще послать с нами ординарца и двуколку? Это же вдвое скорее. Так нет же, нам не дадут ни двуколки, ни ординарца. Тащи всю эту амуницию на своих плечах. А сапоги?.. Вот у вас сапоги собственные, а у нас сапоги… вы посмотрите!.. - Он остановился и поднял ногу. Из щели в подошве выливалась грязная жижа, подобранная на ходу в щедрых лужах Царства Польского.
Андрей шагал молча, как и Хрюков. Что возразить на все это? То, что говорил словоохотливый Уманский, думали все, от образцового солдата Ягоды до больного, истощенного походами Сапожникова. Думали и молчали. Эти серые шинели, несшие над собою гребень штыков, бредущие по колеям рядом с пушечными лафетами, так много думали и так мало говорили вслух! Эти думы деревенского и городского люда, сбитого случаем в полки и батареи, не находя себе выхода, сжимаются, как газы. Это от их внутренней, растущей тяжести делаются такими сумрачными серые, синие и голубые глаза, оттого сдержанна солдатская речь, и нет настоящего смеха, и нет настоящей задорной песни.
Не выбирая дороги, шел Андрей по обочинам дренажных канав, по лесным тропам, прыгал с кочки на кочку в горловинах болот и тянул вместе с товарищами телефонную нить напрямик, чтобы укоротить путь и сэкономить провод.
"Разве я мог когда-то представить себе, что буду, как дикий кабан, пробираться сквозь чащи, не разбираясь идти по грязи. Я, тот самый, который в тонких калошах выбирал посуше места на широких тротуарах и мощеных переходах в городах".
Погрубевшими руками, определенными, сильными движениями, каким нет места в гостиных, набрасывал Андрей тонкий ус проволоки на сучья дерев, тут же на ходу рубил колья, вбивал их в мокрую землю, укреплял над дорогами и переездами провод, облегченно вздыхал, когда выходила катушка и плечи сбывали двухпудовую тяжесть.
Уманский, слабосильный, со впалою грудью, но выносливый, словно сплели его из жил, поспевал за Андреем и Хрюковым. Но товарищи, не сговариваясь, скатали его провод первым. Теперь он нес только телефонный аппарат.
Уже размотаны были четыре катушки, когда путь телефонистам преградила разлившаяся от дождей речонка.
Хрюков стоял на берегу, уныло почесывая затылок.
- Ну, а что вы теперь скажете, господин вольноопределяющийся? - спросил Андрея Уманский.
"Заметил, что я растерялся", - подумал с досадой Андрей.
- Придется идти по берегу до села какого, - сказал Хрюков, окая по-ярославски.
- Ну, так часы можно проискать, - нервно возразил Андрей. - А разве мы знаем, что вокруг нас творится? А батарея без нас, без телефона, как без глаз.
- Ну, что случилось бы, так послали бы ординарца…
- Нам так рассуждать не годится, - настаивал на своем Андрей. - Я думаю, что солдату на походе такая лужа не препятствие. Разденемся, да и перемахнем.
- А одежда как же - по-вашему, сама на ножках перебежит? - не без ехидства спросил Уманский.
- А ну вас к лешему! - сплюнул Хрюков. Он высоко за пазуху закинул револьвер и шагнул в воду.
- И верно, что смотреть! - с нарочитой веселостью крикнул Андрей и в свою очередь вступил в реку, нащупывая бамбуковым шестом дно.
Уманский шел в хвосте, подняв над головою телефонный аппарат. Холодная мутная вода закрыла колени, наполнила раструбы сапог, подошла к груди, но выше не поднялась. Мокрые, продрогшие и злые выбрались телефонисты на берег. Хрюков стал выливать воду из сапог.
- Ребята, - не выдержал Андрей, - возимся мы долго, давай доматывать. Вероятно, штаб полка уже близко.
Хрюков не стал выливать воду из второго сапога и зашагал вдоль низкого плетня к дороге.
- Постой, ребята, - закричал вдруг Уманский, - давай цепь проверим, да и телефонный аппарат тоже. Может, он намок? - Уманский на коленях у плетня стал прилаживать провод к аппарату. Хрюков немедленно закурил новую цигарку, а Андрей стал стаскивать сапоги. Очень уж неприятно хлюпала вода при ходьбе, и носки на ногах липли к ступне и раздражали.
- Алло, алло! - закричал наконец Уманский изо всех сил, накручивая ручку аппарата.
- Вот, холера ему в бок, печенку, селезенку, алло! Алло! Аллокай не аллокай, ни черта не получается. Вот так, тяни не тяни - а эта хвороба не хочет звонить, и крышка! Алло! Алло! Кто, кто я? Я - Уманский, не слышишь? Ой, виноват, ваше благородие, думал - Ханов говорит. Мы тянем провод, а я проверяю. Вольноопределяющийся? Сию минуту, ваше благородие.
Андрей взял трубку. Мокрое кожаное ухо телефона прилипло к виску.
- Андрей Мартынович, - послышался голос Алданова, - должен огорчить вас. Толь'о что получили при'аз отходить к По'ровс'ому. С'орее сматывайте провод! Не знаю, все ли отступают или толь'о мы. На вся'ий случай советую немедленно. Хотел отправить вам дву'ол'у, но 'ольцов не разрешает.
Телефонисты встретили новый приказ залпом неистовых ругательств.
- Больше в речку не полезу, - заявил Хрюков, - пойду искать лодку.
- А если нас отрежут?
- Все равно в воду не полезу. Видал? Что ни скажут - все наоборот выходит.
Он пошел вдоль берега по излучинам реки, но через десять минут вернулся.
- Надо в другую сторону. Туда, сколько глаз хватает, ничего нет.
- Ну уж дудки, - сказал Андрей, - я в плен попадать не хочу. - Он вошел в реку, взяв на руки аппарат. Солдаты не спеша двинулись за ним.
Вторичная ванна ничего, в сущности, не изменила. Провод наматывался на тяжеловесные чугунные катушки, свинцовой тяжестью прижигал плечи. Спина ныла от долгого напряжения, ноги деревенели, подошвы прилипали к земле. Пот слепил и щипал глаза, обтекал тело жирными струями, грязнил руки, шею, лицо.
Артиллерия гремела справа, слева, позади и впереди. Кольцо грозных звуков шло вместе с группой телефонистов. По дорогам встречались походные колонны, обозы, двуколки. Они шли в разные стороны, веером расходились на перекрестках, и казалось, никто толком не знал, где же теперь был тыл и где фронт. Солдаты отвечали на расспросы охотно, но немилосердно путали. Пехотные офицеры огрызались, ругали артиллеристов и отказывались давать указания.
Все пространство было пронизано живой паутиной звуков от излетных пуль и от идущих куда-то вдаль над головою снарядов. Казалось, в воздухе невидимо шли во все стороны тонкие и толстые струны, и ветер замирал на них легкой свистящей волной. Пение пуль иногда учащалось до того, что можно было подумать, будто путь идет у самого фронта, будто стреляют по самим телефонистам.
Уже оставалась одна несмотанная катушка, как мимо них пронеслась на рысях легкая батарея. Длинные пушки, кивая дулами в чехлах, подпрыгивали по ухабам, словно были сделаны из гуттаперчи. Колеса проваливались в грязевые ямы и забрасывали солдат желтой жижей. Канониры лепились на ящиках и на лафетах, впиваясь в поручни и края металлических пластин до боли в ногтях, чтобы не слететь на ходу под колеса.
- Отходите? - крикнул вслед Уманский.
- Что ты, братишка?.. Наступам! Не видишь, немец побежал? Вон он, смотри, по кустам, по кустам! - рискуя прикусить язык, балагурил какой-то воин. - А ты, Я вижу, в атаку идешь? Иди, иди, тебя там давно дожидаются.
Уманский, вместо того чтобы разразиться ответной шуткой, ожесточенно закрутил рукоятку катушки.
- Пошли, пошли, ребята! - сказал он серьезно. - А то в самом деле достанемся немцам.
В ложбине между двумя лысыми холмами, где они оставили батарею, было пусто. Конец провода оказался привязанным к колышку, вбитому неглубоко в землю.
- Ушли, сволочи! - тоскливо сказал Хрюков и выругался похабно и истово.
- И никого не оставили!
Тяжелые катушки упали на землю, и телефонисты, утирая пот рукавами, смотрели на юг, где хвостами дыма и звуками пушечных выстрелов отчетливо был обозначен боевой фронт.
- Бросить все к чертовой матери! - процедил сквозь зубы Хрюков и толкнул ногой черную катушку с широким залапанным ремнем, который так нажег ему плечо.
- Как это бросить, - возмутился Андрей, - раз на батарее нет провода?
Хрюков искоса посмотрел на него, плюнул, щелчком швырнул докуренный до отказа бычок, взвалил на плечи катушки и, не оборачиваясь, двинулся вперед.
Уманский, надвинув смятый в тряпочку картуз на нос, почесал переносицу, словно собирался чихнуть, и тоже запрягся с громким вздохом.
- Кажи путь, если знаешь, - бросил через плечо Хрюков.
Андрей понял - это к нему. Знак неприязни и вызов. Он зашагал скорее, стараясь догнать солдат. Пудовые сапоги и пудовые катушки уничтожали ощущение тела.
Тело стало маленьким и больным - не было мускулов, не было бодрости, было только одно: терпение. Терпение несло человека, человек нес груз и себя. Никакая сила больше не могла изменить медленный ритм движения. Андрей чувствовал: собьешься с этого ритма - упадешь… где угодно, как попало, все равно…
Телефонистов обогнали шесть или семь пехотинцев, штыки за плечами глядели в землю.
- Куда, телефонистики? Все равно не уйдете, бросай веревочки!
Телефонисты шли как автоматы, глядя мимо людей. Но Андрей почувствовал тревогу и спросил:
- А вы кто?
- Сторожевые восемьдесят седьмого.
Тогда Хрюков повернул голову и бросил:
- Врё?..
- Вот те крест! - ответил задний. - Наше вам с кисточкой! - Он сделал под козырек и поспешил за своими.