- Да, но Марина не пойдет, у нее ни десятин, ни заводика нет, - вставила Екатерина. - А на его счет она никогда не согласится.
- Кто когда домой? - спросил Зыбин.
- Я скоро, - сказал Андрей. - Еще один зачет - и айда. Катюша тоже. Мы решили до Москвы вместе.
- А я задержусь, - сказал Куклин. - У нас в театральной школе занятия окончатся только в июле.
- Вы что же, по-прежнему и на математическом, и в театре? - спросил Зыбин. - Редкое совмещение.
- Видите ли, - сказал, поправляя пенсне, Куклин. - Мне остался год в университете. Нужно кончить, и родители требуют. А в театре я всей душой. Раньше я сам колебался. Теперь нет. Вероятно, я в театре и останусь, - сказал он с такой тенью налетевшей серьезности, как будто давал клятву в верности. - Ну, я пошел. - Он быстро поднялся и, попрощавшись, вышел.
- Знаешь, Катя, - вспомнил Андрей, - сегодня у нас в университете бой был. Городовых в коридор ввели с винтовками. Аресты пошли.
- Что ты? - встревожилась Екатерина.
- И я едва не попал. Мы стояли у двери. Нас затолкали.
- Из-за чего же это?
- Рабочие на каких-то заводах бастуют. За заставами были аресты в связи с забастовками. Вот наши эсеры и решили, что и им надо подать голос.
- Листки были подписаны эсдеками, - вставил Зыбин. - Я видел.
- Что ты видел? А впрочем, не все ли равно!
- Ах, как мы стали далеки от студенческой жизни, господа! - сказала Екатерина.
- Ну, не в этом студенческая жизнь.
- А в чем же? Еще три-четыре года назад так студенты не рассуждали…
- Другое поколение.
- Не знаю, но мне кажется, что наше поколение, наши сверстники просто беспринципны, - глубоко затянувшись, сказала Екатерина. - Среди нас общественно активные люди единицами. Им не удается влиять на массу. Они ушли в кружковщину. Дома, в провинции, я как-то совсем иначе представляла себе студенческую жизнь в столице.
- Петербург особенно поражает нас, южан, - поддержал Андрей. - Замкнутый, хмурый город. По улице только проходят. Спешат. Вежливы, холодны. Вот Киев, Одесса - там в каждом переулке клуб. Люди знакомятся на бульварах, в садах.
- Словом, виноваты город и время, - заметил Зыбин.
- А ты думаешь, город и время не влияют? - напустился на него Андрей. - Вот сообрази. Я кончил гимназию в Горбатове, а город этот в девятьсот пятом году прославился еврейскими погромами и еще тем, что наша гимназия единственная в округе не прекращала занятий ни на час. У нас за это все начальство и педагоги получили награды, а иные и в чины вышли. А вот Екатерина училась на Дону - как в заповеднике! Теперь время: в девятьсот пятом году нам по двенадцать лет было, а потом пошла полоса танцев, Санина, Вербицкой. Я часто чувствую за собой этакую общественную вялость. Вот у меня такое ощущение, как будто я не прошел еще настоящей жизненной школы…
- Тебе жениться пора, - засмеялся Зыбин, - а ты о школе. Ничего, брат. Будем воевать вместе с Англией, Францией, - история сделает свое дело. Все у нас пойдет по-иному. И общественная мысль появится.
Андрей посмотрел на товарища с изумлением. Эта мысль ему понравилась! В самом деле. Войны, революции, наполеоновские походы! Партенопейская, Батавская и Лигурийская республики! Европейские конституции. Медиатизация германских феодалов. Может быть, надо желать войны, призывать ее?
- Ну, пойдемте, - медленно поднялся он со стула. - Мне еще нужно к родственникам на Сергиевскую.
- Как они? - спросил Зыбин.
- Чудят. Дядюшка все говорит, что решил бросить практику и заняться торговлей. Практика, видите ли, мало ему дает. А зарабатывает он гору. Один из самых популярных и дорогих врачей.
- Чего же ему еще нужно? - пожал плечами Зыбин. - У моего отца магазин на хорошем месте… Не сказал бы, чтобы дело давало большие доходы.
- Но ты не жалуешься?
- Не жалуемся, живем, но это очень далеко не только от мечтаний, но и от гонораров твоего дядюшки.
- По этому поводу поедем сейчас на пятом номере трамвая, - засмеялся Андрей, берясь за фуражку.
К дядюшке нужно было зайти предупредить об отъезде, взять поручения на лето.
Дядюшка и тетушка, оба гиганты, жили в большой квартире на Сергиевской. Кабинеты и приемный зал были отделаны и меблированы с претензией на солидную роскошь: кожа, гобелен и темная бронза, чтобы не портить настроение сиятельным и чиновным посетителям. Но в жилых дальних комнатах все было сборное, случайное, ветхое. Если бы переписать этот инвентарь в порядке приобретения, то легко можно было бы заметить следы быстрого роста благосостояния хозяев.
Дядюшка сидел в гостиной в сюртуке, при глаженой рубашке с большими, по старой моде, круглыми манжетами, но в красных истоптанных домашних туфлях. Одной рукой он держал себя за щиколотку правой ноги, в другой держал английский томик.
- Ехать собираешься? - спросил он Андрея. - Рановато. Это, собственно, разврат - каникулы на три с лишним месяца. За границей этого давно нет. Вообще я тебе скажу, душенька, у нас все недодумано. Дикари. Вот я в Англии купил чайник. У него крышка так глубоко западает внутрь краями, что как ни верти - она не свалится. А у нас ее надо привязывать грязной бечевкой. А вот сегодня я читал о чуме. Где-то там, за Волгой. Златогоров ездил, изучал. Что тут изучать? Как ни плохи наши гимназии - арифметику знаем. Нельзя из-за десятков рисковать покоем миллионов. Чумные деревни нужно окружить военным кордоном и сжечь с живыми и мертвыми. Вот.
- Вы в университете, вероятно, были первым зачинщиком всяких выступлений? - рассмеялся Андрей.
- Ошибаешься, душенька, - покачал большой красивой головой Николай Альбертович. - В университете я только учился, чего, кажется, нельзя сказать о нынешних студентах.
- А вы разве что-нибудь слышали?
Великан опустил томик на колени.
- А что? Ничего не слышал - вообще говорю.
- У нас сегодня выступление. Аресты. Социал-демократы разбрасывали листовки.
Николай Альбертович поморщился.
- Социал-демократы - это от невежества. Маркс в моде, за него и хватаются. А я тебе, душенька, вот что скажу. Если бы у нас знали других теоретиков, о Марксе бы давно забыли. Вот единственно правильная, не утопическая социальная теория, - протянул он Андрею аккуратный томик с пестрой нитью-закладкой. - Генри Джордж. Советую познакомиться. Теория единого уравнительного налога. Не препятствует инициативе и уравнивает возможности. Да, да! А вот у нас о нем никто ничего не знает.
- Не знал, что вы интересуетесь социальными вопросами.
- Поневоле, друг мой, поневоле. Нищета растет угрожающе. Рабочий вопрос… Растут требования к жизни. Это не шутка. Вот хотя бы я: зарабатываю немало, а между тем хочу вот бросить профессию и заняться более прибыльным делом.
- А вдруг у нас введут налог по Генри Джорджу и ваши доходы ухнут?
- Это как-нибудь обойдется, душенька, обойдется.
Андрей расхохотался.
- Напрасно смеешься. Генри Джордж тем и хорош, что примиряет враждующие лагери. Я вот из любопытства вчера ходил на биржу. Занятно. Был боевой день - шли в гору нобелевские. Новый фонтан забил в Баку, что ли. Какой ажиотаж! Словно все с ума сошли. Среди этих вспотевших болванов спокойно рассуждающий человек всегда будет бить кого и как хочет, всегда будет в выигрыше.
По вспыхнувшим маленьким глазкам было видно, что дядюшка воображает себя самого молчаливой, математически соображающей статуей среди мечущихся маклеров.
- Но я все-таки на бирже играть не стану. Я хочу заняться делом, которое даст верные сто на сто. Дело, душенька, надо увидеть. Не все на свете так уж ясно. Вот, скажем, не сегодня-завтра будет война. Будут поставки. Бумаги будут взлетать и падать. Вот предугадать такую вещь - и дело в шляпе.
- Вы думаете, война будет неизбежно?
- Уверен. Крупповские пошли резко в гору. Путиловский завод расширяется. Армии за этот год выросли в полтора раза. Это - признаки.
Но Андрей думал уже совсем об ином. Путиловские, крупповские - это, наверное, что-то вроде больших ассигнаций. Синие такие бумаги с разводами. Скучно. Он думал о русско-японской войне, о Балканах, о Наполеоне, о славянских демонстрациях прошлого года, когда хорошо одетые студенты, взявшись за руки с гвардейскими офицерами, кричали на площадях: "Крест на Святую Софию!"
- А где тетя?
- По женским делам. Она ведь в президиуме Общества равноправия. Дежурная блажь. Ну, так кланяйся отцу. Если летом будет спокойно, приедем.
У Екатерины вечером опять заговорили о войне. Но ни Петр, ни Марина, ни Зыбин не поддержали разговора. Что говорить о неприятных и еще далеких вещах? Предстоял концерт Гофмана, выступали Северянин, Маяковский.
Екатерина молчала, закуривая папиросу за папиросой.
Оставшись наедине с нею, Андрей спросил:
- Ты нервничаешь? Что с тобою?
- Не знаю, - сухо ответила Екатерина.
Этого достаточно было, чтобы вспыхнула нервная, напряженная ссора без слов.
Жизнь в студенческих гробах Петербурга шла монотонно. Латинский квартал приневской столицы не радовал ни весельем, ни шумом, ни буйностью, ни изяществом юношеской выдумки. Студенческая богема убегала с Васильевского в город, как бегут пассажиры из прожженного солнцем, просоленного ветрами морского карантина. Не было здесь ни студенческих кабачков, ни излюбленных бильярдов, за исключением невзрачного, дорогого и грязного ресторашки на Среднем. Провинциалы, попадавшие в столицу, медленно обрастали приятелями, земляками, сходились с курсистками и начинали полусемейную жизнь, сроком на студенческие годы. Связь таили как позорную тайну, но скрыть не умели и не могли. Студент и курсистка делали вид, что они только знакомые, а приятели, в свою очередь, делали вид, что верят в это, хотя за глаза судачили, сплетничали, завидовали, строили догадки.
Студенческие браки часто оказывались долговечными, но неопределенность отношений трепала нервы.
Екатерина была исключением - она была категорически против брака.
- Пеленки, стирка - нет, не согласна, - спокойно повторяла она.
В Екатерине не было той девичьей легкости, которая скрашивает дни молодости. Даже в театре, когда все покатывались от смеха, глядя на нелепо грузного Варламова, она улыбалась сдержанно, сжимала губы и смущенно оглядывалась при этом по сторонам, словно боялась, что кто-нибудь заметит и осудит ее слабость.
Андрей понравился ей, должно быть по контрасту, своим открытым нравом, неподдельной, часто бурной веселостью. По контрасту же и Андрею нравилась замкнутая, суровая девушка. Вечерами они тушили свет - только в печке тлели уголья, - и Екатерина, крепко прижавшись к нему, раскрывалась в ласке с неожиданной для нее самой нежностью, а Андрей начинал ценить такие короткие и редкие порывы больше, чем если бы она награждала его каскадом веселья и шумными взрывами любви.
Но частые ссоры были тяжелы для обоих, почти мучительны. Иногда Андрей, отдававший Екатерине почти все свободное время, начинал думать о других женщинах, о молодежных компаниях, которые наполняют свой досуг вечными спорами на политические темы, о Бармине, у которого всегда было пьяно и весело, об однокурсниках и курсистках, которые жили по принципу "день, да мой!".
Теперь ему показалось, что и его отсталость от общественной жизни, которую он, не желая в том сознаться, все-таки почувствовал в университете, объясняется тем, что его мертвит и нейтрализует эта скучающая, нервная, может быть больная девушка.
Но уже на следующий день она встретила его смущенно, извиняющаяся, с покорной улыбкой, и все показалось естественным, и размолвка растаяла, как будто появилась без причины и без последствий ушла.
А через несколько дней, сдав зачет, Андрей отбыл в Горбатов, зеленый город над Днепром, где в тени садов, на песке отмелей, в лесах над обрывом раскрывались его детство и юность.
II. Город Горбатов на Днепре
За низкими заборами дремали, опустив тяжелые ветви с золотыми пятнышками налитых плодов, городские сады. Под зелеными шатрами в прозрачных, воздушных клетях жужжали пчелы, мохнатые шмели и жуки, стрекотали серебряные коромысла, звенели большие зеленые мухи. Земля манила на пухлые травяные подушки, еще не тронутые желтизной. Над цветниками подымались тяжелые головы георгин и астр. Хорошо было прильнуть глазом к щели в таком заборе и уйти в зеленый ароматный мир.
Но улицы города тонули в пыли и солнце.
Андрей взял трость и полотенце и отправился к Петру. Ворот шелковой рубахи сейчас же стал жарким влажным кольцом, а на бритой голове выступили капли пота. Раскаленные кирпичи тротуара, казалось, жгли самые подошвы ног, и пыль ровно пудрила носки только что вычищенных ботинок.
От заборов на тротуар ложились короткие тени, разделенные тонкими солнечными линиями от щелей между досками, и, шагая по этой разграфленной под лестницу полосе тротуара, Андрей вступил в предместье, где белые деревенские мазанки, далеко отступив друг от друга, ютились среди огородов с подсолнечниками и кукурузой по краям, с пугалами на грядах, с бельем на заборах и хмелем по деревянным колоннам крылец, с привязанными злыми собаками.
На одном из углов, обдав его пылью, пронеслась и сейчас же остановилась коляска отца. Отец в судейской форме, высунувшись из экипажа, манил Андрея рукой, и его дымчатые очки блестели на солнце золотой оправой.
Андрей ускорил шаг и подошел к коляске.
- Франц-Иосиф умер, слышал? Теперь Австрия развалится. - В глазах Мартына Федоровича было несвойственное ему волнение; оно больше, чем новость, смутило Андрея.
Не зная, что ответить, он издал какое-то неопределенное восклицание. Но отец уже тронул рукой плечо кучера, и коляска покатилась, оставляя за собой густой, долго не оседающий след пыли.
Петр лежал под деревьями в маленьком садике, который тут же переходил в огород. Рядом, неестественно выгнувшись, чесала спину легавая сука Клара. Вокруг Петра россыпью валялись огрызки яблок и груш. Брошенная газета была усыпана стебельками травы, над которыми, по-видимому, только что потрудились зубы и ногти Петра.
- Слышал, Франц-Иосиф умер? - сказал вместо приветствия Андрей.
- Да ну?
- Отец на улице сказал. Теперь Австрия рассыплется.
- А может, и не рассыплется.
Андрей почувствовал досаду. Во-первых, он дословно повторил вслух слова отца, во-вторых, еще раз убедился в том, что Петр по-прежнему не разделяет его настроений. Об Австрии надо было рассказать по существу, а потом уже сделать вывод. Ведь Петр плохо знает историю.
- Видишь ли, Австрия - это лоскутная монархия. В последние годы она только и держалась личным обаянием монарха. А теперь…
- Ну, развалится так развалится, - равнодушно перебил его Петр. - Туда и дорога. Черт с ней, с лоскутной монархией.
- Да, но тогда наша победа ускорится.
- Ну, это бабушка надвое сказала. Во всяком случае, нам-то шею намнут.
- Дурак ты, Петр, вот что. Мычишь что-то у себя под забором сам себе под нос. Никто, кроме тебя, так не думает.
- А ты проверял?
- Знаешь, с тобой никогда не договоришься; пойдем лучше купаться.
- Пошли! - Петр поднялся с травы, подтянул штаны, поправил ремень и аккуратно сложил газету. - Погоди, возьму фуражку, печет здорово. - И он бегом направился к дому.
На улице за воротами стояла женщина в светлой ситцевой кофте и в белом с застиранными, тусклыми цветками платке.
- Что Мирон пишет? - спросил ее Петр.
- Написав одно письмо. Пыше, що у роти вже половыны нымае. Що ще нэ знае, колы прииде. А тут никому у поли жати, та диты поболилы. Нэхай ему лыха годына, оций войни.
Андрей смотрел на соломенный гребень соседней крыши, где аист на одной ноге стоял в широком круглом гнезде из старого колеса, откладывая четкий силуэт на ясном небе.
- Ну, ничего, тетка Степанида. Може, довго нэ воюватымы, - сказал Петр.
- Хоть бы до снигу кончылы.
- Ты как, Андрей, думаешь - в год справятся?
- Скорей. Теперь и техника, и численность армий таковы, что долго воевать нельзя. Да и денег не хватит.
- Да, денег не хватит, - повторил в раздумье Петр. - И у меня нет денег, не знаю, что и делать.
- Я тебе, Петр, на дорогу дам. Я заработал уроками, - сказал Андрей. Он был рад, что Петр сам заговорил о деньгах. - Я принес десять рублей, а там как-нибудь справишься, только бы начать учиться.
- Да, только бы начать. Ну что ж, Андрей, давай, я возьму. Только когда отдам, не знаю.
- Ну что ты, там посмотрим…
И оба весело зашагали к Днепру. Прямо в лица светило солнце, ноги лениво вышагивали в сыпучей массе песка, но река в желтых простынях мелей уже лежала внизу, обещая прохладу и отдых.
В воде хорошо было чувствовать все мускулы налитого бодростью тела. Уплывали далеко, туда, где бугрилась темно-синяя вода. Струи реки подхватывали и несли вниз, так что берег пролетал мимо желтыми косами, ивами, укрывшими от солнца глубокие затоны, трубой рафинадного завода, и городские косогоры в садах поворачивались, как декорации большой вращающейся сцены.
Против течения не взять так далеко, и назад, к брошенному без присмотра платью, возвращались бегом голышами по пересыпающимся под ступней августовским отмелям.
Отлеживаясь на песке, говорили уже мирно, деловито о войне, о том, что Петру, может быть, скоро придется идти на призыв, если возьмут его год до срока, что тогда его учение полетит, а что будет потом - и гадать не хочется…
Андрей слушал молча, пересыпая между пальцами золотистый песок.
С Петром связывали десять лет нерушимой и верной мальчишечьей дружбы, которая создается на лодке в половодье, когда бьют в тонкие доски еще большие, опасные льдины; которая крепнет ночными часами в лесу, на обрыве, над рекой, дышащей теплом, в общих потасовках, походах в соседние деревни, в общей тоске над одной и той же книгой; которая в шестнадцать лет успешно заменяет и пароходный билет, и заграничный паспорт, и машину времени.
Отец Петра, созерцательно улыбающийся и кроткий старик извозчик, возил Мартына Федоровича по городу и по уезду уже свыше двадцати лет. Сын непохож был на отца и кротостью не отличался. С гимназистом Костровым свел крепкую дружбу еще с тех пор, когда бесштанным мальчишкой бегал в отряде Андрея, изображавшем храбрую армию. К двенадцати годам он положил на оба плеча "с пришлепом" одного из лучших драчунов отряда "мушкетеров", четырнадцатилетнего Костю Ливанова, и удивленные и восхищенные "мушкетеры" приняли его с этого момента в свою компанию на первые роли.