- Но вы не производите на меня впечатления так называемой эмансипированной женщины, - сказал Медрано. - И даже мятежной, в буржуазном понимании этого слова. Не похожи вы, слава богу, и на общественную деятельницу или на члена Клуба матерей. Интересно, я не могу поместить вас ни в одну из этих клеточек и даже, по-моему, не жалею об этом. Образцовая жена и мать…
- Да, я знаю, мужчины в страхе отступают перед слишком образцовыми женщинами, - сказала Клаудиа. - Но лишь до того, как женятся на них.
- Если за образец принимать ту, у которой обед готов в четверть первого, пепел стряхивается только в пепельницу, а по субботним вечерам - непременный выход в кино, думаю, я бы одинаково отшатнулся от этого образца и до, и после брака, кстати говоря, совершенно невозможного для меня именно по этой причине. Не думайте, я не любитель богемы или чего-либо подобного. И для галстуков у меня есть специальный гвоздик. Это гораздо серьезнее, просто я боюсь, что женщина… образцовая, пропадает как женщина. Мать Гракхов знаменита своими сыновьями, а не сама по себе; история была бы гораздо тоскливее, если бы все ее героини набирались только из таких женщин. А вы сбиваете меня с толку, потому что в вас есть серьезность и уравновешенность, которые никак не сочетаются с тем, что вы мне рассказали о себе. К счастью, поверьте, потому что эта уравновешенность обычно приводит к заунывности и скуке, особенно во время плавания в Японию.
- О, в Японию. С каким скепсисом вы это произнесли.
- Думаю, что и вам не слишком верится, что мы туда доберемся. Скажите правду, если вам это не неприятно: почему вы поплыли на "Малькольме"?
Клаудиа посмотрела на руки, подумала.
- Совсем недавно мне уже задавали этот вопрос, - сказала она. - Совершенно отчаявшийся человек, для которого жизнь - всего лишь ненадежная отсрочка, которая может прерваться в любой момент. Этому человеку я кажусь сильной и душевно здоровой настолько, что он поверил в меня и открылся мне в своей слабости. Я бы не хотела, чтобы этот человек узнал то, что я вам сейчас скажу, потому что сложение двух слабостей может стать чудовищной силой и привести к беде. И знаете, я сама очень похожа на этого человека; мне кажется, что я подошла к тому пределу, когда самые осязаемые вещи начинают терять смысл, расплываться, отступать. Наверное… наверное, я все еще люблю Леона.
- А-а-а.
- И в то же время я знаю, что не могу его выносить, мне отвратителен даже звук его голоса, когда он приходит навещать Хорхе, когда играет с ним. Как это понять, разве можно любить человека, если от одного его присутствия каждая минута растягивается в полчаса?
- Откуда мне знать, - резко сказал Медрано. - Мои сложности куда как проще. Откуда мне знать, можно ли так любить кого-нибудь.
Клаудиа посмотрела на него и отвела взгляд. Ей был знаком этот угрюмый тон, каким он вдруг заговорил, этим тоном говорили мужчины, когда их раздражали тонкости, которых они не могли понять, а главное - принять. "Решит, что я истеричка, - подумала она без сожаления. - И возможно, будет прав, не смешно ли рассказывать ему такие вещи". Она попросила сигарету, подождала, пока он поднесет ей огонь.
- Разговор этот - довольно бессмысленный, - сказала она. - Когда я начала читать романы, а надо сказать, начала я их читать еще в детстве, у меня с самого начала возникло ощущение, что диалоги между людьми - почти всегда смешны. И вот по какой причине: в силу любого, самого несущественного обстоятельства эти диалоги могли не получиться или вообще не произойти. Например, если бы я осталась у себя в каюте, а вы решили выйти на палубу вместо того, чтобы прийти пить пиво. Стоит ли придавать значение тому, что люди обменялись словами в силу самой нелепой случайности?
- Беда в том, - сказал Медрано, - что это легко можно распространить на все проявления жизни, и даже на любовь, которая мне и по сей день кажется вещью самой серьезной и неотвратимой. А принять вашу точку зрения означает более легкое понимание жизни, всего лишь как игру абсурда.
- Очень может быть, - сказала Клаудиа. - Персио на это заметил бы: то, что мы называем абсурдом, на самом деле есть наше неведение.
Он поднялся, увидев входивших в бар Лопеса и Рауля. Клаудиа осталась сидеть, листая журнал, а трое мужчин, не без труда уйдя от разговора с сеньором Трехо и доктором Рестелли, отозвали бармена к стойке, в уголок. Лопес взялся руководить операцией, а бармен оказался более податливым, чем они ожидали. Корма? Дело в том, что телефон пока не работает, и мэтр сам связывается с офицерами. Да, у мэтра есть прививка, и, скорее всего, он даже прошел специальную дезинфекцию перед тем, как вернуться оттуда, а может, просто не заходил в опасную зону и переговаривался на расстоянии. Все это его домыслы, разумеется.
- Кроме того, - добавил вдруг бармен, - с завтрашнего дня будет работать парикмахерская, с девяти до двенадцати.
- Прекрасно, но в данный момент мы хотим послать телеграмму в Буэнос-Айрес.
- Но офицер сказал… Офицер сказал, сеньоры. Так чего вы от меня хотите? Я совсем недавно на этом судне, - заныл бармен. - Всего две недели назад нанялся, в Сантосе.
- Не надо автобиографии, - сказал Рауль. - Просто покажите, каким путем можно добраться до кормы или хотя бы до любого офицера.
- Мне очень жаль, сеньоры, но мои обязанности… я здесь новичок. - Он увидел лица Медрано и Лопеса, быстро сглотнул слюну. - Самое большее - я могу показать вам путь туда, но двери заперты и…
- Я уже знаю один путь, который никуда не ведет, - сказал Рауль. - Посмотрим, не тот ли самый.
Вытерев руки (и без того совершенно сухие) о полотенце с эмблемой "Маджента Стар", бармен нехотя вышел из-за стойки и пошел впереди них к трапу. Остановился перед дверью напротив каюты доктора Рестелли и открыл ее служебным ключом. Они увидели скромную чистенькую каюту, главным украшением которой была огромная фотография Виктора Эммануила III и карнавальный колпак на вешалке. Бармен пригласил их войти, скроив при этом таинственную мину, и сразу же запер дверь за ними. Рядом с койкой была почти незаметная на фоне кедровых панелей узенькая дверь.
- Моя каюта, - сказал бармен, описывая вялой рукой полукруг. - У мэтра - такая же по левому борту. Вы на самом деле хотите?.. Да, этот ключ, но я еще раз повторяю, что вам нельзя… Офицер сказал…
- Хватит, друг, открывайте, - приказал Лопес, - и ступайте обратно, наливайте пиво жаждущим старикам. Думаю, нет необходимости повторять.
- Нет-нет, я ничего не говорю.
Ключ повернулся два раза, и дверь открылась прямо на трап. "Разными путями сходят тут в геенну, - подумал Рауль. - Если только этот путь не приведет опять к татуированному гиганту, к Харону со змеями на руках…" Он пошел следом за остальными по темному коридору. "Бедный Фелипе, сидит, наверное, локти кусает. Но он для таких вещей еще слишком мал…" Он знал, что это неправда и что он лишил Фелипе увлекательного приключения, чтобы тем самым доставить себе извращенное удовольствие. "Ничего, мы найдем ему еще какое-нибудь поручение", - подумал он раскаянно.
Дойдя до поворота, они остановились. Впереди были три двери, одна - приоткрыта. Медрано распахнул ее, и они увидели груды пустых ящиков, досок, мотков проволоки. Кладовая никуда не вела. Рауль вдруг заметил, что Лусио с ними не пошел.
Вторая дверь была заперта, а третья вела в коридор, чуть лучше освещенный. На стенах висели три топорика с красными рукоятками, в конце коридора виднелась дверь с надписью: "GED ОТТАМА" и другой, буквами помельче: "Р. Pickford". Они вошли в каюту, довольно большую, заставленную металлическими шкафами и табуретами о трех ножках. Человек при виде их удивленно поднялся и отступил назад. Лопес заговорил по-испански - никакого результата. Попробовал по-французски. Рауль, вздохнув, произнес английскую фразу.
- Ах, пассажиры, - сказал человек - он был в голубых брюках и красной рубашке с коротким рукавом. - Но сюда нельзя входить.
- Извините нас за вторжение, - сказал Рауль. - Мы ищем радиорубку. Срочное дело.
- Сюда нельзя. Вы должны… - Он бросил быстрый взгляд на дверь слева. Медрано успел на секунду раньше него. Не вынимая обеих рук из карманов, улыбнулся ему дружелюбно.
- Sorry, - сказал он. - Вы же видите: нам надо пройти. Считайте, вы нас не видели.
Тяжело дыша, человек отпрянул, чуть не наткнувшись на Лопеса. Они вошли в дверь и быстро закрыли ее за собой. Дело принимало интересный оборот.
Казалось, "Малькольм" весь состоял из коридоров, так что Лопес даже начал испытывать клаустрофобию. Они дошли до первого поворота, не увидев на пути ни единой двери, и тут загремел звонок, который вполне мог быть сигналом тревоги. Он гремел секунд пять, и они чуть не оглохли.
- Шухер будет мировой, - сказал Лопес, приходя все в большее возбуждение. - Может, хоть теперь высыпят в коридоры это чертовы финны.
За поворотом оказалась приоткрытая дверь, и Рауль невольно подумал, что дисциплина на судне не безупречна. Лопес толкнул дверь, и они услышали злобное кошачье шипение. Белый кот оскорбленно выгнул спину и принялся лизать лапу. Каюта была пуста, но дверей в ней было целых три, две запертых, а третья с трудом подалась. Рауль, отставший от них - он гладил кота, который оказался кошкой, - почувствовал спертый запах, запах уборной. "Мы спустились не так глубоко, - подумал он. - Наверное, на уровень кормовой палубы или чуть-чуть ниже". Синие кошачьи глаза следили за ним пристально и бесцельно, и прежде чем последовать за остальными, Рауль наклонился еще раз погладить кошку. Он слышал, как вдалеке звенел звонок. Медрано и Лопес ждали его в кладовке, заставленной ящиками из-под печенья, судя по английским и немецким обозначениям.
- Боюсь, что я не ошибаюсь, - сказал Рауль, - но такое впечатление, что мы вернулись к точке отправления. За этой дверью… - он увидел щеколду на двери и отодвинул ее. - Так точно, к сожалению.
Это была одна из двух запертых дверей, которую они видели в конце первого коридора. Спертый воздух и полутьма угнетали. Никому из троих не хотелось возвращаться и искать типа в красной рубашке.
- В общем, нам остается только встретить минотавра, - сказал Рауль.
Он подергал другую дверь, поглядел на третью, которая привела бы их снова в кладовку с пустыми ящиками. Издали доносилось мяуканье белой кошки. Пожав плечами, они отправились дальше, в поисках двери с надписью "GED OTTAMA".
Человек сидел на том же месте, но, похоже, ему вполне хватило времени, чтобы приготовиться к новой встрече.
- Sorry, здесь на капитанский мостик не пройдете. Радиорубка наверху.
- Ценная информация, - сказал Рауль, свободное владение английским на этом этапе выводило его в лидеры. - Так как же пройти в радиорубку?
- Через верх, по коридору до… Ах да, ведь двери заперты.
- Вы можете провести нас другим путем? Мы хотим поговорить с кем-нибудь из офицеров, поскольку капитан болен.
Человек удивленно поглядел на Рауля. "Сейчас скажет, что ничего не знает о болезни капитана", - подумал Медрано, и ему захотелось вернуться в бар и выпить коньяку. Но человек всего лишь скорбно поджал губы.
- Мои обязанности - находиться в этой зоне, - сказал он. - Если я понадоблюсь наверху, меня позовут. Я не могу пойти с вами, очень сожалею.
- А может, вы откроете нам двери, раз не можете пойти с нами?
- Но у меня же нет ключей, сеньор. Моя зона - эта, я уже вам сказал.
Все трое переглянулись. И потолок показался им еще ниже, чем был, а спертый воздух - еще тяжелее. Кивнув на прощание человеку в красной рубашке, они молча пошли назад и не обменялись ни словом, пока не дошли до бара и заказали питье. Чудесное солнце светило в иллюминаторы, отражалось в сверкающей сини океана. Смакуя первый глоток, Медрано пожалел, что столько времени провел в чреве судна. "Как дурак строил из себя Иону, а надо мной посмеялись", - подумал он. Ему захотелось поговорить с Клаудией, выйти на палубу, лечь на постель, читать и курить. "А почему, в самом деле, мы приняли это так близко к сердцу?" Лопес и Рауль смотрели в иллюминатор, и у обоих лица были такие, как будто вышли на свет после долгого сидения в колодце, или в кино, или над книгой, которую нельзя бросить, пока не дочитаешь до конца.
XXVII
К вечеру солнце окрасилось красным, подул свежий ветер, который спугнул купавшихся и обратил в бегство дам, уже оправившихся от морской болезни. Сеньор Трехо и доктор Рестелли успели подробно обсудить сложившуюся ситуацию и пришли к выводу, что все совсем недурственно, если, конечно, тиф не выйдет за пределы кормы. Дон Гало придерживался того же мнения, и, возможно, на его оптимизм влияло то, что три друга - а они чувствовали, что сдружились, - устроились в самой передней части носовой палубы, где воздух никак не мог быть заразным. Когда сеньор Трехо пошел к себе в каюту за солнечными очками, он застал там Фелипе - тот принимал душ, прежде чем снова влезть в свои новенькие джинсы. Подозревая, что тот мог что-то знать о странном поведении молодежи (от него не ускользнуло, с каким заговорщическим видом они сидели в баре и как потом все дружно вышли), он мягко расспросил сына и почти тут же узнал об их походе в недра судна. Он был достаточно хитер, чтобы прибегать к запретам и прочим родительским приемам, а потому оставил сына дальше смотреться в зеркало, а сам вернулся на палубу и посвятил друзей в происходящее. Таким образом, Лопес, появившийся со скучающим видом полчаса спустя, был встречен сдержанно, ему лишь заметили, что на судне, как и в любом другом месте, должны всегда и постоянно осуществляться принципы демократических консультаций, хотя, разумеется, горячность извинительна в молодежи и т. д. и т. п. Не отрывая глаз от совершенной линии горизонта, Лопес, не мигая, слушал кисло-сладкую проповедь доктора Рестелли, которого уважал настолько, чтобы не послать его ipso facto к такой-то матери. И ответил, что они предприняли всего лишь разведку, поскольку объяснения офицера никак не прояснили ситуацию, что поход их оказался безуспешным и что эта неудача заставила их еще больше усомниться в версии относительно страшной эпидемии.
Дон Гало взвился как бойцовый петух, на которого порою здорово смахивал, и заявил, что только разнузданная фантазия может породить сомнения относительно совершенно ясных и точных объяснений, которые дал офицер. Лично он считает своим долгом указать, что если Лопес и его друзья будут продолжать мешать работе команды и мутить воду на борту, то это приведет к нежелательным для всех последствиям, о чем он и предупреждает, выражая свое недовольство. Сеньор Трехо придерживался того же мнения, однако, не питая особого доверия к Лопесу (к тому же он не мог скрыть неприятного ощущения от того, что сам он на этом пароходе не вполне на равноправных основаниях), он лишь отметил, что всем следует держаться вместе, как добрым друзьям, и советоваться, прежде чем принимать решения, которые могут неблагоприятно повлиять на ситуацию остальных.
- Видите ли, - сказал Лопес, - по сути дела мы ничего не выяснили, и нам все это надоело до смерти, не говоря уж о том, что мы лишились купания в бассейне. Говорю на случай, если это вас утешит, - добавил он со смехом.
Нелепо было затевать спор со стариками, тем более что наступавшие сумерки и закат располагали к тишине. Он пошел и встал над самым форштевнем, глядя на пенящуюся воду, окрашенную в красное и фиолетовое. Опускался необычайно тихий вечер, легчайший бриз витал над "Малькольмом", едва касаясь его. Вдалеке, по левому борту, виднелся дымок. Лопес равнодушно вспомнил свой дом - вернее, дом своей сестры и зятя, в котором были и его комнаты; сейчас Рут, наверное, вносит в крытый дворик плетеные кресла, которые днем выносила в сад. Гомара, наверняка, разговаривает о политике со своим коллегой Карпио, который отстаивает расплывчатые коммунистические принципы, подкрепленные стихами китайских авторов, переведенными на английский, а оттуда - на испанский издательством "Лаутаро", а дети Рут, должно быть, уныло повинуются приказанию идти мыться. Так все было вчера, и так же происходит сейчас где-то там, за серебряно-багряным горизонтом. "Кажется, совсем в другом мире", - подумал он, но, возможно, через неделю воспоминания обретут силу, когда настоящее потеряет новизну. Уже пятнадцать лет он живет в доме Рут, и десять лет, как он преподает. Пятнадцать, десять лет, и одного дня в море, и одной рыжеволосой головки (на самом деле рыжеволосая головка тут ни при чем) хватило, чтобы этот, такой важный период его жизни, эта долгая треть его жизни распалась точно сон. Может, Паула сейчас в баре, но может быть, и у себя в каюте, с Раулем, в этот час, когда любовь так сладка, особенно от того, что на землю падает ночь. Любить в открытом море, когда чуть покачивает, в каюте, где каждый предмет, запах и свет означают отдаленность и полную свободу. Конечно, они спят, не верил он в эти двусмысленные разговорчики о независимости. В плавание с такой женщиной отправляются не для того, чтобы разговаривать о бессмертии краба. Что ж, можно пошутить, дать ей поиграть немного, но потом… "Ямайка Джон, - подумал он и разозлился: - Не буду я тебе Кристофером Дауном, милочка". Вот, наверное, запустишь руку в эти рыжие волосы, и они потекут между пальцев, как кровь. "Что-то у меня все кровь на уме, - подумал он, глядя на все более красневший горизонт. - Сенакериб Эдемский, конечно. А если она в баре?" А он тут теряет время… Он повернул и быстро пошел к трапу. Беба Трехо, сидевшая на третьей ступеньке, подвинулась, пропуская его.
- Красивый вечер, - сказал Лопес, не составивший еще о ней мнения. - Вас не укачало?
- Чтобы меня укачало? - возмутилась Беба. - Я даже таблеток не пью. Меня никогда не укачивает.
- Вот это - по мне, - сказал Лопес, для которого тема была исчерпана. А Беба ждала другого, уж во всяком случае, чтобы остановился и поболтал с ней. Глядя, как он уходит, махнув ей рукой на прощание, Беба показала ему язык, когда убедилась, что он ее уже не видит. Глупый, но симпатичнее, чем Медрано. Из всех ей больше всего нравился Рауль, но им завладели Фелипе и все остальные, просто до неприличия. Он немного был похож на Вильяма Холдена, нет, пожалуй, на Жерара Филипа. Нет, и даже не на Жерара Филипа. Он такой изящный, и рубашки такие шикарные, да еще трубка. Эта женщина не достойна такого парня.
Эта женщина была в баре и пила у стойки джин-фисс.
- Как ваша экспедиция? Приготовили черный флаг и ножи на случай абордажа?
- Зачем? - сказал Лопес. - Нам нужнее ацетиленовая горелка, чтобы вскрыть пневматические двери, и шестиязычный словарь - объясняться с глицидами. Рауль вам не рассказывал?
- Я его не видела. Расскажите вы.
Лопес рассказал и воспользовался случаем - с удовольствием высмеял себя, не пожалев и двоих своих приятелей. Рассказал он и о том, какую осторожную позицию заняли старики, и оба согласно улыбнулись. Бармен готовил вкуснейшие джин-фиссы, и по соседству не было никого, кроме Атилио Пресутти, который пил пиво и читал "Ла Канчу". А что Паула делала весь день? Да так, купалась в неописуемом бассейне, смотрела на горизонт, читала Франсуазу Саган. Лопес заметил у нее тетрадку в зеленой обложке. Да, иногда она что-нибудь записывала или писала. Что писала? Да так, стихи.