Фледа уже и прежде отмечала, что для неисправимого тугодума у него необычайно развита способность мгновенно подхватывать новую мысль. Она не скрыла, что ее это позабавило.
- У них гораздо больше оснований считать, что это тем более не моего ума дело.
- Ну не знаю, вы ведь ее не называете по-всякому.
Фледа не стала спрашивать, поступает ли подобным образом Мона; после такой догадки нужно было обладать Флединым благородством, чтобы почти тут же воскликнуть:
- Вы еще не знаете, как я ее назову, если она будет упорствовать!
Оуэн бросил на нее взгляд исподлобья; потом сдул пылинку со шляпы.
- Но что, если вы и вправду с ней поцапаетесь?
Он так долго молчал, что Фледа сказала:
- Я не вполне понимаю ваше "поцапаетесь".
- Ну а вдруг она сама вас как-то обидно назовет?
- Не думаю.
- Я хочу сказать, если она рассердится на вас за то, что вы меня поддерживаете, - как вы поступите? Ей ведь это не может понравиться, сами понимаете.
- Ей это может не нравиться сколько угодно, однако нельзя знать заранее, как все повернется. Там будет видно, как поступить. Обо мне не беспокойтесь.
Она говорила решительно, и все же Оуэна это не убедило.
- Вы не уедете, надеюсь?
- Уеду?
- Если она на вас разозлится.
Фледа прошла к двери и отворила ее.
- Я не готова дать ответ. Вам нужно набраться терпения, а там поглядим.
- Да, нужно, конечно, - сказал Оуэн, - конечно, да, да. - Но открытая настежь дверь подвигла его лишь на то, чтобы сказать ей: - Вам угодно, чтобы я ушел, и я ухожу, через минуту. Только прошу вас, прежде ответьте мне на один вопрос. Если вы все-таки оставите мою матушку, куда вы направитесь?
Фледа снова улыбнулась:
- Не имею ни малейшего понятия.
- Полагаю, вернетесь в Лондон?
- Ни малейшего понятия, - повторила Фледа.
- У вас ведь нет какого-то… э-э… постоянного адреса, ведь нет? - не отставал от нее молодой человек. Как видно, едва закрыв рот, он спохватился; она поняла, что он поймал себя на том, что, сам того не желая, слишком неприкрыто привлек внимание к тому обстоятельству, что у нее, если говорить напрямик, попросту нет своего дома. Он только хотел дать понять, из лучших побуждений, что сознает, на какую жертву она себя обрекает, в случае если рассорится с его матерью; но способа затронуть такой предмет деликатно вовсе не существует. В таких случаях напрямик лучше не говорить.
Фледа, и без того уже на пределе, не желала касаться больной темы и никак не ответила ему.
- Я не оставлю вашу матушку, - сказала она. - Я сумею на нее воздействовать, сумею ее убедить, окончательно и бесповоротно.
- Сумеете, не сомневаюсь, если посмотрите на нее таким вот взглядом!
Она была на таком пределе, что ее бледное милое личико, казалось, излучало сияние - сияние, которым, несмотря на его отзывчивость, она поначалу просто сама озаряла Оуэна и которое теперь ясно отражалось и на его лице.
- Я заставлю ее понять - заставлю понять!
Она звенела, как серебряный колокольчик.
В тот момент ею овладела безусловная вера в то, что она своего добьется, но это ощущение преобразовалось во что-то иное, когда, в следующее мгновение, она заметила, что Оуэн, быстро вклинившись между ней и отворенной ею дверью, резко эту дверь захлопнул, можно сказать, перед ее носом. Он проделал это так, что она не успела и пальцем шевельнуть, чтобы ему помешать, и теперь он стоял перед ней, держа руку на дверной шишковатой ручке, и странно улыбался. Яснее слов было ощущение нескольких секунд безмолвия.
- Когда я ввязывался в эту историю, я вас не знал, а теперь, когда я вас знаю, как мне объяснить вам, что стало по-другому? И она теперь такая другая, такая уродливая и вульгарная в свете наших семейных дрязг. Нет - таких, как вы, я еще не встречал. С вами все иначе, все совсем по-новому. Послушайте же меня - неужели ничего нельзя предпринять?
Именно этим и был напоен воздух в незабвенные кенсингтонские мгновения, не хватало только слов, чтобы превратить это во что-то свершившееся. Тем больше оснований было для воспаленного девичьего сознания не разрешать слов; единственной ее мыслью было не слышать, оставить все несвершившимся. Она во что бы то ни стало должна была этому воспрепятствовать, даже если пришлось бы вести себя чудовищно.
- Прошу вас, пустите меня, мистер Герет, - сказала она; и он открыл перед ней дверь, промедлив такую малую долю секунды, что, мысленно перебирая в памяти подробности того дня - ибо ей суждено было перебирать их бесконечно, - она сама не могла представить себе, каким же тоном она это сказала.
Они вышли в холл и там наткнулись на горничную, у которой она справилась, вернулась ли в дом миссис Герет.
- Нет, мисс, и, по-моему, она из сада вышла. Пошла по кружной дороге.
Иными словами, дом был полностью в их распоряжении. В другом настроении она с удовольствием поболтала бы с молоденькой горничной.
- Пожалуйста, откройте дверь на улицу, - сказала Фледа.
Оуэн, словно в поисках зонта, потерянно оглядел холл - даже провел печальным взглядом снизу вверх по лестнице, - пока опрятная молоденькая горничная выполняла распоряжение Фледы. Глаза Оуэна смотрели куда угодно, только не на открытую дверь.
- По-моему, здесь ужасно славно, - заметил он. - Уверяю вас, я бы сам здесь не прочь поселиться!
- Что ж, охотно верю, учитывая, что половина ваших вещей уже здесь! Тот же Пойнтон - почти. До свидания, мистер Герет, - добавила Фледа.
Она, вполне естественно, предполагала, что опрятная молоденькая горничная, открывшая входную дверь, сама же ее и закроет за гостем. Однако "лицо при исполнении" проворно скрылось за плохо гнущимся куском зеленого сукна, от которого миссис Герет не успела избавиться. Фледа протянула руку, но Оуэн смотрел в другую сторону - все не мог обнаружить свой зонт. Она вышла на воздух, решительно настроенная его выпроводить; и в следующий момент он уже стоял рядом с ней в крошечном оштукатуренном портике, так мало напоминавшем архитектуру Пойнтона. Скорее уж, как отозвалась миссис Герет, портик пригородного жилища в каком-нибудь Бромптоне.
- Да нет, я совсем не вещи имел в виду, - пояснил он свою только что высказанную мысль. - Меня бы устроило, если бы все здесь осталось как раньше; здесь ведь тоже были хорошие вещи, как по-вашему? То есть даже если ничего не брать из Пойнтона, если бы все было по-прежнему. - Последние слова он произнес с каким-то сдавленным вздохом.
Фледа не поняла его разъяснений - разве только он подразумевал иную и гораздо более удивительную рокировку: возвращение в главный дом не только столов и стульев, но и самой отлученной от него владелицы. Это означало бы, что сам он переселится в Рикс - и, очевидно, не один, а с кем-то. Едва ли этим кем-то могла быть Мона Бригсток. Теперь он сам протянул ей руку; и вновь она услыхала его почти беззвучные слова:
- Если на старом месте все вернется к прежнему порядку, я мог бы жить здесь, с вами. Вы меня понимаете?
Фледа прекрасно его поняла и, обратив к нему лицо, на котором, если она не слишком себе льстила, не промелькнуло и следа ее понимания, дала ему руку и сказала:
- До свидания, до свидания.
Оуэн крепко сжал ее руку и удерживал в своей, даже когда Фледа попыталась ее вызволить, - повторять попытку она не стала, почтя за лучшее не выдавать своего волнения. Такое решение - чтобы она с ним жила в Риксе - было бы для него прекрасным выходом, и не менее прекрасным выходом для нее самой; это было бы к тому же идеальным выходом для миссис Герет. Единственное, чему Фледа не находила ответа, - куда при таком раскладе денется бедная Мона. Пока он глядел на нее, стискивая ей руку, она чувствовала, что настал час расплаты за несдержанную выходку его матери в Пойнтоне - ее громогласное заявление, что неприметная Фледа Ветч и есть та единственная, от кого зависит всеобщее благополучие. К чему призывало это громогласное заявление, к тому и пришел в конце концов бедняга Оуэн, и, если бы миссис Герет проявила больше такта, неприметная Фледа Ветч не оказалась бы сейчас в столь затруднительном положении. Она видела, что Оуэну как никогда необходимо выговориться, и, поскольку он так и не выпустил ее руки, ей пришлось ему покориться. У нее не было, вероятно, иного средства обороны, кроме как напустить на себя непроницаемый и суровый вид; и она постаралась изобразить непроницаемость и суровость - настолько небезуспешно, что сразу почувствовала, как он огорчен, не находя на ее лице никакого намека на желательное для него выражение. Он даже несколько сник, словно внезапно устыдившись, словно его отрезвили напоминанием о долге и чести. Тем не менее он все-таки исполнил свое намерение и высказался:
- Есть одна вещь, которую, как мне кажется, я должен сказать вам, раз вы столь любезно беретесь действовать в моих интересах, хотя, конечно, нет нужды объяснять вам, что ей это передавать не следует.
О чем он?.. Он снова выдержал паузу, заставляя ее ждать разгадки, и, пока она дожидалась, подчиняясь прямому принуждению, у нее возникло поразительное ощущение, что всегдашнее его простодушие улетучилось. Его врожденная прямота была как аромат цветка, а в ту минуту ей казалось, будто нос ее уткнулся в лепестки, которые ничем не пахнут. Его намек, несомненно, относился к матери; и не имел ли он в виду нечто прямо противоположное тому, что говорил, - что как раз таки ей следует передать его слова? Пожалуй, он впервые в жизни сказал что-то противоположное своим истинным намерениям, и сам по себе этот феномен завораживал, так же как настораживает недоговоренность и тревожит всякая неизвестность.
- Просто, видите ли, Мона дала мне понять, - он запнулся, - просто она без всяких церемоний велела мне зарубить себе на носу… - Он попытался рассмеяться и снова замялся.
- Зарубить себе на носу? - подтолкнула его Фледа.
Он словно того и ждал: зритель реагировал как надо.
- Да, что, если я не выручу назад вещи - все до одной, кроме тех, по счету, которые она сама отберет, - ей больше не о чем со мной говорить.
Фледа, помолчав, снова его подтолкнула:
- Не о чем?
- Ну да, она попросту не выйдет за меня, понимаете?
У Оуэна под конец уже дрожали ноги - о голосе и говорить нечего, и она почувствовала, как тиски, сжимавшие ее руку, ослабли, так что она снова была свободна. Выражение умной проницательности мигом исчезло с ее лица, и она звонко рассмеялась.
- О, вам не о чем беспокоиться, вы все получите назад. Вот увидите. Все вернется к вам в целости, не тревожьтесь. - Она спиной подалась в дом, ухватившись за дверную ручку. - До свидания, до свидания, - повторила она несколько раз, отважно смеясь, гоня его прочь взмахом руки, и, поскольку он не двигался с места, она, убедившись, что он стоит по ту сторону порога, в конце концов закрыла дверь перед его носом, в точности как он закрыл дверь гостиной перед ее носом. Никогда еще лицо - во всяком случае, такое красивое - не постигало так буквально смысл выражения "закрыть перед носом дверь". Мало того, она еще с минуту придерживала дверь изнутри, на случай если он вздумает опять войти в дом. Наконец, убедившись, что все тихо, она опрометью кинулась к лестнице и взбежала наверх.
Глава 9
Узнав некоторое время назад все, что ей было нужно, Фледа далеко не знала того, что знала сейчас; и когда она взбежала наверх, к себе в комнату, где, терзаемая предчувствием опасности и беды, вдруг заметила, что в эпохе Людовика XVI нет ни вкуса, ни смысла, она поняла, что только теперь впервые по-настоящему узнала всю силу искуса. Оуэн дал ей испить этой отравы с умением, о котором сам не ведал. Мона отшвырнет его, если он не пойдет на крайние меры и в переговорах с матерью не добьется успеха, - и он станет полностью свободным. Исход же переговоров зависит от некой молодой леди, которой он настоятельно дал понять, при каком именно условии он вновь обретет свободу; и словно для того, чтобы сделать положение молодой леди еще более затруднительным, неистощимая на выдумку фортуна услала миссис Герет, как выразилась горничная, прогуляться "по задней дороге". Таким образом, молодой леди предоставилось дополнительное время прийти к мысли, что переговоры должны закончиться ничем. Много имелось разных способов преподнести миссис Герет ключевой вопрос, и Фледа вполне могла с пользой употребить минуты, оставшиеся до ее возвращения, чтобы избрать тот, который гарантировал бы переговорам полный крах. Великой изобретательности для этого не требовалось; провал будет обеспечен, стоит лишь правильно рассчитать, когда упомянуть Мону. Если ненавистное имя ввернуть в нужный момент, миссис Герет станет насмерть, и перед столь яростным сопротивлением Оуэн наверняка ретируется. Ретируется к своему холостяцкому положению… Теперь, подумала Фледа, он пребывает в уверенности, что ясно дал ей это понять. И сейчас, в ожидании, когда "задняя дорога" исторгнет свою добычу, Фледа уповала только на то, что ему радостно от этой уверенности. У нее же появилась своя причина для радости, совсем другая причина. Узнать, что она превратилась для него в предмет желания, было словно почувствовать крылья за спиной, которые помимо ее воли весело трепетали в воздухе: казалось, животворный поток хлынул ей в душу. До сей поры эти потаенные глубины оставались непостижимыми и неколебимыми, и вот за какие-то полчаса здесь, в пустом доме, они вышли на поверхность и перелились через край. Оуэн словно дал ей разрешение наконец признаться себе в своей тайне. И странно, казалось бы, что такое признание не сулит и ему, в свою очередь, хоть какого-нибудь права! Может ли это сулить ему право бросить Мону ради другой? Не об этом ли он жалобно молил Фледу - чтобы она признала такое беззаконие законным? Но он сам в это не верит, нет в нем той смелости, которую подобный вывод подразумевает. До чего же все скверно устроено, если даже ему, мужчине, созданному, чтобы поступать по-мужски, не хватает смелости! Она в свое время его, как говорится, расстроила, и к тому же он беседовал с ней, не успев опомниться. Он тоже ее расстроил, Господь свидетель, но она из тех, кто умеет собраться. Ее весомое преимущество, подумалось ей, в том, что она не выдала себя, не позволила ему увидеть, как все в ней перевернулось.
Более того, сейчас она уже снова обрела почву под ногами, хотя далось ей это большим напряжением, и тряска, охватившая ее от усилия, унялась, только когда молодой человек был оправдан по всем статьям. Откуда ей, в конце концов, знать, во что под натиском треволнений, спровоцированных его матерью, могли выродиться его отношения с Моной? Если бы ему удалось не растерять заодно своих умственных способностей (каких-никаких), он, вероятно, сам почувствовал бы - как остро чувствовала она за него, - что, покуда в его отношениях с Моной не поставлена точка, он не вправе говорить даже то немногое, что сказал. Он не вправе вести себя так, будто готов впутать сюда еще одну молодую особу, лишь бы выпутаться самому. Попал в переплет - сам и выпутывайся, а пока не выпутаешься, все, что намереваешься сказать кому-то еще, должно быть отложено и отсечено. Во всяком случае, она сама - сейчас ведь речь о ней самой - не могла и думать, чтобы содействовать ему, разве только в смысле сохранения их обоюдной чести. Она не из тех молодых девиц, которых можно куда-то впутать, она и пальцем не шевельнет против Моны. В ней сидело что-то такое, что заставило бы ее вечно корчиться от стыда, если бы своим счастьем она была обязана интриганству. Она считала для себя верхом вульгарности "отодвинуть" дщерь Бригстоков, дабы самой занять ее место; и даже если просто отойти в сторону, у нее не будет полной уверенности в том, что она до конца честна перед собой. Остаться честной ей можно, только принося пользу своим ничтожным оплачиваемым присутствием (в этом единственное оправдание); и теперь, окончательно склонившись к геройству, она понимала пользу не иначе как высокий и прекрасный подвиг. Она не была способна ни на какие действия, если не могла испытать хоть какой-то гордости за содеянное; а помочь бедняге Оуэну выйти сухим из воды - чем же тут гордиться? Ни у кого нет права выходить сухим из воды ценой нарушения обета столь сокровенного, столь священного! Могла ли Фледа сомневаться, что их взаимные обещания нерушимы, когда она твердо знала, что всякий данный ею обет только такой и есть? Ежели Мона устроена иначе и ей угодно к подобным клятвам относиться легко, это ее, Монино, личное дело. Любить Оуэна - ведь любила же она его! - и в то же время любить его постольку-поскольку, с условием, что к нему прилагается столько-то столов и стульев, - такого ей, Фледе, не постичь, не стоит и пытаться. Сама же она готова явить иной пример любви к нему - пример, вся красота которого никогда и никому не станет известной. А если бы вдруг и стала, никем не была бы понятой, поскольку всю силу убеждения она намерена употребить на то, чтобы при удачном исходе дела, удержать Оуэна в тенетах той привязанности, которая внезапно зачахла. Даже в горячке своих умствований Фледа все ж не выпускала из виду простую истину: не позволить другу избавиться от женщины, которую он больше не любит, - весьма сомнительный дар великодушия. Ведь если он не разлюбил Мону, тогда что с ним не так? А если разлюбил, вопрошала Фледа, тогда что не так с ней самой, с ее глупым сердцем?