Действительно ли взгляд ее искал меня? И кто я был такой?
Бедный бродяга, беглый монах, ночами предающийся нечестивым мыслям.
А она? Ее ожидал экипаж. К ее стопам склонялись сильные мира сего, умелые и опытные в наслаждениях, широко шагавшие над головами вечно жаждущих и тоскующих. Взглянула бы она на меня, узнала бы? А хоть бы и так, разве это не было бы ужасно?
Что делать со мной этой великой актрисе, этому многоликому видению - и что мне с ней делать?
Подобает ли мне войти в ее мир? Разве, несмотря на ужасное кощунство, не нес я на себе посвящения? Ночи казни, ногти, вонзенные в плоть, посты, вечера, проведенные за чтением жизнеописаний святых, когда отблески костра, как далекая утренняя заря, играли на моем лбу. Можно ли изгладить все это? Нет! Я пал и низвергся в бездну. Но если суждено мне полюбить женский облик, то пусть происходит это втайне и издалека! Я хочу нести в себе эту теплую лампаду, не предавая ее, и попытаться, насколько это в моих силах, не спалить ее, опрокинув масло.
Так говорил я себе (постоянно сомневаясь, упрекая себя в трусости), и покидал место ожидания еще до того, как кучер возвращался из трактира.
Однажды вечером - давали "Эрнани", произведение мастера, собравшего впоследствии богатый урожай славы, - стоял я снова в тяжелой борьбе с самим собой перед дверью на подмостки. Тут я увидел среди ожидающих господина Кирхмауса. Он разговаривал с человеком, чья внешность сразу очаровала меня. Стройная фигура наклонилась, доверчиво внимая собеседнику и усердно кивая. Человек был одет в оливково-зеленый, доверху застегнутый сюртук и стоял в напряженном размышлении, беспомощный, будто с ватными коленями.
У него были мягкие, густые, зачесанные назад волосы, шляпу он держал в руке, и нельзя было в свете газового фонаря рассмотреть, были они светлыми или седыми. Огромный нос на его лице отбрасывал резкую тень на его рот и подбородок.
Вдруг Кирхмаус подтолкнул его, что-то произнес и показал на меня. Оба пришли в движение, и ко мне, казалось, подскочил, подпрыгивая, не привыкший к земной тверди ощипанный орел.
- Господин, - сказал горбун, - это - доктор Грау. Рад случаю познакомить вас.
Он загадочно взглянул на меня, попрощался и исчез. Я почувствовал, что мою руку долго и крепко сжимает другая, горячая, будто в лихорадке, ладонь.
Отсутствующий глубокий взгляд голубых глаз осматривал меня так, словно я был удивительным ландшафтом. Лицо морщинистое, осунувшееся, и все-таки не старое.
Доктор Грау ничего еще не сказал. Его рот был открыт. Я видел, что многих зубов у него недостает, и все-таки лицо это было необыкновенно красивым.
Вдруг он вздрогнул и сказал:
- Пойдемте.
- Пойдемте, пойдемте! - радостно воскликнул я в свою очередь, так как исходившая от этого места опасность снова была развеяна.
Мы молча и долго шли рядом. Время от времени спутник мой посматривал на меня, и я заметил в его взглядах нежность, которую объект их давно утратил.
Он, человек, ходивший в школу, посещавший университет, несомненно близко знавший женщин, - он казался более смущенным и застенчивым, чем я - монах, человек неопытный! Он снова схватил меня за руку.
- Я рад встрече с вами! Я думаю, мы сможем что-то получить друг от друга. Вы - духовное лицо и, - как я вижу, и как сказал мне господин Кирхмаус, - человек особого рода. Я сам - что-то вроде религиозного философа.
Я ответил на пожатие его руки.
Этот человек сильно действовал на меня.
- Я уже однажды видел вас, - продолжал он. - Ночью вы стояли на мосту и пели что-то непонятное реке. Тогда я сразу понял, что вы - один из нас. Мы, немногие избранные, должны собираться вместе и стоять друг за друга.
Эту последнюю фразу он произнес совсем тихо. Он, впрочем, часто принимал вид заговорщика. Его походка была упругой, но не как у здоровых, энергичных людей; на мгновение мне почудилось: так ходит тот, кто боится оглянуться; так убийца выходит ночью на цыпочках из комнаты, где истекает кровью его жертва.
Мы остановились у газового фонаря, вокруг которого мелькали мотыльки во множестве.
Едва, однако, Грау вступил в круг света, как бабочки отлетели от фонаря и затанцевали вокруг его головы. Казалось, это доставило ему удовольствие.
- Видите, - сказал он, - со мной так всегда бывает.
Затем он вынул из кармана табакерку и взял оттуда щепотку. Однако я отчетливо видел: то, что он вдыхает, не было нюхательным табаком.
Сверкнула молния, в ночи прокатились раскаты грома.
Доктора Грау это взбодрило. Он все время улыбался и кивал мне.
- Я тоже люблю грозу, - сказал я.
- Еще бы! Еще бы! - Он меня чуть не обнял. - Ах, я так люблю гром, бурю, любой пожар, наводнение, бурлящую толпу!
О, я люблю светопреставление!
Еще ребенком стоял я часами у окна и боязливо смотрел на небо - не покажется ли наконец стремительно растущий диск неизвестной, страшной звезды!
Иногда солнце становилось красным и блеклым. У окна я, дрожащий и торжествующий, предвкушал апокалипсическую катастрофу!
- И все же, - говоря это, я стыдился своего малодушия, - сначала огонь, потом землетрясение, буря и, наконец, нежный шелест?
Суд - только предвестие любви!
Он задумался.
- Вы цитируете пророка, которого я считаю более всего ответственным за то, что человечество оказалось на ложном пути.
Пророка Илию!
- Да, ему, своему наводящему ужас слуге, Бог явил себя дуновением ветра!
- Какое противоречие! - воскликнул доктор Грау.
Этот несущий гибель вождь, который, когда ему нужно, сжигает детей своих в огне, вымоленном пророками, этот работорговец, - является вдруг в тихой благости? Настоящее изделие святоши, фокус лицемерного зелота-фанатика!
Разразился ливень.
- Если мы зайдем в этот винный погребок, - сказал странный человек, - я охотно изложу вам свои воззрения на эту тему.
V
Происхождение Сатаны
Мы укрылись от дождя в этом чадном, с низким потолком, трактирчике. Под зарешеченным мутным окном эркера располагался столик. Там мы и уселись. Хозяин принес и поставил перед нами светильник. Сразу же множество разнообразных насекомых, прежде всего громко жужжащих мух, заплясало сначала в круге света, потом вокруг головы доктора Грау. Нам принесли флягу коричневого ахайского вина.
- Не думайте, - начал доктор Грау, - что я намерен надоедать вам какими-то учеными причудами. С точки зрения той науки, которая классификацию фактов и замену одних наименований другими считает уже познанием, я вовсе не ученый. Я просто хочу вложить вам, именно вам, в руки ключ к пониманию сути вещей.
- Почему именно мне? - спросил я.
- Мне сообщили о вас в духовных сферах, - сказал он в ответ.
При этих словах меня захлестнула волна симпатии к этому человеку. Лишь теперь я увидел, как сильно испорчено и как прекрасно его лицо. Волосы, ни белокурые, ни седые, гармонично обрамляли его лоб.
Он пил понемногу из своей рюмки, вдыхая что-то, не показывая, однако, содержимого своей табакерки, затем вынул другую коробочку из кармашка и поспешно скрутил сигарету. Взгляд его соскользнул с меня. Он пристально смотрел, открыв рот и словно забыв обо всем, на поверхность стола, где прихотливым узором растекалась маленькая лужица пролитого вина. Внезапно он без обиняков спросил:
- Вы никогда еще не касались женщины?
Я покраснел и не мог вымолвить ни слова.
- И вам, посвященному, пришлось пожертвовать таинствами и совершить кощунство из-за похоти?
Я покраснел еще пуще и задрожал, в то время как он широко раскрыл глаза, не задерживая все же на мне взгляда.
- Вот и славно, вот и славно, вот и славно…
Он повторял это снова и снова, точно ребенок, которому удается решение арифметической задачи.
Он зажег себе сигарету и - я еще не понимал, что глаза его могли прочесть тягостную тайну на моем лице, - наклонился ко мне вплотную и начал:
- Вы говорили только что об откровении пророка Илии. Так Илия - второе воплощение той сущности, первым воплощением которой был Енох, а третьим - Христос.
Воплощается эта сущность в такие времена, когда тот, кого называют "Господь", "Владыка воинств", "Высочайший", опасается свержения с престола и своего развенчания.
Услышав это кощунство, мне захотелось вскочить, стиснув сутану, и бежать прочь. Но мальчишески торопливый и благожелательно-убедительный голос так заворожил меня, что я с жадностью открыл поры своего существа и впитывал дождь льющихся на меня слов.
Между тем доктор Грау, дабы усилить убедительность собственной речи, лихорадочно-влажной рукой сжимал мою, и я, чтобы заглушить бьющийся во мне голос противоречия, все чаще опустошал свою рюмку.
- Диалектическую пару противоположностей мира, которая проявляется также в духе того опытного образца, что зовется "человеком", мы обозначаем как единство и множественность.
Типично человеческое мышление нашего века считает единство первоначальным и окончательным.
Древнеегипетская "Книга мертвых" говорит так:
"Я-есмь (а это одно слово) первичный и единственный Бог, победивший всех своих врагов". И Парацельс утверждает: "У всех созданных вещей, пребывающих ныне в распавшемся бытии, было единое начало, в котором и заключено все Творение".
Почему я называю эти мысли "типично человеческими", вы тотчас узнаете. Я придерживаюсь иудейской версии космогонии - ведь в общем и целом все космогонии, как они открываются людям, соответствуют друг другу.
Поворотным пунктом в демонической истории Творения является тот момент, когда Эль побеждает равноценных и одинаково вечных демонов, Элохимов, порабощает их и соединяет в своем собственном имени. И этот час неблагоприятной для множественности, роковой гигантомахии, или, говоря по-христиански, час падения ангелов, является не только временем учреждения противоцарствия, но и часом рождения человечества.
Итак, нужно осознать значение того момента. Творение до этого государственного переворота было взаимодействующей гармонией вместе танцующих, вечных и находящихся в согласии демонических сущностей, жизненное проявление каждой из которых составляло одну мысль, а мысль каждой соответствовала одной форме.
Природа была тогда бесконечной сокровищницей форм бессмертных образов, о роде которых мы, конечно, не имеем никакого представления, но, вероятно, не ошибемся, если предположим, что сокровищница форм известной нам природы - в бренность и гниение сосланное извращение первичного демонического мира образов. Ведь языческие религии видят в каждой вегетативной форме, в горе, в дереве, в источнике или в животном совершенно особенное божество.
Теперь, однако, наступает время этого инстинктивно-радостного, первобытно-музыкального умиления вечных, вперемежку бродящих мысленных форм.
В одном из этих демонов, и именно в том, чья сила мысли не может выразиться в единой форме, в том демоне, которого мы называем демоном духа, постижения, сознания, и которого апостол на самом-то деле называет "логосом" (поскольку он, подобно министру без портфеля, не имеет в своем распоряжении реальности, с которой был бы идентичен), в этом демоне возникает, как электрический ток, беспокойство недостаточной тождественности самому себе, и этот ток побуждает его к деятельности.
Сознание своего превосходства над сонно витающими в облаках братьями, высокомерие его абстрактности наполняют этот дух, и мгновенно просыпается в нем стремление к власти, желание господствовать, восторжествовать и первенствовать - и вот он выходит вовне; братья-демоны, испуганные в полусне, не понимают, что с ними происходит, их мысли, природные формы притягиваются магической силой гравитации вниз; они вянут и тлеют, аморфные и бессильные, блуждая в темнице Имени Того, кто с этого часа зовется "владыкой воинств" и утверждает volens nolens свое управление полицией страха и милосердия.
Я вскочил, дыхание у меня перехватило, я взывал в душе: "Exorceo!", но злосчастная симпатия к этой физиономии и странное желание внимать таким речам вынудили меня сесть обратно.
Между тем лицо Грау стало бледным и безжизненным. Взгляд его потух, нижняя губа обмякла, сквозь кожу рук просвечивали старческие вены.
Он опять взял щепотку, жизнь вернулась к нему, и тогда он снова заговорил:
- Первая причина! Нетождественность самому себе! И отсюда - все последующее!
Жажда власти как древнейший грех, отразившийся в человечестве первородным грехом. Учреждение противоцарствия того демона, которым был полярно уравновешен победитель до-бытийного мира и установлен поистине благой принцип, - демона, дарящего свет и свободу! Затем - создание человека, этого единственного и собственного изделия Высочайшего: ведь человек несет в себе родовое проклятие своего Творца - дисгармонию внутри себя - и древний грех своего Создателя - жажду распространения собственного "я", которая проявляется на земле в миллионах форм испорченной сексуальностью первоначальной любви.
Творец вынужден был, однако, создать человека, - человека, или противостоящее миру существо. Он вывел вселенную из равновесия, опустошил ее; вечные формы подчинились силе гравитации, то есть смерти; обессиленные братья-духи стенали в темнице Его Имени - кроме одного не порабощенного, обозначавшего другую оболочку Себя самого - обвинителя самого Себя! Да, Он должен был создать человека в оправдание собственной персоны; мистерию эту следует понимать так, что человек сотворен из комка глины, то есть представляет собой не органически-демоническую мысль, как все другие обреченные на бренность и все же гармоничные формы, но является произведенной на обочине природы парадигмой, - так называемым "подобием"! Да, подобием своего Творца: ведь он несет на себе его печать дисгармонии и тщеславия. Создание человека - псевдотворящее деяние. Он - рагу из нескольких свойств первичных форм (демонических идей), ставших тленной природой, и из некоторых атрибутов демонической сущности, каковым является, к примеру, прямохождение.
В последнее время естествознание включает в свою смешную систему эволюции форм так называемый missing link, потерянное звено. Удался, и все же не вполне удался этот обман: то есть лукаво замолчать опасный повод для революций - множественность, систематизировать кажущуюся единой цепь развития, и вместо единственно реального статичного политеизма провозгласить истинность динамического монотеизма! Воистину человек, это произведение механики, послан в проявленный мир как защитная речь своего Создателя. Но пространство, вмещающее в себя этот missing link, пространство, кое лежит между вегетативной природой и природой богов, это пространство, в центральной точке которого стоим мы, жалкие печеные изделия, есть сама бесконечность. Да, я громко кричу об этом: человек - противоестественный, искусственный продукт, Голем догматики, произведение тирана, его неудавшееся оправдание!
Пот катился у меня по лбу. Комната плясала перед глазами. Я вскочил и закричал:
- Ты лжешь, ты лжешь! Сам сын Божий, собственный Его любимый сын, предан был мучительной смерти, чтобы избавить нас!
Я не мог говорить дальше. Нежные голубые глаза доктора Грау остановились, улыбаясь, на мне. О, мне хотелось обнять и поцеловать его!
- Да, сын и посредник - именно так, - сказал он. - Во времена гармоничного первобытного мира сообщество сущностей жило в состоянии, так сказать, демонической анархии, а нашим Создателем они были сброшены в ад абстрактного авторитета. И человек - туда же, - этот глиняный паладин шаткого трона, тот, чье дыхание уже - умышленное убийство. Он не чувствует ничего, кроме своей греховности, ничего, кроме механической бессмысленности своего появления на свет, и потому страстно жаждет патетического "избавления", как претворяется в его устах постоянно нашептываемое ему в уши слово величественного Другого, дарующего свет освободителя, - слово, которое здесь означает "уничтожение". Иногда же кричащая об "избавлении" искусственная глина из-за шепота возвышенного суфлера-подсказчика становится валкой и слабой, и часовщик должен снова завести пружинку.
В одном таинственном месте лежит первая глиняная фигурка, человеческая конструкция, сохраняющая идею, и снова приходит время, когда она воплощается.
И затем зовется она Илия или Христос.
Моя голова упала на стол, и я пролил вино.
- Да, - продолжал доктор Грау, - человек оказывается абсолютно инородным телом и чуждым духом в этом мире, и эта чужеродность проявляется в нем даром абстракции и разумом, которые по видимости возвышают его над прочими существами и в самом деле позволяют над ними господствовать. Так господствует лишенная корней, вторгшаяся извне раса конкистадоров над покорными аборигенами.
Человек, чужак, живет, однако, в мире, который из-за возвышения одного духа над другими лишился гармонии и подвластен смерти, а человек тоже способен пребывать в мире, лишь принимая его судьбу и приспосабливаясь к нему.
Если подумать, первое заблуждение механика состояло в том, что его Адам в мире тяжести мог оставаться бессмертным. Нет! Этот Адам должен был приспособиться к законам размножения и смерти. Однако пока он привыкал к вещам, ряд поколений которых не восходил к "Творцу", перетекало и в него что-то от их святой крови; он скоро стал подобен привитому к одному из благородных деревьев плоду, и неуклонно ускользал из рук господина и мастера.
Но когда он приближается, сохраняя двойственность своей натуры, к ранее сотворенным и не созданным Творцом вещам, он манит демонов, отделившихся от этих заколдованных тленностью вещей, и заключенные в темнице Элохимы начинают бунтовать и жаловаться в груди Имени Того, кто держит их под стражей. А для тирана это - опасное время, так как порабощенные силы сотрясают стены тюрьмы; тогда прибегает он к своему плану, берется за свою фигурку, запертую за семью замками куклу, и посылает ее на землю, чтобы оторвать людей от манящей их природы и напомнить им об их предназначении, состоящем в оправдании их Творца!
Посланника же своего в "чистом случае" называет он Сыном и дает ему после осуществления деяния сгинуть в огне, чтобы снова хранить его за семью печатями.
Я попытался молиться, прочесть про себя "Отче наш". Однако вино и ужасные слова, услышанные мною, оглушили меня и не дали закончить. Доктор Грау снова взял меня за руку.
- Такой посланец - пророк Илия, о котором вы говорили!