Призраки танцев, песен, куплетов, шуток и непристойностей, которые звучали тут прежде, крались, покрывшись пылью, вдоль стен. Это им не помогло. Стены обили черным, гроб медленно поднимали с пола, чахлую рощицу пальм и лавра вносили в дверь то направо, то налево. Даже большой крест Эдит, безо всякого на то права, установила у изголовья гроба.
Фирма "Die Entreprise des Pompes funèbres" соответствовала своей доброй славе. Это еще вопрос - она ли поместила в газете объявление, которое некоторым читателям бросилось в глаза роковым парадоксом:
"Вчера, на сорок восьмом году жизни, скончался господин Макс Штейн. Церемония похорон начнется в доме скорби на Гамсгассе, 5".
Все шло своим чередом, в наилучшем порядке. Одно лишь обстоятельство неприятным образом обратило на себя внимание: специфический запах в прихожей дома - тот запах горячей воды в ванне с духами, а еще мыльной пены, вазелина, кожной мази, косметики, по́та, алкоголя и пряной пищи - нельзя было изгнать никакими средствами. Дамы часами жгли в прихожей ладан, но от этого запах становился - никак иначе не скажешь - еще непристойнее.
VIII
Можно отнести к числу тех неправдоподобных вещей, которые легко прощают жизни и неохотно - авторам, то обстоятельство, что господин президент Море, - конечно, аккуратнейший читатель городских газет, - проглядел это парадоксальное извещение о смерти. Объясняется сия странность, разумеется, особенностью тех дней, большими волнениями и тревогами, когда газеты полнились всевозможными политическими новостями, и в каждой строчке на карту были поставлены война и мир, судьба всей планеты.
Господин Море покинул кафе в глубокой задумчивости. Патриотическое волнение будоражило его душу, и перед духовным взором бушевала война. Война в представлении господина Море была войной весьма далекого прошлого. Ни "современной пустоты поля битвы", ни бетонированных окопов, ни авиационных эскадр, ни газовой атаки; война батальной живописи, полная веселья и кавалерии. Великолепные кони с постаментов вздымались к небесам, снаряды разрывались красным, зеленым, желтым и синим, подобно затейливым ракетам фейерверка, раненые хватались за сердце, как певцы на высоких нотах.
Представляя себе мировую катастрофу столь красочно, президент пересек овощной рынок и шагал вдоль фасада университета к Эйзенгассе, когда увидел справа на маленькой площади замершие в ожидании три траурные повозки и сдвоенный фургон третьего класса. Море подумал тотчас, кто бы это мог здесь умереть, - ведь узнавать такие вещи впрямую относилось к его профессии, - и тщательно перебрал в уме известные фирмы и семейства, обитавшие в этом квартале. Он сам удивлялся, что чья-то смерть могла ускользнуть от него. Однако, едва он понял, где находится, им овладело то настроение, которому он иногда уступал в молодые свои годы.
Господин доктор Шерваль зря воображал, что именно ему обязан президент знакомством с "этим великолепным домом". Не в характере Море ночь превращать в день и срамиться перед всем народом. Но, господи боже, один-единственный раз как-нибудь сойдет!
Он ведь давно знал дом на Гамсгассе, - и в лучшие времена, а не при этой черни! Молодым мужчиной он часто заходил сюда украдкой после полуночи и всегда находил здесь умиротворяющее удовлетворение. Его образ действий казался ему не только скромнее, но и моральнее, и даже гигиеничнее, чем поведение остальных.
Президент остановился. Потрясенный, в это мгновение он ощутил наступление новой эпохи. Она была двойственна по сути своей. С одной стороны, как приглашение на похороны - свита серьезных бородатых мужчин в цилиндрах и имперских сюртуках; с другой - молодцеватые и бодро-веселые ландскнехты. Фантазия Море в самом деле кишела ландскнехтами и образами из соответствующей литературы, как-то: обозная стража, игра в кости, лагерные девки.
Море смотрел на похоронную повозку, думая и о трудных временах, и о порче нравов, витавшей в воздухе, и решил, поскольку ничего определенного в ближайшие часы делать не собирался, не препятствовать сегодня своим желаниям. Мимо фургона, запряженного вороными с черными качающимися перьями на головах, направился он, тоже покачивающейся походкой, в узкую улочку.
Он нашел обычно крепко захлопнутую и плотно занавешенную дверь широко распахнутой.
Между тем в доме все было готово к обряду прощания. Гроб стоял на возвышении, несколько разрозненных цветов и один жалкий венок сверху, - на украшения побогаче суммы, что благородно сберегла Эдит, уже не хватило.
Из-за гроба, впрочем, между "Entreprise des Pompes funèbres" и фрейлейн Эдит возникли разногласия. Это был просто ящик из сырого дерева, какой предписывает мертвым еврейский обычай. Господь ведь сам говорит через Писание: "Прах ты и в прах возвратишься". Потому всякое убранство, всякое приукрашивание этого Богом желаемого процесса нечестиво и кощунственно. Экономка же придерживалась на сей счет другого мнения. Гроб должен быть красив и великолепен, обит серебром, украшен эмблемами, не обделен и белым кружевным кантом. Большие деньги заплатить - чтобы доставили такой вот деревянный ящик? "Чисто по-еврейски!" - восклицала она. Даже религия служит им, чтобы раббах получить и облапошить клиента. Очень трудно было убедить раздосадованную женщину, что земля еврейского кладбища примет лишь предписанный обычаем гроб.
Собрались дамы в своем скудно импровизированном и одновременно франтовском трауре. Пришли также несколько мелких людишек из соседей, сразу же проскользнув на цыпочках, с грустным видом, в Голубой Салон, где можно было на даровщинку подкрепиться ликером и творожником. Там хозяйничал господин Нейедли, уговаривая соседей, служащих "Entreprise des Pompes funèbres", да и самого себя немного выпить и закусить.
К сожалению, не было никого из постоянных гостей, - ни из шестого драгунского, ни артиллеристов, ни интеллектуалов, ночных птичек, ни Шерваля, ни Пепплера, ни Оскара, - словом, ни одной пары глаз, которую изумил бы вид неузнаваемого Большого Салона. Значительную часть паркета захватило возвышение с гробом, закутанные лампы мрачно тлели, амурчики над зеркалами оделись в черное неглиже, крест возвышался у изголовья еврейского гроба, горели высокие церковные свечи, и плакало в трауре многочисленное семейство сильно напудренных дочек мелких буржуа - потому что так полагалось, потому что покойного хорошо знали, потому что жизнь грустна, а смерть потрясает, и редкое празднование ее приносит радость.
Пока сморкались красные носы и раздавались всхлипы, у Большого Салона не было прошлого. Напротив, незамеченным осталось мгновение, насыщенное возвышенными, шекспировскими противоречиями жизни.
Однако невозможно вечно всхлипывать, сморкаться и пялиться на гроб. Что-то теперь должно случиться, кто-то должен сказать слово, обратиться к мертвецу с прощальной речью. Растерянность Эдит всё усиливалась. Болезненно ощущалось отсутствие священника - огромный недостаток мероприятия, которому Эдит так бескорыстно пожертвовала кругленькую сумму. Она была вне себя - ведь как продолжаться торжеству без Бога и священного обряда? Все прекрасно устроено, каждый ожидал потрясающего душу прощания, и слишком долго уже стояли вокруг катафалка; мучительные вопросы, казалось, наполняли воздух; то был тихий скандал. Эдит кусала губы, ничего спасительного не приходило ей на ум. Она отчаянно украдкой озиралась…
И внезапно отчаявшийся взгляд упал на президента Море, который стоял в дверях, высокий и одетый в черное. Никто из "гостей" не явился. Его же привело сюда доброе сердце и благородный образ мыслей. Эдит воздала хвалу мудрости провидения и душевности Море.
Видение это высилось, будто созданное для траурной церемонии; теперь ничего дурного не могло случиться, когда появился этот несравненный деятель смерти, чье имя само о ней напоминало. Экономка кинулась к нему, что-то прошептала, и в течение десяти секунд положение было спасено.
Само собой разумеется, что президент Общества Спинозы и мастер ордена "Сыновья Союза" обладал значительным даром красноречия, и что агент по надгробиям в совершенстве владел ораторским искусством кладбищ. Этому дару вполне соответствовала (вредное следствие таланта) необузданная мания при всяком удобном случае - на открытии и закрытии заседания, собрания, конгресса, по поводу торжественных и обыденных событий, на свадьбах, юбилеях, поминках и безобидных пирушках, всюду, где это уместно и неуместно, - необузданная мания произнести речь! Поэтому Эдит была в не меньшей степени обрадована его согласием, чем он - ее просьбой.
Бегло и подозрительно оглядевшись вокруг, он убедился, что никто из недостойных, даже из журналистов, не получил сюда доступа. Лишь потом Море встал у гроба, поднял голову, ловя вдохновение, и закрыл полные страдания глаза.
Он начал свою речь, которая так много и так мало имела значения для мертвеца, лежащего здесь в саване, как для всякого другого покойника. Однако то была, - а все зависело единственно от этого, - поистине прекрасная речь.
Президент вначале цитировал, похоже, Гете, - утверждение, что упорно трудившийся человек может получить избавление. Близкой опасности процитировать перед лицом стольких баядер "огненные руки Бессмертных", которые "детей заблудших на небеса возносят", Море избег в последний момент и спасся в не вызывающей сомнений строфе, где новичок требует у гурии перед вратами Рая "впустить его без лишних слов, поскольку он", мол, "человек". Слушательниц, трепещущих от непонятных слов поэта, не удивило предложение Море вообразить господина Максля в виде упорно трудившегося и опоясанного мечом борца.
Возможно, только господин Максль удивился этому образу, если оправдано предположение некоторых учителей священных тайн о том, что "интеллигенции" мертвеца наблюдают собственные похороны.
Но одним Гете дело не обошлось. Оратор призвал также Спинозу, Лессинга, Исайю, Геккеля, и привел по столь прискорбному поводу в Большой Салон на Гамсгассе одухотвореннейших мужчин мира.
Речь достигла кульминации, когда президент на "ты", по-мужски сурово, обратился непосредственно к покойному, пророчествуя о предгрозовом сумраке будущего и восхваляя усопшего как символ жизнерадостного, веселого и беспечного времени, кое возлежало теперь на смертном одре, чтобы отлететь навсегда. В Божьем Совете решено, что приходится ныне прощаться с достойным любви человеком и, возможно, - кто знает? - с собственной легкокрылой юностью.
На этом месте тлеющие всхлипы взметнулись пламенем громкого рева. Людмила, терзаемая безнадежной любовью, рыдала себе в платок. Ведь Оскар тоже лежал тут и ждал, что еще сегодня его похоронят.
Илонка во внезапном и мрачном неистовстве била себя в грудь. Маня, суровая дочка могильщика, отвернулась, страдая. Эдит упала перед гробом на колени, не сдерживая слез раскаяния. Одна Грета сухими, но горящими глазами следила за красноречивыми устами оратора.
Завершилась речь утешительным и торжественным заключением.
Пробужденные от сна страданий дамы застеснялись, как школьницы или служанки, когда каждой из них господин президент - сама сдержанность и сочувствие - пожал руку.
Эдит быстро оправилась от потрясения. Она была счастлива и благодарна, видя, что этот праздник, - ее ведь создание, ее заслуга, - проходит столь возвышенно. После такой глубоко волнующей речи одна музыка могла еще что-то сказать. Поэтому экономка решительно подтолкнула господина Нейедли к роялю.
Однако выяснилось, что в течение долгих лет репертуар бывшего императорски-королевского титулярного вундеркинда рискованно подтаял. Танцы, мазурки, песенки - да, они жили еще у него в пальцах, но нельзя же отметить вынос покойного подпрыгивающим "Маршем гладиаторов"!
С серьезной музыкой дело обстояло весьма скверно. Руки господина Нейедли не сильны были ни в народных хоралах, ни даже в "Траурном марше" Шопена. В целом его лирическая программа ограничивалась тремя номерами: "Свадебным шествием" из "Лоэнгрина", арией из "Жидовки" и "Баркаролой" из "Сказок Гофмана".
Старик, не мешкая, отбросил "Лоэнгрина" и выбрал "Жидовку":
Великий Бог, услышь меня,
Услышь меня, великий Бог…
Никто не счел неуместной оживленную, почти веселую страстность этого аллегро, и когда Нейедли запретными обходными путями смодулировал в "Баркаролу", все переглянулись: "Баркарола" была любимой музыкой Максля, при звуках ее он всегда "ревел, как малое дитя"! Невозможно разумнее, светлее закончить эти торжественные похороны - только этими вечными звуками, что скользят на освещенных, украшенных венками гондолах по темной воде:
Сладостная ночь любви,
утоли мои желанья…
Носильщики с гробом охали и громыхали мимо позолоченной Венеры и трубача из Зекингена по больной, хрипящей лестнице. Дамы следовали за ними. Однако не слова скорби слышались теперь, а шепот и тихие смешки. Раньше, да, там выплакали они все свои слезы. Слезы утоляют божественную жажду нашей души, и потому мы счастливы и сыты, когда выплакались.
Дамы были счастливы и сыты. Более того, их наполняла радостная гордость, произрастающая из всякого удачного исхода.
IX
Фирма Блюм не только осуществляла срочную работу по возведению аксессуаров траурной церемонии; еще лучше проявляла она себя в быстром демонтаже своих шлейфов, обшивок, драпировок и подиумов. Стремительно произвела она смену декораций между смертью и жизнью, как хороший мастер сцены - свои превращения.
В данном случае спешка была особо настоятельной необходимостью - ведь уже к вечеру дом должен снова открыться для удовольствий, и никакой осадок смерти не должен тяжестью лечь на души посетителей.
Скорость в самом деле была колдовской. Едва торжественная церемония завершилась, как все окна распахнулись, крики и стук молотков зазвучали заново, и Большой Салон, освободившись от неестественных для него уз, вновь обрел самого себя. Так же сквозь ладан, чад свечей и другие неестественные испарения мутный запах дома, становясь самим собой, распространился по прихожей. Когда через два часа скорбящие вернулись в экипажах с кладбища, комнаты уже не были затенены - они стали прежними.
С легким ощущением чего-то незнакомого дамы прошли по обновленным старинным парадным покоям, - каждое жилище меняется с течением времени, и обитатели чувствуют это. Между сегодня и сегодня лежала бездна, зияла могила, куда час назад опустили простой, необструганный деревянный ящик.
Президент Море после погребения вернулся вместе со всей компанией. Будучи на Ольшанском кладбище известной личностью, ради сохранения репутации он держался несколько в стороне, однако сдержанность эту вполне возможно было истолковать как тихую скромность.
Благодаря своему потрясающему надгробному слову президент пользовался безграничным уважением. С робким смущением посматривали на него девушки. И потом, он был единственным из старых "гостей", кто проявил человеческое отношение к ним и к их жизни. Он ведь пришел сюда без всякого иного намерения, кроме как отдать последний поклон усопшему и высказать сочувствие скорбящим. Фрейлейн Эдит умела ценить оказанную честь. С искренней благодарностью во взгляде подошла она к Море и, нежно держа его за руку, объявила, что знает теперь, кто из друзей дома - настоящий мужчина и душевный человек.
Президент печально пожал плечами и заметил, что знает жизнь и ясно понимает движение мира. Однако то, что доктор Шерваль, как и остальные, не нашел сегодня дороги сюда, - это все же приводит его в изумление. Эдит с горечью намекнула, что мужчина остается мужчиной и единственная его цель - чисто мужское скотство. Президент - исключение. Это она сразу почувствовала. Никакое надувательство ее не обманет; у нее ничего нет, но знание людей - уже неплохой капитал.
Тут честного обывателя слеза прошибла, поскольку судьба предоставила возможность именно ему доказать на деле свою добродетель, когда эта понимающая людей женщина ожидала сего от мужского племени в целом. Истинная причина его прихода была забыта. Он и сам поверил, что это гуманность, классическим мастерам и шедеврам которой он служил неустанно, привела его сегодня на Гамсгассе.
Дамы окружили этот полный сумрачного достоинства монумент, будто учи́теля, вслушиваясь в его слова; они не отваживались еще произносить соответствующие месту фразы и замечания, что не слышны были в течение целого дня, хотя Илонку и мучил почти непреодолимый соблазн ввернуть в разговор несколько сочных, ядреных словечек профессионального жаргона.
Большой Салон с его освещением, с его плотно закрытыми, как обычно, ставнями, с розовым плюшем, мраморными столами, ренессансными зеркалами и заново натертым танцевальным паркетом тосковал уже по ночному гомону. Девицы, несмотря на траурные платья, снова пробовали свою покачивающуюся вечернюю походку, которой три дня избегали.
Не хватало только Людмилы, оставшейся в пригороде, чтобы навестить родственников.
Президент, в высшей степени довольный собой, долго раздумывал, не следует ли ему, солидному коммерсанту, и в этом доме приобрести клиентуру. Несмотря на определенные возражения морального порядка, он решил наконец, что при таких благоприятных обстоятельствах упустить клиента - признак начавшейся спячки и неспособности вести дела. Поэтому, собравшись с духом, он снова заговорил, на сей раз безо всякого пафоса, зато звонким задушевным голосом.
- Дети, - так обратился он к девушкам, усадив рядом с собой Грету и Аниту и глубоко вздохнув, - человек смертен, и все мы умрем. Что такое смерть - никто не знает, а тот, кто знает, дети, - тоже уже не знает. Хорошо. С этим приходится смириться. Но у истории этой есть и другая сторона…