Дело, в котором ходатаем являлся полковник Эсмонд, не могло не решиться в его пользу у столь пристрастного судьи, каким, по собственному признанию, была леди Каслвуд; и потому для него не составило особого труда примирить ее с известием, им привезенным, о женитьбе ее сына, на иностранке и притом папистке. Госпожа Эсмонда никогда не доходила до той враждебности по отношению к католичеству, которая не в диковинку была среди ее соотечественников; она считала, что наша религия, бесспорно, является ответвлением католической, но что на главном стволе, который представляла собой Римская церковь, немало привилось всяких извращений (она удивительно хорошо для женщины разбиралась в этих богословских спорах благодаря тому, что еще девушкою заменяла секретаря покойному декану, своему отцу, и записывала многие из его проповедей под диктовку); и если Фрэнк выбрал себе жену, принадлежащую к южно-европейской церкви, как она называла католичество, то это не причина, чтобы ей не признать своей невестки. А потому она тотчас же написала вновь обретенной дочке прелестное, трогательное письмо (таким его нашел Эсмонд, которому оно было показано перед отправлением), где лишь легкая тень неодобрения сквозила в ласковых упреках сыну за то, что он не испросил хотя бы письменно благословения любящей матери на тот шаг, который готовился совершить. Каслвуд отлично знает - так она писала сыну, - что она никогда не отказывала ему ни в чем, что только зависело от ее воли, и едва ли стала бы противиться браку, который, как она надеется, составит его счастье и удержит его от всяческих безрассудств, до сих пор доставлявших ей немало тревог; далее она просила его поскорей вернуться и водвориться в своем родовом Каслвуде ("Это и в самом деле его родовое гнездо, - сказала она полковнику Эсмонду, - но он над ним господин только благодаря вашему самоотвержению") и принять от нее отчет за те десять лет, что она управляла всем по причине его несовершеннолетия. Неусыпным попечением и бережливостью она достигла того, что поместье находилось ныне в лучшем состоянии, чем когда-либо со времени парламентских войн, и милорд являлся обладателем небольшого, но твердого дохода, не обремененного долгами, как то было при его расточительном отце. "Боюсь только, - сказала она, - что я сберегла моему сыну имение, но зато утратила в значительной мере свое влияние на него". И так оно в самом деле и было. Дочь миледи постоянно жаловалась, что мать все делает для Фрэнка, а для нее ничего; сам же Фрэнк был недоволен простым непритязательным укладом жизни в Уолкоте, где он воспитывался скорей как сын бедного священника, нежели как молодой дворянин, призванный играть некоторую роль в свете. Должно быть, именно этот пробел в его воспитании побудил его столь жадно наброситься на жизненные удовольствия, как только он получил к ним доступ; и он не первый юноша, испорченный чрезмерно ласковой заботой женщин. Нет лучшей школы для детей, больших и малых, нежели общество тех, кто по своему положению или природным качествам превосходит их; это помогает избавиться от преувеличенной самоуверенности, свойственной растущим в одиночестве.
Но подобно тому, как неисправимый мот, составляя для друзей перечень своих долгов, никогда не сделает его полным и уж непременно утаит какой-нибудь чудовищный счет, которого не смеет перед ними обнаружить, так и у бедняги Фрэнка осталось на совести еще одно весьма важное признание, которым он не решался ошеломить свою мать в первом письме. Быть может, у Эсмонда и возникли кое-какие опасения после этого письма, ибо он знал, в чьи руки попал молодой виконт; но каковы бы ни были эти опасения, он их хранил про себя, не желая смущать свою госпожу тревогой, которая могла оказаться безосновательной.
Однако же с обратной брюссельской почтой от Фрэнка прибыло ответное послание, написанное им вкупе с супругою, которая в правописании была не сильней молодого повесы, доставшегося ей в мужья, и полное изъявление любви, благодарности и сыновнего почтения к вдовствующей виконтессе, как теперь величали мою бедную госпожу; письмо это было прочтено на семейном совете, состоявшем из виконтессы, госпожи Беатрисы и автора этих записок, и все нашли его вульгарным - прекрасная фрейлина во всеуслышание, а остальные двое мысленно. Но вместе с ним прибыло еще другое, адресованное лично полковнику Эсмонду и содержавшее новое нелегкое поручение, выполнить которое полковник должен был при первом удобном случае: именно сообщить о том, что Фрэнк, "следуя увещаниям мистера Холта, настояниям милой Клотильды и воле неба и святых, - как степенно писал милорд, - почел за благо переменить религию и быть принятым в лоно той церкви, к которой принадлежит его государь, многие из его родичей и большинство цивилизованного мира". Письмо заканчивалось припиской, вдохновителя которой Эсмонд без труда угадал, ибо она явно отдавала духом иезуитской коллегии и была написана так, как бедному Фрэнку несвойственно было ни думать, ни писать; в ней его милость напоминал полковнику Эсмонду о том, что и он по рождению принадлежит к той же церкви, а также обещал матери и сестре (поистине неоценимая услуга!) неустанно молиться всем святым об их обращении в истинную веру.
Даже если бы Эсмонд захотел сохранить это известие в тайне, он бы не смог, ибо день или два спустя после получения упомянутого письма в "Почтальоне" и других печатных изданиях появилось сообщение из Брюсселя, где говорилось, что "молодой ирландский лорд виконт К-слв-д, только что достигший совершеннолетия и весьма отличившийся в последних кампаниях в качестве адьютанта его светлости герцога Мальборо, объявил о своем переходе в папистскую веру и недавно участвовал в церковной процессии, шествуя по улицам Брюсселя босиком, с восковою свечой в руке". Честь этого обращения принадлежала, по словам "Почтальона", знаменитому патеру Холту, который был деятельным агентом якобитов во время последнего царствования, однако же покойный король Вильгельм неоднократно прощал ему все вины.
Насколько леди Каслвуд была подавлена этим известием, настолько Беатриса вознегодовала.
- Ну, маменька, - говорила она, - никогда больше Каслвуд не будет для нас родным домом. Эта немка привезет туда своего духовника, а к обеду станут подавать лягушек; понапрасну трудились Тэшер и покойный дедушка - все их проповеди пропали для моего братца даром. Говорила я вам, что вы его заморите катехизисом и что стоит ему отцепиться от маменькиной юбки, как он покажет себя. Вы не хотели верить, что юный плут вас водит за нос и что подлипала Тэшер не наставник для него. Ах, эти священники! Ненавижу всю их породу, - сказала госпожа Беатриса, стиснув руки, - да, да, все равно, носят ли они сутану и башмаки с пряжками или ходят босиком и не бреют бороды. Есть тут один противный ирландец, который не пропускает ни одного воскресного приема при дворе и постоянно расточает мне любезности; понаблюдали бы вы за ним и послушали, как он отзывается о своих собратьях по сану, тогда бы вы узнали, что такое священники. Все они на один покрой, что епископы, что бонзы или индийские факиры. Все хотят одного - властвовать, и для того запугивают нас загробной жизнью и разыгрывают святош, а мы еще преклоняем перед ними колени, испрашивая благословения. И все они интриганы, корыстолюбцы и клеветники, а уж что до злословия и пересудов, то тут за ними не угонится ни один придворный сплетник, ни одна самая злющая старая кумушка. Недавно я слышала, как этот мистер Свифт высмеивал храбрость герцога Мальборо. Он, этот дублинский мужлан, осмеливается на подобную дерзость потому только, что его светлость теперь не в фаворе; а все лишь затем, чтобы слова его дошли до ушей ее величества и чтобы подольститься к миссис Мэшем. Говорят, у Ганноверского курфюрста целая куча любовниц в Геренгаузене; ручаюсь, если только он станет нашим королем, все епископы и мистер Свифт, который метит в епископы, точно так же будут льстить и прислуживаться им. Ах, уж эти священники! Как опротивела мне их напускная святость, их шуршащие сутаны, их тупоносые башмаки! Я бы охотно уехала в такую страну, где нет ни одного пастора, или сделалась бы квакершей, чтоб избавиться от них раз и навсегда, непременно сделалась бы, только вот квакерское платье не пойдет ко мне, и стан у меня слишком стройный, чтобы прятать его от людских глаз. Не правда ли, кузен? - И она оглядела себя в зеркало, которое сказало ей, что прекраснее лица и стана не сыскать в мире.
- Это я для того так напустилась на священников, - говорила мне позднее госпожа Беатриса, - чтобы отвлечь бедняжку маменьку от печальных мыслей о Фрэнке. Фрэнк тщеславен, как девушка, кузен. Говорят о девичьем тщеславии, но что мы перед вами! Нетрудно было предвидеть, что его одурачит первая же юбка, которой это заблагорассудится, или первая сутана; для меня что священник, что женщина - одно и то же. Мы всегда строим козни; плетем небылицы, не задумываясь о том, что говорим; всегда или воркуем и ластимся, или угрожаем - и всегда причиняем зло, полковник Эсмонд, верьте моему слову, слову женщины, которая знает свет и должна прокладывать себе дорогу в нем. Могу изобразить вам всю историю женитьбы Фрэнка так, будто все это происходило на моих глазах. Граф, будущий тесть, постоянно в кофейне. Графиня-маменька не выходит из кухни. Графиня-сестрица всегда за клавикордами. Когда милорд приходит с вестью о том, что собирается в поход, прелестная Клотильда разражается слезами и готова лишиться чувств - вот так; он подхватывает ее в объятия, - нет, нет, кузен, уберите руки, прошу вас, сэр, - она рыдает у него на плече, и он говорит: "О моя божественная, моя возлюбленная Клотильда, так вам жаль расставаться со мной?" - "О мой Франциско! - восклицает она. - О май повелитель!" - И в этот самый миг маменька, а с ней пара усатых братцев с длинными рапирами появляются из кухни, где они закусывали хлебом и луком. Попомните мое слово: трех месяцев не пройдет после приезда этой женщины в Каслвуд, как там водворится вея ее родня. Старый граф, и графиня, и молодые графы, и бесчисленные графини-сестрицы. Графы! Все они графы, вся эта голытьба. Гискар, который едва не заколол мистера Харли, выдавал себя за графа; а был он, кажется, цирюльник. Французы все цирюльники, - да-да-да, не спорьте со мной! - а кто не цирюльник, тот или учитель танцев, или аббат. - И так она болтала без умолку.
- А кто _вас_ учил танцевать, кузина Беатриса? - спросил полковник.
Она, смеясь, пропела несколько тактов менуэта и низко присела перед ним, выставив вперед прелестнейшую в мире ножку. В этой позе ее застала вошедшая мать; миледи очень близко к сердцу приняла весть об обращении бедного Фрэнка и с утра просидела, запершись, в своем кабинете. Проказница подбежала к матери, расцеловала ее, обхватив за талию, и потащила танцевать, приговаривая: "Полно вам, милая, глупенькая моя маменька, стоит ли плакать из-за того, что Фрэнк стал папистом. Хорош он, верно, был, когда шел в процессии, завернувшись в белую простыню, босиком и со свечою в руках!" И она проворно сбросила свои маленькие туфельки (восхитительные туфельки на прелестных красных каблучках; одна упала неподалеку от Эсмонда, который так и набросился на нее), состроила презабавную гримасу и, держа перед собою трость Эсмонда вместо свечи, принялась шагать взад и вперед по комнате. Как ни тяжело было на душе у леди Каслвуд, а и она не могла удержаться от смеха; что же до Эсмонда, то он смотрел на представление с восторгом, как смотрел на все, что ни делало это прекрасное существо; для него ни одна женщина на свете не могла сравниться с нею задором, блеском и красотой.
Покончив с представлением, она протянула ножку за своей туфелькой. Полковник опустился на колени.
- Если вы сядете на папский престол, я готов стать папистом, - сказал он, в ответ на что получил от ее святейшества милостивое разрешение поцеловать обтянутую шелковым чулком ножку, прежде чем надеть на нее туфельку.
Во время этой церемонии ножки миледи нетерпеливо застучали по полу, и Беатриса, от чьих блестящих глаз ничто не могло укрыться, тотчас же заметила это.
- Ах вы глупенькая моя маменька, - ведь ваши ножки ничуть не хуже моих, - сказала она, - можете в этом не сомневаться, кузен, хоть она и прячет их. Спросите нашего башмачника, и он скажет вам, что шьет обеим по одной колодке.
- Но ты выше меня ростом, дорогая, - возразила мать, и румянец залил ее нежные щеки, - а кроме того… кроме того, ведь он не ноги твоей добивается, а руки. - Она сказала это с нервическим смешком, в котором больше было грусти, чем веселья, и склонив голову, спрятала лицо на плече у дочери. Прелестное зрелище они являли вдвоем, точно две сестры - кроткая матрона казалась много моложе своих лет, и хотя дочь не выглядела старше, но благодаря величавой и несколько властной грации, всегда выделявшей ее среди женщин, казалось, будто мать находится под ее защитой и покровительством.
- Что это, право! - вскричала моя госпожа, приходя в себя и возвращаясь к прежнему своему печальному тону. - Не стыдно ли нам хохотать и веселиться, в то время когда мы должны были бы преклонить колени и молить господа о прощении.
- Прощении? А за что? - спросила неугомонная госпожа Беатриса. - Не за то ли, что Фрэнку взбрело на ум поститься по пятницам и бить поклоны статуям? Да если б вы сами родились паписткой, маменька, вы ею и остались бы до конца своих дней. Эту религию исповедует король и многие из знати. Что до меня, я не чувствую презрения к ней и нахожу, что королева Бесс была ничем не лучше королевы Мэри.
- Тсс, Беатриса! Такими вещами не шутят. Вспомни, из какого ты рода! воскликнула миледи. Беатриса меж тем уже вертелась перед зеркалом, охорашиваясь на все лады: оправляла рюш на шее, приводила в порядок свои ленты, подбирала рассыпавшиеся локоны. В этой девушке не было ни капли лицемерия. Она не умела в ту пору думать ни о чем, кроме света и собственной красоты, и была попросту лишена чувства преданности, как некоторые люди бывают лишены музыкального слуха до такой степени, что не могут отличить одну мелодию от другой. Эсмонд знал этот ее недостаток, знал и много других и не раз думал о том, что Беатриса Эсмонд будет плохою женой для всякого, кто званием ниже принца. Она была рождена, чтобы повелевать, блистать на больших приемах, украшать собою дворцовые залы, - ей пристало бы вести политические интриги или сверкать в королевской свите. Но сидеть у очага в доме бедного человека и штопать его детям чулки! То была доля не для нее, и едва ли она стала бы надрываться, стараясь с честью ее нести. Она была настоящей принцессой, хоть и не имела шиллинга за душой; и одним из ее подданных - самым верным и самым жалким существом когда-либо пресмыкавшимся у ног женщины - был злополучный джентльмен, по доброй воле заковавший в цепи свой здравый смысл, разум и свободу и положивший все это к ее ногам.
А кто же не знает, как беспощадна в своем тиранстве женщина, когда она почувствует власть? И кто не знает, как бесплодны тут всякие советы? Я многое мог бы сказать в назидание своим потомкам, но не сомневаюсь, что когда придет час, они позабудут дедовские наставления и поступят по-своему. Всякий мужчина учится на собственном опыте, а не заимствует его из чужих рассказов; да и немногого стоил бы тот, кто поступал бы иначе. Ведь это я влюблен в свою избранницу, а не бабушка, поучающая меня; и это мое дело оценить предмет моих желаний и установить, сколько я готов заплатить за него. Для вас он, может быть, ничего не стоит, а для меня дороже всей жизни. Обладай Эсмонд короной и бриллиантами Великого Могола, или состоянием герцога Мальборо, или золотыми слитками, потопленными в бухте Виго, он, не задумавшись, отдал бы все за эту женщину. Сочтите его глупцом, если угодно; но так же глуп принц, готовый отдать полкоролевства за кристалл величиною с голубиное яйцо, зовущийся бриллиантом; или вельможа-дворянин, который, не зная ни отдыха, ни покоя и подчас рискуя головой, полжизни тратит на интриги ради куска голубой ленты; или же голландский купец, который уплатил десять тысяч за луковицу тюльпана. У каждого из нас есть своя заветная цель, ради которой мы готовы поставить жизнь на карту. Один стремится к славе ученого, другой - к светским успехам на зависть всему городу, тот мечтает создать шедевр кисти или пера и тем проложить себе дорогу к бессмертию, а у этого в известную пору его жизни средоточием всех помыслов и стремлений является женщина.
В памяти Эсмонда живы беседы, которые он не раз вел с близкими друзьями в ту пору, когда эта страсть им владела. Друзья высмеивали рыцаря печального образа за его преданность Беатрисе, которую он и не пытался скрывать, но на их насмешки у него всегда готов был ответ в духе рассуждений, приведенных выше.