- Я надеюсь, что ваше величество не откажет мне в этой чести, - сказал полковник Эсмонд и, налив бокал вина, поднес его королю, опустившись на одно колено, как требовал обычай той поры.
- За хозяйку дома и ее семью, - провозгласил король, видимо, не совсем довольный; но тень досады быстро сбежала с его лица, и он завел с дамами веселый, оживленный разговор, не обращая внимания на желтую физиономию мистера Эсмонда, казавшуюся, надо сказать, еще угрюмее обычного.
Возвращаясь домой, Эсмонд по дороге встретил мистера Аддисона, направлявшегося в Фулем, где у него был небольшой домик. Свет луны озарял красивое, сосредоточенно спокойное лицо.
- Вот так так! - воскликнул Аддисон, смеясь. - Я уж было думал, не разбойник ли подбирается ко мне в ночной тиши, а это, оказывается, старинный друг. Пожмем, полковник, друг другу руку в темноте, это лучше, нежели драться при дневном свете. Стоит ли ссориться лишь из-за того, что ты тори, а я виг? Повороти, братец, назад, пойдем ко мне в Фулем, там еще поют соловьи в саду, а в погребе я знаю местечко, где припрятана бутылка студеного вина; можешь пить за здоровье своего претендента, если тебе угодно, а уж я найду, за что мне выпить. Что такое? Я уже довольно пил? Что за вздор! Где льется доброе вино, там нет такого слова "довольно". Не хочешь? Ну, приходи в другой раз, только не откладывай. Поверишь ли, я все еще помню Simois, и Sigeia tellus, и proelia mixta mero, mixta mero, произнес он с едва заметными следами meri в голосе; и, свернув со своего пути, отправился провожать Эсмонда, повторяя, что считает себя его неизменным другом и признателен за ту помощь, которую тот оказал ему при написании "Похода". Помощник государственного секретаря был явно не прочь завернуть на квартиру к полковнику, чтобы достойным образом закончить вечер, но Эсмонду было не до веселья, и потому, дойдя до своего дома, он самым негостеприимным образом пожелал другу спокойной ночи.
"Что ж, дело сделано, - думал он позднее, сидя у окна и вглядываясь в темноту ночи. - Он в Англии, и это я привез его сюда; он здесь и спит сейчас под одной кровлею с Беатрисой. О чьей же пользе радел я, затевая все это? О пользе принца или, может быть, Генри Эсмонда? Не лучше ли было присоединить свой голос к мужественным голосам тех, кто, подобно вот этому самому Аддисону, отметает с презрением обветшалую догму божественного права и утверждает смело, что не словом епископа, не миропомазанием или коронациею силен и свят государь, но лишь волею парламента и народа?" Образ принца, жадно следящего за каждым движением Беатрисы, неотступно преследовал Эсмонда, не давая ему покоя. Не раз в ту ночь образ этот являлся ему в лихорадочных сновидениях. Он дорого дал бы, чтобы расстроить то, ради чего потратил столько сил и стараний. Ему ли первому среди людей пришлось пожалеть о сделанном, он ли первый убедился в том, что сам навлек на себя погибель? Погибель? Неужели и сейчас, на склоне дней, он вновь напишет это слово? О нет, теперь он на коленях готов благодарить небо за то, что некогда казалось ему несчастьем и что сделало его счастливым на всю жизнь.
Эсмондов слуга, честный Джон Локвуд, служил своему господину и семье его с малолетства, и полковник знал, что может положиться на Джона, как на самого себя. Наутро Джон воротился из Рочестера с лошадьми, и полковник дал ему понять, что в людской кенсингтонского дома, куда добрый малый часто заглядывал, питая сердечную склонность к горничной мисс Беатрисы, он не должен ни о чем спрашивать и ничему удивляться, и более того - должен твердо стоять на том, что молодой джентльмен в красном мундире, которого он увидит в доме, есть не кто иной, как милорд виконт Каслвуд, а его спутник, одетый в серое, - француз, мсье Батист. В беседах за кухонным столом не мешает пуститься в воспоминания о детстве милорда виконта; о том, каким озорником он был, как, бывало, муштровал Джека и за всякую провинность наказывая палками еще задолго до того, как тому пришлось надеть солдатский мундир; одним словом, обо всем, что только он мог припомнить из ранних каслвудских дней. В отличие от своего господина, Джек не сумел воспользоваться долгим пребыванием во Фландрии, чтобы усовершенствовать свои познания в живописи, и Эсмонду не составило большого труда убедить его, еще до возвращения виконта, что портрет, привезенный из Парижа и ныне красующийся в гостиной миледи, удивительно похож на ее сына, молодого лорда Каслвуда. Что же до новых слуг, много раз видевших этот портрет, то никто из них не успел хорошенько рассмотреть гостей в день их прибытия в Кенсингтон, и потому мысль о несходстве портрета с оригиналом никому не пришла в голову; назавтра же, увидя перед собой оригинал точно таким, как он был изображен на портрете, в том же парике, лентах и гвардейском мундире, они, не раздумывая, признали его за сына своей госпожи, милорда виконта Каслвуда.
Вчерашний секретарь теперь стал виконтом, а виконт нарядился в серое платье секретаря, и Джону Локвуду велено было намекнуть в людской, что так как милорд теперь сделался папистом, и притом весьма ревностным, то не удивительно, если под видом приближенного слуги с ним прибыл не кто иной, как его брюссельский капеллан, и вполне понятно, что он обедает за одним столом с милордом. Фрэнк получил указание выговаривать английские слова на иностранный лад, что ему с грехом пополам удавалось; эта предосторожность была необходима еще и потому, что сам принц говорил по-английски далеко не так, как говорят уроженцы британских островов; и Джон Локвуд первый смеялся на кухне над тем, что милорд пять лет провел в чужих краях, позабыл родной язык и так говорит по-английски, что французу впору. "Ну, да ладно, говорил он, - английские бифштексы и английский эль скоро научат милорда работать языком по-английски". И надо признать, что новоиспеченный виконт умел отдать должное и бифштексам и элю.
Принц пил так много и так был невоздержан в речах после выпивки, что Эсмонду нередко приходилось дрожать за него. Старались по возможности устраивать так, чтобы он закусывал у себя в комнате, однако же он охотно заглядывал и в залу и в гостиную леди Каслвуд и в присутствии слуг именовал Беатрису "сестрицей", а ее милость "матушкой" или "сударыней". Усердие его величества в роли брата и сына простиралось так далеко, что он иногда приветствовал миледи и госпожу Беатрису с чисто родственной вольностью, которая не слишком нравилась его секретарю, а полковника Эсмонда приводила положительно в ярость.
Трех дней не пробыли гости в доме, как однажды бедный Джон Локвуд явился к своему господину мрачнее тучи и пожаловался, что "милорд - то есть приезжий джентльмен - заигрывает с мисс Люси (так звали любезную Джека), дарит ей деньги и все норовит поцеловать". Сознаюсь, однако, что у полковника Эсмонда несколько отлегло от сердца, когда он узнал, что принц почтил своим выбором кухонную красотку. Впрочем, выбор этот находился в полном соответствии с истинно королевскими вкусами принца, которым он оставался верен до конца. Наследник самого славного имени, самой могущественной короны и самой горькой судьбы во всей Европе всегда рад был сложить свой титул и свои печали к деревянным башмакам французской трактирной служанки, а затем, как набожный католик, в знак раскаяния посыпать главу пеплом из мусорного ведра. И за подобных смертных страдают народы, борются партии, льется в бою благородная кровь! Год спустя много славных голов скатилось с плеч, Нитсдайл бежал в чужие края, и Дервентуотер взошел на эшафот, а в это время неблагодарный вертопрах, ради которого они рискнули всем и все проиграли, бражничал с целым гаремом у себя в petite maison в Шайо.
Краснея от стыда за навязанную ему миссию, Эсмонд вынужден был отправиться к принцу и предупредить, что девушка, которую пытается соблазнить его светлость, невеста Джона Локвуда, честного и храброго солдата, который проделал шесть кампаний и закален в боях и которому известно, что особа, выдающая себя за лорда Каслвуда, на самом деле вовсе не молодой виконт. Принимая во внимание все это, полковник почтительнейше просил принца подумать о тех роковых последствиях, к каким могла бы привести ревность обманутого жениха, и о том, что его величество ожидают дела более важные, нежели обольщение горничной и позор простого, но честного человека.
Не проходило дня, чтобы Эсмонду не пришлось указать августейшему искателю приключений на какую-либо неосторожность или чрезмерную вольность с его стороны. Принц выслушивал эти замечания с довольно пасмурным видом, и только когда речь зашла о бедном Локвуде, он соблаговолил весело расхохотаться и воскликнул:
- Вот как! La soubrette пожаловалась своему amoureux , и теперь Криспен сердится, а Криспен старый служака, Криспен был капралом, не так ли? Передайте ему, что мы наградим его отвагу парою нашивок, а верность тоже не оставим без оплаты.
Полковник Эсмонд попытался продолжить свои увещания, но принц, повелительно топнув ногою, вскричал:
- Assez, milord; je m'ennuye a la preche; я не за тем приехал в Лондон, чтобы выслушивать проповеди. - И он потом говорил Каслвуду, что "le petit jaune, le noir Colonel, le Marquis Misantrope (каковыми насмешливыми прозвищами его королевскому высочеству угодно было наделить полковника Эсмонда) просто уморил его своим важным видом и своими добродетельными поучениями".
Принца часто навещали епископ Рочестерский и другие джентльмены, причастные к тому предприятию, ради которого его королевское высочество прибыл в Англию. Явившись в Кенсингтон, они спрашивали лорда Каслвуда, и их тотчас же провожали в гостиную миледи либо в его собственные апартаменты, где его королевское высочество вполне открыто принимал их под видом сына хозяйки дома. Каждый из этих посетителей умолял принца как можно реже выходить из дому и терпеливо дожидаться условленного знака. Дамы старались развлечь его игрою в карты, за каковым занятием он проводил каждодневно немало времени. Еще больше времени он уделял выпивке и, будучи навеселе, болтал и смеялся без умолку, особенно если при этом не было полковника, чье присутствие словно пугало его, и бедный Colonel noir, приняв намек как приказание, лишь изредка в эти часы осмеливался нарушить своим сумрачным видом благодушие августейшего узника. Из друзей дома, явившихся навестить лорда Каслвуда, допускались к его милости лишь те немногие, чьи имена значились в особом списке, врученном привратнику. Продолжительное путешествие верхом растревожило старую рану виконта, - так было сказано слугам и знакомым. И доктор А***, пользовавший его милость (я не хочу называть его имени, но замечу, что он был шотландец, состоял лейб-медиком королевы и славился своим добросердечием и остротой ума), предписал ему полный покой, покуда рана не затянется снова. Этот джентльмен, бывший одним из наиболее деятельных и влиятельных членов нашей партии, и те немногие лица, которые упоминались выше, составляли весь круг посвященных в тайну; и тайна эта хранилась ими столь тщательно, а вымышленный нами предлог был столь прост и правдоподобен, что если и можно было опасаться разоблачения, то лишь через какую-либо неосторожную выходку самого принца, чье легкомыслие и безрассудную удаль нам величайшего труда стоило обуздывать. Что до леди Каслвуд, то хоть она едва ли обмолвилась об этом единым словом, но по ее поведению и по двум-трем оброненным вскользь намекам можно было догадаться, как сильно уязвлена ее гордость тем, что герой, перед которым она благоговела всю свою жизнь (и о восстановлении прав которого молилась столь горячо и усердно), оказался всего лишь человеком, и притом не из лучших. Можно было думать, что перенесенные несчастья облагородят его душу, однако на самом деле они воспитали в нем не смирение, но равнодушие. Он был искренне набожен, однако это никогда не удерживало его от греха, если ему угодно было согрешить. Беседа его отличалась любезностью, живостью и даже остроумием, но и словам и поступкам присуще было легкомыслие, заимствованное от тех богомольных распутников, среди которых он вырос; и это легкомыслие оскорбляло скромность и чистоту английской леди, чьим гостем он был теперь. Беатрисе полковник Эсмонд довольно открыто выразил то, что думал о принце, и настоял на том, чтобы и брат сказал ей слово-другое предостережения. Беатриса вполне согласилась с обоими. Она также находила принца чересчур беспечным и ветреным и отказывалась даже признать, что он так хорош собой, как ей рассказывал Эсмонд. У его высочества дурные зубы, к тому же он косит на один глаз. Как толь ко мы могли не заметить этого? Глаза красивы, но эта косина решительно портит все дело. За столом она постоянно подтрунивала над принцем со свойственным ей язвительным остроумием; говорила о нем так, как будто он всего лишь мальчишка; с Эсмондом же была ласковее, чем когда-либо, всячески превозносила его достоинства в разговорах с братом и в разговорах с принцем и горячо вступалась за него, когда его королевскому высочеству угодно было высмеивать полковника.
- Смотрите же, ваше величество, когда маркиз Эсмонд будет представляться ко двору вашего величества, не забудьте пожаловать ему орден Подвязки, который носил его отец, не то я повешусь на своих подвязках или выплачу себе глаза.
- Чтобы предотвратить такую опасность, я готов сделать его архиепископом и гвардии полковником, - отвечал принц (разговор этот, ведшийся за ужином, передал мне впоследствии Фрэнк Каслвуд).
- Да, да, - воскликнула она, смеясь своим серебристым смехом (мне кажется, я и сейчас его слышу. Тридцать лет миновало, а переливы этого смеха еще живы в моих ушах). - Да, да, пусть он будет архиепископом Эсмондским и маркизом Кентерберийским.
- А чем угодно быть вашей милости? - спросил принц. - Вам стоит лишь пожелать - выбирайте.
- Я, - сказала Беатриса, - буду гофмейстериной супруги его величества короля Иакова Третьего - Vive le Roy! - и, низко присев перед принцем, она пригубила вина в его честь.
- Принц тотчас же схватил ее бокал и осушил до дна, - рассказывал Каслвуд, - а матушка нахмурилась, встала и попросила разрешения удалиться. Знаешь ли, Гарри, - продолжал Фрэнк, - даром что Трикс дочь моей матери она внушает мне какой-то непонятный страх. Как бы я хотел, чтобы все это уже кончилось! Ты старше меня, и умнее, и лучше, я всем тебе обязан и готов умереть за тебя, клянусь всоми святыми, это так, но - лучше бы все уже было позади.
Никто из нас, должно быть, не спал спокойно в эту ночь; страшные сомнения терзали душу Эсмонда; ведь то, что он затеял, было лишь делом личного его честолюбия, смелым ходом, рассчитанным на то, чтоб выиграть игру для себя. Что ему до того, кто воссядет на трон Англии? Душою он давно на противной стороне - на стороне Народа, Парламента и Свободы. И тем не менее он неустанно хлопочет ради принца, который едва ли слыхал когда-нибудь слово "свобода", которого женщины и попы, тираны от природы, сделали послушным орудием в своих руках. Рассказ Фрэнка не прибавил веселья маркизу Мизантропу, и лицо его наутро было еще желтее и сумрачнее обычного.
Глава X
Мы принимаем в Кенсингтоне весьма высокопоставленного гостя
Если бы удалось найти нить, которая помогла бы распутать клубок интриг, относящихся к последним годам царствования королевы Анны, и отыскался бы историк, расположенный за это взяться, то он не замедлил бы обнаружить, что среди выдающихся деятелей, окружавших королеву, не было ни одного, кто обладал бы ясным политическим планом, не подчиненным корыстным и эгоистическим целям. Сент-Джон всегда старался для Сент-Джона, Харли - для Оксфорда, Мальборо - для Джона Черчилля; и каждый из них заверял в своих верноподданнических чувствах. Сен-Жермен или Ганновер предавал одного принца другому, руководствуясь лишь тем, откуда можно было ожидать больших выгод; им было решительно все равно, какая из сторон одержит верх и кому достанется английская корона, только бы самим получить высокие посты; и, подобно Локиту и Ничему, ньюгетским заправилам из "Оперы нищих" мистера Гэя, каждый из них припас против другого такие улики и письменные доказательства измены, которые вмиг могли бы отправить его на виселицу, однако же не смел пускать их в ход из страха, как бы он не сделал того же. Взять хотя бы великого Мальборо - первым лицом был он в мире, одерживал победы над венценосцами, прошел триумфальным маршем через всю Германию, Фландрию и Францию, диктовал законы иностранным государям и был кумиром своих соотечественников, а под конец должен был тайком бежать из Англии, утратив все: должности, чины, доходы, - покинув своих верных сторонников в беде и спасаясь от Харли, как несостоятельный должник спасается от судебного пристава. В руки Харли попала бумага, изобличавшая Мальборо в сношениях с домом Стюартов, и эта бумага послужила оружием, с помощью которого лорд-казначей прогнал герцога из Англии. Его светлость укрылся в Антверпене, где тотчас же завел новую интригу, и по прошествии некоторого времени вернулся, как известно, вигом и ревностным ганноверцем.
Лорд-казначей позаботился лишить постов и должностей всех офицеров и всех гражданских чиновников, когда-либо державших сторону герцога, а освободившиеся места роздал членам торийской партии; сам же он тем временем также вел двойную игру с Ганновером и Сен-Жерменом и выжидал кончины королевы, чтобы тотчас же после этого горестного события захватить власть в свои руки и предложить ее тому из претендентов, который дороже заплатит или за которого выскажется народ. Какой бы король ни взошел на престол, Харли намеревался сам править страной от его имени; для того он и спешил сбросить прежнего королевского фаворита, всячески стараясь развенчать военную славу Мальборо, и, подобно своему великому, хоть и поверженному сопернику, не гнушался никакими средствами, будь то лесть, подкуп или клевета, лишь бы добиться своего. Если бы величайший из сатириков, когда-либо живших на свете, был противником, а не сторонником Харли, какую хронику последних лет царствования королевы Анны могли бы мы иметь! Но Свифт, презиравший все человечество, не исключая и самого себя, обладал одним достоинством человека, преданного своей партии: тем из вождей, которые к нему благоволили, он платил искреннею привязанностью и после падения Харли имел мужество оставаться верным ему так же, как и в дни его величия.