Наконец наступил момент, когда он почувствовал, что еще немного - и миссис Уинни окончательно его одолеет; и вот сразу после завтрака он потихоньку скрылся и один отправился в дальнюю прогулку. Во время этой прогулки с ним случилось удивительное происшествие.
Тонкий слой выпавшего за ночь снега ярко блестел на солнце. Воздух был свеж и прозрачен; вдыхая его полной грудью, Монтэгю целый час бродил по холмам. Дул резкий ветер, на вершинах он чуть не сбивал с ног, и река, видная отсюда, вся была покрыта белой пеной. Но внизу, в долинах, по-прежнему царила тишина.
Монтэгю шел густым лесом, когда его внимание внезапно привлек странный звук - какой-то тяжелый удар, от которого, казалось, дрогнула земля. Это было похоже на далекий взрыв, и Монтэгю, немного постояв, пошел дальше, внимательно глядя вперед. Скоро он выбрался из леса и заметил лежащее поперек дороги, которая в этом месте делала крутой поворот, большое поваленное дерево.
Решив, что он слышал звук его падения, Монтэгю не спеша пошел дальше. Однако, сделав еще несколько шагов, он увидел, что ошибается. За деревом лежал еще какой-то предмет, и Монтэгю пустился туда бегом: это была пара торчащих в воздухе автомобильных колес.
Он вспрыгнул на ствол дерева и с первого взгляда понял, что здесь произошло. Громадная, мощная машина вынырнула из-за поворота и, резко свернув в сторону, чтобы избежать неожиданное препятствие, перекувырнулась и опрокинулась в канаву.
Монтэгю задрожал от ужаса: под корпусом машины лежал пригвожденный к земле ее тяжестью человек. Монтэгю рванулся было к нему, но вид крови, хлынувшей у того изо рта и пропитавшей вокруг весь снег, заставил его остановиться. Грудь неизвестного была совершенно расплющена, и глаза, наполовину вылезшие из орбит, страшны.
Несколько мгновений Монтэгю стоял словно окаменев, не в силах отвести глаз. Но тут с другой стороны машины послышался стон, и Монтэгю бросился на этот звук. В канаве, делая слабые попытки шевельнуться, лежал еще кто-то. Монтэгю поспешил на помощь.
На пострадавшем была тяжелая медвежья шуба. Подняв его, Монтэгю разглядел, что он очень стар. На лбу у него была небольшая рана, а лицо бело, как мел. Монтэгю посадил его, прислонив спиною к стенке канавы; тот открыл глаза и застонал.
Монтэгю опустился возле него на колени и прислушался к его дыханию. Он чувствовал себя бессильным чем-либо помочь и не мог придумать, что тут можно сделать,- разве только расстегнуть шубу и стирать с лица кровь.
- Каплю виски,- простонал незнакомец.
У Монтэгю не было виски, но незнакомец сказал, что у него есть немного в автомобиле.
Почти отвесный скат канавы позволил Монтэгю подползти под машину, нащупать в обивке карман и в нем бутылку. Старик отпил несколько глотков и на его щеках появился легкий румянец. Наблюдавшему за ним Монтэгю лицо старика показалось знакомым, только он никак не мог припомнить, где он с ним встречался.
- Сколько человек было с вами? - спросил Монтэгю, и старик ответил:
- Один.
Монтэгю обошел вокруг машины и удостоверился, что другой человек - очевидно, шофер - уже мертв. Тогда он побежал по дороге и, вырвав с корнем куст, бросил его на середину дороги, чтобы он был заметен издали для любой приближающейся машины; после этого он вернулся к незнакомцу и повязал ему лоб своим носовым платком, стараясь унять сочившуюся из раны кровь.
Старик сидел, крепко сжав губы, будто перемогая острую боль.
- Конец мне пришел,- время от времени бормотал он со стоном.
- Вы сильно ушиблись? - спросил Монтэгю.
- Не знаю,- проговорил тот, задыхаясь,- но это меня доконало. Я чувствую - это последняя капля.
И, закрыв глаза, он откинулся на спину.
- Не могли бы вы добыть мне врача? - спросил он.
- Поблизости нет жилья,- сказал Монтэгю,- но я могу сбегать...
- Нет, нет,- перебил, встревожившись, старик.- Не оставляйте меня одного! Кто-нибудь скоро подъедет. О, этот шофер, этот болван! Не мог ехать медленней, как я велел! Вечно они так - им непременно надо задавать форсу.
- Он умер,- сказал Монтэгю тихо. Старик приподнялся на локте.
- Умер,- прошептал он чуть слышно.
- Да,- сказал Монтэгю,- он лежит под машиной.
В глазах старика отразился животный страх, он схватил Монтэгю за руку.
- Умер! - повторил он.- О боже, а ведь это мог быть и я!
Наступило короткое молчание. Прерывисто дыша, незнакомец снова забормотал:
- Я конченый человек! Я этого не вынесу! Это выше моих сил!
Поднимая старика с земли, Монтэгю заметил, что он очень легкий и на редкость слабого сложения. Пальцы, ухватившие его за руку, дрожали мелкой непрерывной дрожью. Монтэгю подумал, что, может быть, у старика не было особых повреждений, а просто не выдержали нервы.
Минуту спустя Монтэгю уже не сомневался в этом: незнакомец вдруг наклонился вперед и, с удвоенной силой вцепившись в его руку, уставился широко раскрытыми, полными ужаса глазами.
- Понимаете ли вы, что значит бояться смерти! - с усилием выговорил он.- Да, знаете ли вы, что это такое?
И, не дожидаясь ответа, быстро продолжал:
- Нет, нет! Вы этого не можете знать! Не можете! Ни один человек не знает этого так, как знаю я! Подумайте! За последние десять лет я не упомню минуты, когда бы я не боялся смерти! Она так и ходит за мной по пятам и не дает мне покоя! Она подстерегает меня и набрасывается неожиданно в таких местах, как вот это! А когда мне удается от нее ускользнуть, я слышу, как она хохочет,- ей-то ведь известно, что мне все равно от нее не уйти!
Старик хотел вздохнуть, но из груди его вырвалось рыдание. Он прижался к Монтэгю, как испуганный ребенок, глядя на него отчаянным взглядом затравленного зверя. Монтэгю сидел потрясенный.
- Да,- без удержу говорил тот,- и, видит бог, это святая истина! Я высказываю это первый раз в жизни. Я должен скрывать свой страх, чтобы люди не смеялись надо мной,- ведь они только делают вид, будто им не страшно! А я ночи напролет лежу без сна, и она, мой лютый враг, сидит у моего изголовья! Я лежу и прислушиваюсь к своему сердцу, я чувствую, как оно бьется, и думаю: какое оно слабое, и какие у него тонкие стенки, и как все мы несчастны и жалки, что зависим от такого вздора! Вам, я думаю, никогда не приходят такие мысли!
Монтэгю отрицательно покачал головой.
- Я понимаю,- сказал тот,- вы еще молоды и здоровы. У всех оно есть - это здоровье, у всех, кроме меня! И все ненавидят меня. В целом свете у меня нет ни единого друга!
Монтэгю был совершенно ошеломлен этой неожиданной исповедью. Он пытался остановить старика, потому что считал неприличным слушать человека в момент его душевного упадка, пользоваться его откровенностью. Но незнакомца невозможно было остановить - он потерял всякое самообладание, и его голос становился все громче.
- Каждое мое слово - истинная правда! - кричал он в каком-то исступлении.- И больше я этого не могу выносить. Я уже вообще ничего не могу выносить. Когда-то я был молод и силен и ни от кого не зависел; и я сказал себе: вот разбогатею и буду командовать другими! Но я был дурак - я забыл о своем здоровье. И теперь все деньги мира мне ни к чему! Я сейчас отдал бы десять миллионов, чтобы иметь здоровое тело, а у меня - вот что у меня!
И он стал бить себя кулаками в грудь.
- Глядите! - вскрикнул он истерически.- Вот в какой оболочке мне приходится жить! Мой организм не принимает никакой пищи, и я ничем не могу согреть своего тела - решительно все пришло в нем в расстройство! Понравилось бы вам, мучаясь бессонницей, лежать ночами и говорить себе: у тебя гниют зубы, и ты не можешь этому помочь, волосы твои выпадают, и никто не в состоянии этого остановить? Ты стар, изнурен и разваливаешься на части; и все тебя ненавидят, Все только и ждут, когда ты умрешь и уберешься с дороги! Приходят доктора, но все они шарлатаны. Они качают головами и говорят ученые слова, а сами отлично знают, что проку от них ни на грош - им лишь бы загребать гонорары. Что они умеют действительно - это запугать до полусмерти, так, чтоб уж вы никогда не оправились.
Монтэгю ничего не оставалось, как сидеть и слушать эти жалкие излияния. Его попытки успокоить старика не достигали цели: он только приходил в еще большее возбуждение.
- И почему всё это должно было на меня обрушиться? - сетовал он.- Я хочу быть, как Другие, я жить хочу! А вместо этого я уподобился человеку, которого обступила стая голодных волков,- да, да, вот на что это похоже! Так оно и бывает в природе - ненасытной, беспощадной, свирепой! Вам кажется, вы знаете, что такое жизнь; она представляется вам и красивой, и приятной, и манящей,- но всё это пока вы в расцвете сил! А я теперь на склоне лет, и я понял, что она такое: она как тот кошмар, когда снится, будто к тебе тянется что-то страшное и хочет тебя схватить и уничтожить! А ты и двинуться не можешь, ты бессилен, как загнанная в угол крыса, ты проклят, ты проклят!
Крик несчастного перешел в дикий вопль отчаяния, и, содрогаясь от плача, он беспомощным комком свалился на землю. Монтэгю сидел пораженный ужасом.
Наступило долгое молчание; потом незнакомец поднял залитое слезами лицо, и Монтэгю помог ему сесть.
- Выпейте еще чуточку виски,- сказал он.
- Нет,- ответил тот слабым голосом,- лучше не надо. Доктора говорят, что мне нельзя пить виски,-добавил он погодя,- из-за печени. У меня столько этих всяких "нельзя" - пришлось даже записную книжку завести, чтобы в них не запутаться. А пользы все равно никакой. Подумайте, ведь я сижу на одних бисквитах в молоке и целых два года буквально ничего в рот не брал, кроме этих самых бисквитов с молоком.
Монтэгю даже вздрогнул, ему разом припомнилось, где он видел это старое, морщинистое лицо. Перед ним был дядюшка Лоры Хэган, которого майор показал ему в столовой Клуба миллионеров! Тот самый старый Генри С. Граймз, которому только шестьдесят лет, а выглядит он на все восемьдесят; владелец трущоб, ежемесячно выбрасывающий на улицу больше народу, чем могло бы поместиться в здании клуба.
Но Монтэгю и виду не подал, что знает старика; он продолжал сидеть, заботливо поддерживая несчастного. Тоненькая струйка крови выбежала из-под платка и поползла по его щеке; старик, притронувшись к ней пальцем, весь затрясся.
- Рана большая? - спросил он.
- Не очень, но два-три шва, может быть, наложат,- сказал Монтэгю.
- Пошлите за моим домашним хирургом,- добавил старик.- Если я потеряю сознание или случится еще что-нибудь, вы найдете его адрес и фамилию в футляре с моими визитными карточками. Но что это, слышите?
С дороги до них донесся шум голосов.
- Хелло! - крикнул Монтэгю.
Минуту спустя к ним подбежали двое одетых в автомобильные костюмы мужчин и застыли в неподвижности перед открывшимся их взорам зрелищем.
По просьбе Монтэгю они поспешили разыскать бревно, с помощью которого общими силами приподняли корпус машины и вытащили из-под него уже окоченевший труп шофера.
Покончив с этим, Монтэгю вернулся к старому Граймзу.
- Куда вы хотели бы, чтобы вас отвезли? - спросил он.
Тот, казалось, был в нерешительности.
Я направлялся к Харрисонам,- сказал он.
- К Лесли Харрисону? - переспросил Монтэгю. (С Харрисонами он познакомился у Дэвонов).
По выражению его лица старик понял, что Монтэгю знает их.
- Вы с ними знакомы? - спросил он.
- Да.
- Это недалеко,- сказал старик.- Пожалуй, мне лучше всего поехать именно к ним.
Он, видимо, хотел еще что-то сказать и не решался* но вдруг, поймав руку Монтэгю, притянул его к себе и зашептал:
- Обещайте... что вы... что вы никому не расскажете... Догадавшись, на что он намекает, Монтэгю ответил:
- Все останется между нами.- Но в нем снова поднялась волна отвращения к этому бесконечно жалкому существу.
Старика отнесли в машину, но так как, укладывая и накрывая одеялом тело шофера, люди несколько замешкались, то он уже брюзгливым тоном стал спрашивать, почему так долго не едут.
В течение десяти-пятнадцатиминутного переезда он сидел, крепко уцепившись за Монтэгю, и замирал от страха всякий раз, когда машина делала поворот.
Наконец доехали до Харрисонов; им отворил ливрейный лакей; при виде упакованного в медвежью шкуру длинного свертка, покоившегося на руках Монтэгю, с его лица на миг соскочила заученно бесстрастная мина.
- Пошлите за миссис Харрисон,- сказал Монтэгю и положил сверток на диван в холле.- А вы,- приказал он другому слуге,- немедленно вызовите врача.
Вошла миссис Харрисон.
- Это мистер Граймз,- сказал Монтэгю.
За его спиной кто-то испуганно ахнул; он обернулся и увидел Лору Хэган в костюме для прогулок, свежую и раскрасневшуюся, видимо только что с мороза.
- Что случилось?- воскликнула она.
Монтэгю в двух словах рассказал ей, и пока она поспешно раздевала и утешала старика, он стоял рядом. Потом отнес его наверх и, спустившись обратно в холл, стал дожидаться приезда врача.
Только на пути домой он нашел наконец время подумать о Лоре Хэган и о том, как хороша она была в своих зимних мехах. Неужели всегда, подумал Монтэгю, ему суждено встречаться с ней только при таких обстоятельствах, когда ей не до него и она его совсем не замечает.
Дома он рассказал о своем приключении и неожиданно для себя сделался героем дня. До позднего вечера ему пришлось давать интервью репортерам различных газет, и одному из них он был вынужден отказать в просьбе сфотографироваться. У Дэвонов среди гостей не было, кажется, человека, который не знал бы старого Генри Граймза, и если шутки, отпускаемые на его счет собравшимися здесь людьми, являлись отголоском общего к нему отношения, то, подумал Монтэгю, бедняга был прав, говоря, что на белом свете у него нет ни единого друга.
Сойдя на следующее утро вниз, Монтэгю прочел в газетах пространные описания происшествия и выяснил, что Граймз особенно не пострадал, отделавшись легкой раной на голове и сильным нервным потрясением. Несмотря на это, Монтэгю счел своим долгом нанести визит, чтобы лично справиться о состоянии его здоровья, и незадолго до завтрака поехал к Харрисонам.
Лора Хэган сошла к нему в белом утреннем туалете.
Она подтвердила сообщенные газетами добрые вести, добавив, что дядюшка сейчас спокойно почивает. Не упомянула она только о том, что врач примчался сюда как на почтовых с двумя сестрами милосердия и поместился в доме и что бедного старика миллионера лишили даже его сухого печенья и молока. Зато она сказала, что он с особенной теплотой вспоминал, как внимателен был к нему Монтэгю, и от души просил его поблагодарить. Но Монтэгю был достаточным скептиком, чтобы этому поверить.
Впервые Монтэгю разговаривал с мисс Хэган с глазу на глаз. У нее был мягкий, ласковый голос, в котором слышалась едва уловимая южная интонация, и вся ее манера говорить не нарушала чар ее гармоничной, благородной внешности. Монтэгю оставался у нее ровно столько, сколько дозволяло приличие.
Всю дорогу домой он думал о Лоре Хэган. Он впервые встретил женщину, с которой ему хотелось бы сойтись ближе; женщину сдержанную, обладающую чувством собственного достоинства, способную размышлять. Но ему нечего и мечтать подружиться с ней - она так богата!
Обойти этот факт было невозможно, да Монтэгю и не пытался. Он достаточно насмотрелся на женщин с большим состоянием и знал, как они относятся к самим себе и как к ним относятся окружающие. Может быть, в глубине души они бы и хотели быть чем-нибудь другим, а не только хранительницами своих сокровищ, но желание их было напрасно: деньги шли с ними об руку, и им приходилось охранять их от многочисленных посягательств. Монтэгю одну за другой припоминал богатых наследниц; только что начавших выезжать девушек, внешне обворожительных и нежных, как бабочки, но с сердцами непроницаемыми, как стальная кольчуга. С детства их приучили считать себя представительницами финансовой силы, а всех прочих людей авантюристами, покушающимися на их деньги. Это отношение проскальзывало в каждом произносимом слове, в каждом взгляде, в каждом движении. И он снова подумал о Лоре Хэган и об огромном состоянии, которое предстояло ей унаследовать; он представил себе ее жизнь - всех этих осаждающих ее лизоблюдов, паразитов и льстецов, и плетущих вокруг нее свои сети мамаш, и любящих сестриц и кузин, придумывающих, как бы втереться в ее доверие! Какой же вывод из всего этого мог сделать человек бедный, да к тому же с чувством собственного достоинства. Один единственный - Лора Хэган для него недоступна.
Глава шестнадцатая
Вернувшись в город, Монтэгю ревностно принялся за прерванные занятия, а Элис каждый свободный от светских обязанностей час посвящала наблюдению за тем, как подвигается шитье нового платья, в котором ей предстояло поддержать честь фамилии на открывающем сезон балу миссис Дэвон. До этого великого события оставалась неделя, и общество ожидало его с таким же нетерпением, с каким дети ждут рождества. Приглашены были все, кого знал Монтэгю, и все собирались, за исключением тех, кто в это время случайно был в трауре. Отвергнутые вознаграждали себя сплетнями, вкладывая в них всю горечь своей досады и зависти.
В этот знаменательный вечер двери особняка миссис Дэвон открылись спозаранку, но лишь немногие приехали раньше полуночи. Вся фешенебельная публика считала обязательным побывать сначала в опере, а кроме того, в тот же день в нескольких домах состоялись большие званные обеды. Счастливы были те, кому после столь обильной еды и питья не напомнила о себе печень, ибо в час ночи у миссис Дэвон подавался первый солидный ужин, а в четыре часа - второй. Для приготовления этих трапез в дом Дэвонов задолго до бала вселилась дюжина дополнительных поваров: гордость миссис Дэвон не допускала, чтобы угощенье для ее гостей закупалось на стороне, у какого-нибудь поставщика готовых блюд.
Монтэгю так и не удалось разгадать, что же представляет собой удивительное явление светской жизни, известное под именем миссис Дэвон. Он приехал на ее бал и получил там ровно столько удовольствия, сколько его можно получить, толкаясь в толпе приглашенных; и, если не считать, что раза два он ввязывался в случайные разговоры с многочисленными сыщиками, которых он принимал за гостей, то все обошлось более или менее благополучно. И все время, пока его к кому-то подводили и с кем-то знакомили или кого-то заставляли вертеть в танце, он с удовольствием озирался вокруг. Широкая лестница, холл и все гостиные были превращены в тропический сад с пальмами, вьющимися виноградными лозами, азалиями, розами и громадными вазами, полными красных понсеттий, сквозь которые просвечивали сотни сверкающих огней. (Передавали, что этот бал истощил цветочные запасы страны вплоть до самой Атланты.)
Дойдя до парадной приемной, гость наконец оказывался перед маленькой старой леди, стоявшей в беседке из ниспадающих орхидей. На старушке было одеяние цвета королевского пурпура, обшитое каймой из серебряной парчи и с твердым поясом, вытканным из жемчуга. Если верить газетам, то на одном из балов миссис Дэвон стоимость бриллиантов присутствующих дам доходила до двадцати миллионов долларов.