IX
Идеал англиканской церкви заключается в том, чтобы каждый приходской священник был джентльменом и местным жителем, и этот идеал не из худших.
Шэйн Лесли
Придя в офицерскую столовую выпить чаю, Орель не застал там никого, кроме священника Макайвора, починявшего проекционный фонарь.
- Хэлло, месье, - сказал Макайвор, - очень рад видеть вас. Готовлю свой проектор. Хочу выступить с проповедью на спортивную тему перед солдатами роты "В", когда они покинут траншеи.
- То есть как это, падре? Вы стали проповедовать с диапозитивами?
- My boy, я пытаюсь как-то привлечь к себе солдат: очень уж многие из них просто не приходят на мои проповеди. Знаю, что в полку немало пресвитерианцев, но если взять для сравнения ирландские полки, то там на богослужении присутствуют все до одного. Ах, мессиу!.. Католические священники обладают куда большим престижем, чем мы, и я все спрашиваю себя: почему же это так? Ведь каждый день обхожу все траншеи, и если кое-кто из солдат, возможно, считает меня старым дурнем, то все-таки они должны хотя бы признавать во мне спортсмена.
- Полк очень любит вас, падре… Но если позволите быть откровенным, то скажу, что католические священники и в самом деле обладают каким-то особенным престижем. В известной степени это объясняется самим характером этого вероисповедания. Речь идет прежде всего об обете безбрачия, который в некотором смысле отделяет их от остального человечества. Когда святой отец Мэрфи обедает с нами, то даже наш доктор и тот целомудренно облекает свои любимые истории в более пристойную форму.
- Но, my boy, уж я-то как раз очень люблю слушать доктора О’Грэйди. Ведь я - старый солдат. Повидал свет и знаю жизнь. Во времена, когда я охотился в Африке, королева одного негритянского племени подарила мне трех девственных негритяночек…
- Падре, как можно!..
- О, что вы! Я в тот же день отпустил всех троих на волю, что, между прочим, очень разозлило их. Но как бы то ни было, не вижу, чего ради я должен разыгрывать в нашей столовой нечто похожее на ханжу и святошу.
Один из ординарцев принес кипяток, и падре попросил Ореля заварить чай.
- Когда я женился… Да не так это делается, мессиу! Просто удивительно: ни один француз не умеет как следует заварить чай! Прежде всего, my boy, подогрейте заварной чайник. Если он холодный, приличного чая не получится.
- Вы заговорили про свою женитьбу, падре…
- Да, я хочу подчеркнуть, что все эти фарисеи, желавшие видеть во мне самого целомудренного из всех молодых людей, возмутились, когда я и сам захотел быть таковым. Конечно, в разумных пределах… Итак, решив жениться, я, естественно, попросил одного из моих коллег совершить церемонию бракосочетания. Когда мы с ним согласовывали главные моменты, я ему сказал: "В венчальном обряде, практикуемом англиканской церковью, есть абзац совершенно неприличный, на мой взгляд… Да-да, я, разумеется, знаю - его автор святой Павел. Что ж, вполне вероятно, что в ту эпоху он имел все основания говорить подобные слова и они соответствовали нравам коринфян. Но не менее достоверно и другое: в тысяча девятьсот шестом году эти слова ни за что не должна слушать юная девушка из Абердина. Моя невеста - воплощение чистоты, и горе тому, кто осмелится шокировать ее!.. Мой молодой коллега, этакий светский викарий невысокого роста, пошел жаловаться аж к самому епископу. Тот вызвал меня к себе и надменно заявил:
- Значит, это вы вознамерились запретить чтение послания к коринфянам? Так знайте же - я не из тех, кто станет потакать подобным глупостям!
- All right,- сказал я ему, - но знайте и вы: я не потерплю оскорбления моей жены. И если этот fellow позволит себе прочитать данный абзац, то в самой церкви - из уважения к этому священному месту - я ему ничего не скажу; но твердо обещаю: сразу же после церемонии бракосочетания я как следует надаю ему по шеям.
И тогда, месье, епископ очень внимательно посмотрел на меня, видимо, хотел понять, говорю ли я всерьез. Затем, вспомнив про мое участие в Трансваальской кампании, про негритянскую королеву и скандал, которым я пригрозил, проговорил елейным голосом:
- В конце концов я не считаю, что шокирующий вас пассаж так уж абсолютно необходим для церемонии венчания.
Тут вошел доктор О’Грэйди и попросил чашку чая.
- Кто приготовил заварку? - спросил он. - Это вы, Орель? Сколько вы положили чаю?
- По ложечке на чашку.
- Усвойте одну аксиому: по ложечке на чашку плюс еще одну. Все-таки странно: ни один француз не умеет заваривать чай.
Орель поспешил сменить тему:
- Падре рассказывал мне о своей женитьбе.
- Священникам вообще не следовало бы вступать в брак, - сказал доктор. - Вам, вероятно, знакомо следующее суждение святого Павла: "Женатый мужчина стремится нравиться своей жене, а не Богу".
- Это вы привели не к месту, - заметил Орель. - Не толкуйте ему о святом Павле. Он только что резко осудил его.
- Извините, пожалуйста, - уточнил падре. - Я, как вы выразились, "осудил" всего лишь одного епископа.
- Падре, - сказал доктор, - не судите, да не судимы будете!
- Помню, помню, - ответил падре, - это слова самого Учителя. Но он не знал епископов.
Затем он вернулся к занимавшему его вопросу.
- Скажите мне, О’Грэйди, ведь вы ирландец: почему престиж католического полкового священника выше нашего?
- Падре, - сказал доктор, - послушайте-ка вот какую притчу, настала ваша очередь слушать. Один джентльмен убил человека. Правосудие ни в чем не подозревало его, но, снедаемый угрызениями совести, он печально блуждал по земле… Однажды он проходил мимо англиканской церкви и вдруг подумал, что тяжкое бремя тайны станет менее гнетущим, если он откроется кому-нибудь. Поэтому он вошел в храм и попросил викария выслушать его исповедь. Викарий оказался прекрасно воспитанным молодым человеком, бывшим питомцем Итона и Оксфорда. Обрадованный неожиданной просьбой, он с готовностью ответил: "Ну конечно же, откройте мне ваше сердце! Можете сказать мне все как отцу родному". Пришелец начал: "Я убил человека". Викария всего передернуло. "И в этом вы признаетесь именно мне?! Презренный убийца! Быть может, я, как гражданин, обязан отвести вас в ближайший полицейский участок… Но во всяком случае, будучи джентльменом, я не должен оставлять вас ни на минуту больше под своей крышей!.." И незнакомец ушел. Через несколько километров он увидел у обочины дороги, по которой шагал, католическую церковь. Последняя искорка надежды побудила его войти внутрь и встать на колени, позади нескольких пожилых женщин, ожидавших около исповедальни. Когда настал его черед, он смутно различил в полумраке силуэт молящегося священника, прижавшего ладони к лицу. "Святой отец, - сказал он, - я не католик, но все же послушайте мою исповедь". - "Слушаю вас, сын мой". - "Святой отец, я убил". Он уже приготовился к бурной вспышке гнева в ответ на свое ужасающее заявление. Но в торжественной тишине церкви священник спокойно спросил: "Сколько раз, сын мой?"
- Доктор, - сказал падре, - как вы знаете, я шотландец, и поэтому истории, которые мне рассказывают, доходят до меня лишь на восьмой день.
- А эта история дойдет до вас через гораздо больший срок, - сказал доктор.
X
Всё - судьба! Если бы кремний был газом, то я был бы генерал-майором.
Уистлер
С.-У. Таркингтон, офицер-ветеран пятидесяти трех лет от роду, почетный лейтенант и квартирмейстер, словно мальчишка был одержим пламенным желанием заработать до ухода в отставку еще одну орденскую ленточку. Естественный ход вещей и восемнадцать лет безупречного поведения принесли ему медаль за кампании в Трансваале и фиолетовую ленточку старослужащего. Но при известном везении лейтенант, пусть даже только почетный, может заполучить еще и Military Cross, если, конечно, он почаще будет попадать под огонь вражеской артиллерии и при этом все-таки уцелеет.
Вот почему Таркингтона то и дело видели в самых опасных местах, хотя там ему явно было делать нечего. Вот почему в день взятия Лооса, презрев свой застарелый ревматизм, он как угорелый шнырял по раскисшему от дождей полю боя и вытащил оттуда на собственной спине восемнадцать раненых. Но, к сожалению, ему не повстречался ни один генерал и никто ничего про это не узнал, кроме самих раненых, а они ведь ни на что и никак не влияют.
Вдобавок полк перебросили на север и расположили близ Ипра. Для обороны этой местности, несомненно, существовали веские причины как чисто сентиментального, так и военного порядка. Однако для зимних квартир она никак не годилась. Таркингтон не страшился опасности: рвущиеся снаряды - явление каждодневное, и оно в порядке вещей. Но ревматизм боится воды, а дождь, безостановочно падающий на жирную глинистую почву, делает из нее какое-то вязкое, полупромерзшее месиво, которое ни один доктор не порекомендует для смазки старых суставов.
Таркингтон, чьи натруженные, отечные ноги превращали малейшее продвижение вперед в настоящую китайскую пытку, вынужден был признать, что пора проситься в тыл.
- Уж такое мое счастье, - сказал он старшему сержанту, своему наперснику. - Хоть у меня и нет никакого ранения, а боль нестерпима.
И вот, прихрамывая и ругаясь последними словами, он отправился к самому полковнику и описал ему состояние своих ног.
В это утро полковник был не в духе: из штаба дивизии пришла бумага о том, что в его полку число обмороженных ног составляет 3,5 процента, тогда как средний показатель по всему корпусу не превышает 2,7. Полковнику предписывалось принять меры для снижения столь высокого процента в будущем.
Необходимые меры были приняты: полковник вызвал доктора и протянул ему сей документ.
- А теперь слушайте внимательно, О’Грэйди: в ближайшие трое суток можете обнаруживать бронхиты, раздражения дыхательных путей и гастроэнтериты, но чтобы мне никаких обмороженных ног.
Легко вообразить, как полковник принял Таркингтона, пришедшего именно для того, чтобы продемонстрировать свои парализованные ноги.
- Ну это, знаете ли, предел всему! Чтобы я эвакуировал в тыл офицера из-за обмороженных ног! Прочитайте-ка вот это, Таркингтон! Прочитайте! Неужели вы думаете, что ради вашего удовольствия я превращу три целых пять десятых в три целых шесть десятых? Напомню вам, друг мой, общий приказ номер триста двадцать четыре: "Так называемая окопная нога является следствием контрактуры поверхностных артериол, из-за чего кожа, лишенная питания, мертвеет и разлагается". Следовательно, вам нужно всего лишь следить за своими артериолами. Таркингтон, поверьте мне, старина, я крайне сожалею, но это - единственное, чего я не смогу сделать для вас.
- Уж такое мое счастье, - сказал пожилой офицер старшему сержанту, своему наперснику. - Общий срок моей службы - тридцать семь лет. Я никогда не болел, и вот нате вам: когда впервые за всю мою жизнь я прошу отправки в тыл, выясняется, что именно в этот день полковник получил нахлобучку от штаба по поводу обмороженных ног.
Его нижние конечности стали красными, потом синими и уже было начали отливать чернотой, когда полковник вдруг отправился в отпуск. Заменять его назначили майора Паркера, который, будучи вторым сыном лорда, позволил себе пренебречь мнением штаба бригады. Видя плачевное состояние Таркингтона, он направил последнего в медицинскую часть. Там было решено эвакуировать его в Англию, поскольку, по всему судя, люди типа Таркингтона неспособны акклиматизироваться в болотах Фландрии.
Его отвезли в Б… и погрузили на госпитальное судно "Саксония", где уже находились раненые, врачи и медсестры. Накануне портовые власти, к вящему своему неудовольствию, обнаружили, что в фарватере циркулируют плавучие переворачивающиеся мины.
В кругах командования обсуждался вопрос о происхождении этих мин - дружеские они или вражеские. Но одно обстоятельство не вызывало сомнений: любой корабль, столкнувшись с одной из них, неминуемо должен расколоться на два куска, причем каждый из этих кусков весьма недолго продержится на поверхности. Капитана "Саксонии" заверили, что северный фарватер свободен от мин: он пошел по нему и взлетел на воздух.
Итак, Таркингтону предстояло погрузиться в пучину. Исправный служака, он инстинктивно привел себя в порядок и стал тонуть одетым по форме и даже с противогазом на шее, следуя рекомендации никогда не расставаться с ним. Какое-то спасательное судно выловило его в безжизненном состоянии, и вскоре он был доставлен в госпиталь на английском берегу.
Здесь к нему вернулось сознание, но из-за длительного нахождения в воде чувствовал он себя прескверно.
- Все они неисправимы, - заявил полковник, вернувшись из отпуска. - Тоже мне весельчак выискался! Жалуется, что, мол, ноги у него все время в воде, а стоило мне уехать, и он тут же, пользуясь моим отсутствием, спешит принять морскую ванну…
За несколько месяцев до описанного происшествия английский король Георг, раненный во Франции, пересек Па-де-Кале на борту той же "Саксонии".
Вполне естественно, что его величество проявил интерес к судьбе этого судна и специально приехал навестить спасшихся при его потоплении. И поскольку единственным офицером среди них был Таркингтон, то на его долю выпала незабываемая честь: сам король довольно долго беседовал с ним. В результате этого события несколько дней спустя в один из полков, дислоцированных "где-то во Франции", пришел запрос из британского генерального штаба относительно прохождения воинской службы Таркингтоном С.-У.
Запрос доставил штабной офицер в фуражке с красным околышем и золоченым козырьком. Штабник намекнул, по чьему повелению наводится эта справка. И тогда полковник, естественно, написал про своего подчиненного весьма лестные слова, каковые ему в лицо никогда не говорил, а старший сержант доложил некоторые дополнительные подробности о доблестном поведении квартирмейстера при сражении под Лоосом.
Через две недели "London Gazette" резюмировала все эти сведения в приложении к списку награжденных и представленных к новым званиям. А Таркингтон, став почетным капитаном и кавалером ордена Военного креста, поразмыслив над своей судьбой, решил, что этот мир все-таки прекрасен.
XI
Первое знакомство бригады с деревней оказалось не слишком удачным. Деревенские недоверчиво разглядывали иноземных солдат с голыми коленями. Их речь чем-то походила на барабанную дробь. А бригаде не понравилось, что в деревне так мало кабачков и красоток. Жители Хондезееле с грустью вспоминали дивизию территориальных войск из Лондона. Ее личный состав отличался благозвучным говором и туго набитыми кошельками. Куда бы Орель ни зашел, везде сразу же начинался разговор о лондонцах, словно о любимых приемных детях.
- Знаем мы ваших шотландцев… лопочут не поймешь чего… а мои внучки умеют говорить по-английски, - заявила одна пожилая хозяйка.
- Scotch. С таким не пойдешь на променад… Не годится, - добавили внучки.
- Здесь, месье, у меня был на постое шофер генерала, - рассказывала хозяйка. - Очень милый парень, месье… Звали его Билли… Мыл мои тарелки… К тому же красивый, с хорошими манерами… Вы спрашиваете, была ли здесь офицерская столовая? Ну конечно нет! Уж куда выгоднее продавать ребятам жареный картофель и пиво… и даже яйца, хотя сама плачу за них по шесть су за штуку.
- Fried potatoes… two pennies a plate… eggs and bacon one franc,- в один голос вымолвили внучки.
И Орель шел в соседний дом, где другие старушки столь же слезно горевали о других Билли, Гаррисах, Джинджерах и darkies… Так он и ходил из дома в дом. Какая-то тучная барышня объяснила, что от любого непривычного шума у нее учащается сердцебиение; другая - ей было никак не меньше семидесяти пяти, - что для одинокой девушки это вообще неприлично…
Наконец к вечеру он набрел на одну весьма импозантную даму, чьи протесты против устройства столовой он, не давая ей опомниться, решительно нейтрализовал своим красноречием. Наутро он послал к ней ординарцев с посудой, а в обеденный час заявился самолично в сопровождении майора Паркера и доктора О’Грэйди. У входа их ждали ординарцы.
- Madame, sir, she is a regular witch! She is a proper fury! That’s was she is!
"Мадам" встретила его невнятными сетованиями и всхлипами.
- Вот уж спасибо!.. Премного благодарна!.. Очень жалею, что уступила вам. Из-за упреков моего мужа всю ночь глаз не сомкнула. Еще немного, месье, и он избил бы меня… Ах, пожалуйста, не трогайте этого! Я запрещаю вам входить в мою прекрасную кухню!.. Хорошенько вытрите ноги и уберите оттуда свои ящики.
- Внесите ящики в столовую, - примирительно приказал Орель ординарцам.
- О, нет уж!.. Покорнейше благодарю! Хотите поставить ваши грязные ящики в столовой, где такой красивый стол, такой роскошный буфет!.. Ни за что!..
- Но, Господь с вами, мадам, - очень мягко возразил Орель, - куда же мне их, по-вашему, поставить?
Он приоткрыл дверь в задней стене столовой.
- Потрудитесь оставить эту дверь в покое! Моя чудесная гостиная! Я сама никогда туда не вхожу, боюсь испачкать чего-нибудь! И вообще, ваша офицерская столовая мне совершенно ни к чему. Слишком с ней много хлопот и огорчений!
Немного позже Орель заглянул к местной бакалейщице г-же Лемэр купить шоколаду. Г-жа Лемэр сложила в углу лавки весь довоенный ассортимент, и теперь, как и вся деревня, торговала овсяной крупой, дешевыми сигаретами и расшитыми почтовыми открытками с надписью: "From your soldier boy".
Покуда она упаковывала шоколад, Орель заметил позади лавчонки уютную светлую комнату, украшенную настенными тарелками. Стоявший посередине комнаты стол был накрыт свежей скатертью в зелено-белую клетку. С притворно равнодушным видом Орель приблизился к двери. Г-жа Лемэр недоверчиво поглядела на него и обеими руками приподняла свою тяжелую грудь.
- Можете ли вы поверить, мадам, - обратился к ней Орель, - что в вашей деревне живут совершенно непатриотично настроенные люди? Они наотрез отказываются приютить у себя офицеров, которые просто не знают, где же им столоваться?
- Возможно ли это? - сказала г-жа Лемэр и покраснела.
Орель назвал ей нескольких ее односельчан.