В сборник рассказов лауреата Нобелевской премии 1924 года, классика польской литературы Владислава Реймонта вошли рассказы "Сука", "Смерть", "Томек Баран", "Справедливо" и "Однажды", повествующие о горькой жизни польских бедняков на рубеже XIX–XX веков. Предисловие Юрия Кагарлицкого.
Содержание:
Предисловие 1
Сука 2
Смерть 5
Томек Баран 8
Справедливо 16
Однажды 35
Примечания 40
Предисловие
"Илиада нравов польского народа" - так назвала современная Реймонту критика его крупнейший роман "Мужики", огромное полотно жизни польской деревни конца XIX - начала XX века. Роман, с которым писатель вошел в мировую литературу, создавался с первых лет его творческой деятельности. Своеобразной подготовкой к нему были рассказы, помещенные в данном сборнике. Но значение их не исчерпывается ролью эскизов к большой работе. Уступающие по глубине и широте охвата действительности главному созданию Реймонта, эти ранние рассказы имеют и свою собственную художественную ценность, верно рисуют многие черты жизни старой польской деревни.
Владислав Реймонт (1868–1925) родился в семье бедного шляхтича, костельного органиста в селе Кобель, недалеко от Лодзи. Будущий писатель юношей ушел из дому, был странствующим актером, служил на железной дороге, работал на заводах и перепробовал множество других, самых разнообразных профессий. Годы скитаний дали Реймонту большой жизненный опыт. Уже первые несколько лет литературной работы принесли ему широкую известность. С появлением "Мужиков" (1904–1909) Реймонт стал признанным классиком польской литературы. Роман доставил ему славу далеко за пределами родины. Это произведение было сразу переведено на другие языки; в России в ближайшие годы по выходе книги а свет появились два собрания сочинений писателя.
Основная и наиболее ценная часть творчества В. Реймонта посвящена польскому крестьянству. Все свои ранние впечатления писатель получил в деревне. Он превосходно знал жизнь крестьянина, с детства проникся любовью к сельской природе, огромным уважением к деревенским труженикам, к народным обычаям. Но обращение Реймонта к деревне определялось не только его собственным жизненным опытом, - оно было своеобразным откликом писателя на вопросы, которые ставила перед ним современность.
Быстрое развитие капитализма в Польше 80 - 90-х годов дало возможность Реймонту увидеть пороки буржуазной "цивилизации". Писатель не всегда умел их верно оценить; он совсем не понял исторических закономерностей развития общества, не понял роли пролетариата. Но Реймонт хорошо видел растущую нищету трудящихся, подневольный характер труда на капиталистической фабрике, жестокость и своекорыстие буржуазии. Отрицательное отношение к этому классу приняло в творчестве Реймонта форму критики капиталистического города, который был для него средоточием буржуазных отношений, противных природе человека, унижающих человека, губящих его.
Очень выпукло эта мысль автора выступает в рассказе "Однажды". Пан Плишка, нищий шляхтич, уже двадцать лет работающий на фабрике, - пример человека, задавленного городом. Плишка - придаток машины, точный, как машина, исполнительный, как машина, и, подобно ей, лишенный живой человеческой души. "Он был старейшей машиной на фабрике, только машиной, ибо постепенно забывал о себе, о собственной жизни и по временам даже не помнил уже, кем был когда-то, где родился. Он уже не мог ни о чем ни думать, ни мечтать". "В сущности его ничто не интересовало. Он был и добр, и отзывчив, но это была пассивная доброта автомата, без участия воли и сознания". Чутье художника не изменило здесь Реймонту. Он удивительно верно выбрал героя этого рассказа. Именно на "пане" Плишке, лишенном настоящих связей со своими товарищами-рабочими, спокойно и безропотно принимающем свою судьбу, сильнее всего должно было сказаться отупляющее воздействие подневольного труда на капиталистической фабрике. Впрочем, однажды даже в Плишке проснулось желание спастись из-под власти машин. Он бежит из города. Но город уже целиком завладел им. Звучит фабричный гудок, и Плишка, не в силах ему противиться, возвращается к своей машине - на этот раз навсегда.
Такое отношение к городу проходит через все творчество молодого Реймонта. "Жили только фабрики… - пишет он в рассказе "Смерть города", - умирало все живое, и все яркое превращалось в ничтожество, зло и отчаяние…"
Это "яркое", "живое", "свободное" Реймонт находит в крестьянстве. Только крестьянство, по Реймонту, сохранило самобытность, истинное здоровое трудолюбие, честность и независимость. Характерно, что даже городской рабочий, по мнению Реймонта, способен уберечь от гибели свою душу, лишь поскольку он не утратил связи с землей. Пана Плишку, "презирающего людей и уважающего машины", особенно возмущает, что его соседи-рабочие на праздники уезжают в деревню. Но в момент просветления его и самого потянуло к земле.
Реймонт не стал, однако, апологетом "мирной жизни на лоне природы". Напротив, его реализм проявляется наиболее ярко именно в произведениях о крестьянстве. Реймонт выступает здесь как умный наблюдатель и критик современной ему действительности.
Два рода противоречий сложились в польской деревне XIX века: между крестьянством и помещиками, и внутри крестьянства - между кулачеством и беднотой. Ранние рассказы Реймонта затрагивают в основном первую тему.
Польская шляхта давно скомпрометировала себя в глазах народа. Ратуя за национальное освобождение, дворянство ни на йоту не желало поступиться своими правами и привилегиями. Оно мечтало о независимой Польше, в которой можно было бы "независимо" продолжать грабить народ. Но разоблачившая себя шляхта попрежнему притязала на роль руководителя нации и хранителя ее культуры. В произведениях Реймонта заключена глубоко критическая оценка польского дворянства. Писатель показал духовное вырождение этого класса, полную утрату им национальных традиций, его прямую враждебность народу.
Представители дворянства появляются почти в каждом из рассказов Реймонта. Помещица-садистка зверски избивает собственную дочь за ее дружбу с крестьянским мальчиком (рассказ "Сука"). К важному железнодорожному чиновнику приходит просить работы бедняк, дети которого умирают с голоду. Но "ясновельможный пан", увлеченный воспоминаниями о Париже, с трудом замечает простого мужика и уж совсем неспособен почувствовать, что перед его глазами разыгрывается настоящая человеческая трагедия. В словах возмущения, произнесенных бедняком, слышится негодование самого автора (рассказ "Томек Баран"). В повести "Справедливо" "добрые, баре" помогают старой крестьянке спасти сына. Но участие их не имеет ничего общего с простой человечностью. И господская помощь - не более как унижающий каприз.
"А чувствительную пани так растрогало горе Винцерковой, что ее сапфировые глаза наполнились слезами.
- Ниобея! Крестьянская Ниобея! - шептала она мужу по-французски. - Какое лицо! Оно словно окаменело от боли! А экспозиция какая! Как хорош тон ее седых волос и как они идут к этому лицу, словно отлитому из старой бронзы! Как величавы эти жесты отчаяния! Чудесно! Чудесно! Не насилуйте себя… Плачьте! - воскликнула она в экстазе и побежала за своим большим фотографическим аппаратом. Пани страстно увлекалась фотографией (живописью тоже, но фотографию она считала более совершенным искусством)".
Реймонт умеет разглядеть своекорыстную сущность дворянства, под какой бы "культурной" и "либеральной" маской она ни скрывалась.
Реймонт рисует нищету польской деревни, показывает гнет и притеснения, которым подвергался крестьянин, его полное бесправие в панской Польше. Однако классовые противоречия внутри крестьянства не получили в его рассказах достаточно определенного художественного решения. В рассказе "Томек Баран" бедняка Томека, не нашедшего помощи у ксендза и господ, выручают из беды его братья-крестьяне. Подобную сцену крестьянской взаимопомощи мы увидим позднее в "Мужиках". Но в романе есть и другой эпизод: когда селу Липцы угрожает голод, из всех окрестных деревень съезжаются крестьяне, чтобы помочь своим соседям. Однако поля бедняков так и остаются необработанными, потому что ксендз распределил работников лишь по богатым хозяйствам. В романе "Мужики", несмотря на заключенные в нем большие противоречия, Реймонт, несомненно, гораздо ближе подошел к изображению классового расслоения деревни, чем он сумел это сделать в своих ранних рассказах.
И все же писатель, разоблачавший городскую буржуазию, уже в самом начале своего творчества не мог не увидеть роста буржуазных отношений в деревне. Не сумев в своих ранних рассказах показать расслоение крестьянства на кулачество и бедноту, автор тем не менее хорошо понял двойственную природу крестьянина - с одной стороны труженика, с другой - собственника.
Утверждая моральное превосходство крестьянства над шляхтой, воспевая крестьянский труд, Реймонт изображает и крестьянина-собственника. Читатель видит, как буржуазная корысть, проникая в деревню, губит человеческие чувства, разрушает семейные связи, порождает жестокость и бессердечие. В рассказе "Смерть" крестьянка выбрасывает в хлев умирающего старика отца, потому что он передал землю не ей, а сестре.
Из подобной двоякой оценки крестьянства в целом вырастает и сложность идейного замысла такой известной повести Реймонта, как "Справедливо". Кулак-солтыс, обманувшись в надежде купить за бесценок луг Винцерковой, организует облаву на ее сына, бежавшего из тюрьмы. Обманом и подкупом ему удается повести за собой все мужское население деревни. До сих пор справедливость на стороне Ясека, отстаивающего свое право на жизнь и любовь от озверелых собственников. Но когда, движимый чувством мести, Ясек поджигает деревню, автор отворачивается от своего героя. Ясек мстил собственникам, людям, живущим по закону "человек человеку волк", но погубил плоды священного крестьянского труда. Поэтому постигающая его кара справедлива. Это признает его старая мать, признает косвенно и сам Ясек, вернувшись на место пожара.
Неспособность Реймонта разрешить противоречие между крестьянином-собственником и крестьянином-тружеником в значительной степени обусловила позднейший переход писателя на реакционные позиции и привела к кризису его творчества. Но в лучших своих произведениях В. Реймонт остается замечательным реалистом, прославлявшим человеческий труд и разоблачавшим отвратительную буржуазную стяжательскую мораль. Поэтому польский народ, познавший сейчас великую радость освобожденного труда, высоко ценит Реймонта. В этом же причина его широкой популярности у советского читателя.
Ю. Кагарлицкий
Сука
- Витек! Витек, миленький!
Мальчик оглянулся, придержал молодого жеребца, на котором ехал, и сказал сердито:
- Ну, чего?..
Куда пошли, черти! Только отвернись, так они норовят нашкодить, как свиньи!
Он шлепком погнал лошадь и, опередив табун жеребят, разбежавшихся по дороге и засеянному полю, согнал их всех вместе. Потом снова подъехал к ограде сада, за которой стояла девочка лет десяти.
- Витек, золотой, помоги мне перескочить! Ну, пожалуйста, миленький, я так боюсь упасть! - щебетала она, крепко держась за остроконечные колья ограды.
- Выдумали! Как же я туда к вам доберусь? - И он спокойно спускал засученные до самых колен штанины.
- А ты подъезжай сюда!
- Через ров?
- Ох, правда! - Девочка огорченно заглянула в глубокий ров, тянувшийся вдоль забора.
- А вы, паненка, за столбик держитесь да на корячках и съезжайте вниз!
- Как это - на корячках?
- Ну вот, толкуй с женщинами! Ничего-то они не понимают! Коленями столб обхватить - и все!
- Ага! Знаю, теперь знаю!
Она вспомнила, как Евка "съезжала" по столбу с сеновала.
- Только ты не гляди, когда я буду слезать!
- А почему?
- Ну, говорят тебе, не гляди! - крикнула она властно, вся покраснев и сердясь на него за то, что он не понимает.
Мальчик насмешливо фыркнул и отвернулся, а она бросила на дорожку книгу, которую держала в руках, и сползла вниз по столбу таким образом, как советовал Витек. Очутившись на земле, перебралась через ров и весело сказала:
- Ну, подведи сюда своего коня, прокатимся немножко!
Мальчик озабоченно почесал голову.
- Давай же руку! Я сяду с тобой, и поедем!
- А что, если увидят и скажут вельможной пани? - буркнул Витек недовольно.
- Никто не увидит, поедем в луга или в лес. Ну, Витечек, дорогой!..
- Боюсь, паненка! Вельможный пан сказал, что, если еще раз увидит меня с вами, он мне такую задаст трепку…
- Отец не узнает. Ну, давай руку! Уж я тебе за то подарю красную ленту для рубахи.
Мальчик смягчился. Вытянул босую ногу, как стремя, и подал девочке руку. Она мигом вскочила на лошадь впереди него, ухватилась за гриву и заколотила по бокам жеребца голыми, в одних туфельках, ногами. Витек одной рукой обнял и прижал ее к себе, другой шлепнул лошадь по шее, поворотил ее, засвистал, ударил пятками - и они полетели, как вихрь.
Они ехали по дороге к лугам, лежавшим в низине, между усадебным парком и лесом. Девочка улыбалась радостно, и губами и глазами, ею овладел порыв какой-то дикой удали, страстная потребность мчаться, дышать всей грудью, кричать, она то и дело подскакивала и гнала лошадь вперед. Щеки у нее горели, волосы разметались по ветру, перед глазами быстро мелькали просторы полей. По временам у нее сильно кружилась голова, она еле переводила дух, но все подгоняла да подгоняла лошадь, лихо покрикивая: "Гост! Гоп!" И они летели стрелой. Витек крепко держал ее, все чаще молотил жеребца пятками и, увлеченный этой бешеной скачкой, тоже кричал громко: "Гоп! Гоп!"
- Гоп! Гоп! - весело подхватывала девочка и, словно вросшая в спину лошади, разгоряченная, счастливая, с полузакрытыми глазами летела вперед. Они промчались через луга, не замечая людей, косивших траву, переплыли в неглубоком месте реку и снова полетели полями, где уже колосились хлеба, перелогами, где паслись стада и весело перекрикивались пастухи.
Так мчались они без памяти, не переводя дыхания, пока лес высокой стеной не преградил им дорогу. Да и лошадь, измучившись, уже стала замедлять бег и упираться. На опушке Витек, остановив ее, соскочил на землю, девочка сделала то же самое. Она взяла его за руку, а он свободной рукой ухватил коня за гриву, и они пошли в лес.
Здесь царил мрак и торжественная тишина. Дети выбрали себе небольшую, покрытую мхом полянку, и сели отдохнуть. Витек, лежа на животе, сопел и отдувался, а девочка утирала фартучком вспотевшее лицо. Когда лес зашумел, ей стало не по себе, и она придвинулась поближе к своему защитнику. Золотистые стволы сосен стояли недвижимо, как тысячи колонн, подпирающих зеленый свод, а под ними ковром расстилался мягкий, как шелк, рыжий мох, да кое-где покачивались веера папоротников, тронутые неожиданно налетевшим ветерком. Солнце, едва пробиваясь сквозь ветви, рисовало прихотливые золотые арабески на мху и светлозеленых листьях орешника.
Дети жадно вдыхали смолистый аромат леса. Вокруг стояла такая тишина, что им стало жутко, и они долго сидели молча, слушая, как где-то вдалеке без устали стучит дятел на сосне и порой каркает ворона, пролетая над лесом. Доходили сюда по временам и слабые отголоски песен косарей в лугах, проносились где-то по лесу веселые окрики. Потом снова наступала такая тишина, что слышен был шорох длинных золотых игл, опадавших на землю с сосен. А то вдруг налетали целой стаей сороки; они так трещали, ссорясь между собой, что лес вскипал шумом, потом улетали. Звенели жуки; жужжа, пролетала пчела в поисках цветов. Иногда слышно было, как белка с хрустом грызет прошлогодние шишки или ветер шумел в вершинах, нарушая покой сосен-великанов, и они некоторое время качались, сердито перешептываясь. Солнечные блики тонули в зеленой чаще, и золотой парчой пламенели янтарные стволы. Но вдруг набегала какая-то тень, медленно просачивалась в лес, в лесу темнело, все словно уходило из глаз, и в шуме лесном чудились жалобные стоны, а холодное дыхание из чащи ударяло детям в лицо пронизывающей ледяной струей.
Но вот лошадь, щипавшая молодые листья кустарника, беспокойно заржала, и детям вдруг снова стало весело, они забыли про усталость. Витек увидел на сосне воронье гнездо и полез было за ним, да не смог забраться так высоко. Попробовала и девочка, но только разорвала платье и оцарапала ноги. Они стали бегать наперегонки, прятались друг от друга за деревьями, кувыркались. Девочка непременно хотела научиться стоять на голове (это у них называлось "стать дыбом"), но, хотя Витек и придерживал ее за ноги, она каждый раз шлепалась на землю, и оба весело хохотали. Витек вырезал две палки из орешника и учил девочку играть "в свинку". Они смеялись так громко, что по лесу пошло эхо, а молодой конек вторил им ржанием и бегал за ними, как собачонка. Девочка веселилась от души и забыла обо всем на свете.
Наигравшись вволю, они вспомнили, что пора возвращаться. Ехали медленно. Витек что-то забеспокоился: он все время вертелся и смотрел в ту сторону, где оставил табун.
- Пить хочется, - сказала девочка, когда они переезжали реку, и конь, остановившись, стал втягивать сквозь зубы мутную воду. Витек нагнулся, зачерпнул воды в свою соломенную шляпу и подал ей. Она жадно выпила.
- А отчего она такая мутная?
- В Котлинах открыли шлюзы. Вот как она прибывает, смотри!
Речка с шумом катила волны, покрытые желтоватой пеной, и выходила из берегов.
- Где это Финка? - спросила девочка.
- Откуда мне знать? Убежала куда-то. Она и вчера не ходила со мной пасти.
- А щенята у нее уже есть?
- Нет еще.
- Ты одного мне принеси, хорошо? Я так люблю щенят! Он будет спать в кроватке вместе с куклой.
- Как же, позволят ему! Вельможный пан велит его утопить в болоте. Ох, паненка, едем скорее! - добавил Витек, вспомнив о помещике.
- Погоди еще немножко! Посмотри, как тут хорошо!
- Я жеребят оставил на дороге… Если они не пошли в загородку, а забрались в рожь, - беда будет! - Он пнул ногой лошадь, подгоняя ее.
- Как красиво! Гляди, гляди, Витек! - Она указала рукой на заходящее солнце.
- И верно! Красное, как огонь…
Девочка засмотрелась на небо, а Витек все погонял лошадь, со страхом думая о жеребятах.