Молли с некоторой неохотой, испытывая неудовлетворенное любопытство, поднялась наверх, к мисс Эйре, которая по-прежнему оставалась ее дневной компаньонкой, если уж не гувернанткой. А мистер Гибсон свернул в пустующую столовую, закрыл за собой дверь, сломал печать на записке и прочел ее. Это было пылкое любовное послание от мистера Кокса; юноша признавался, что не может изо дня в день лицезреть ее и не признаться в той страсти, которую она в нем зажгла, – "вечной и непреходящей", как он выразился. Прочитав эти слова, мистер Гибсон позволил себе рассмеяться. Не одарит ли она его ласковым взглядом? Не вспомнит ли о том, чьи мысли занимает только она одна? И так далее и в том же духе, с соответствующими жаркими и яростными дифирамбами ее красоте. Оказывается, кожа у нее прозрачная, как речная вода, а вовсе не бледная; глаза у нее яркостью не уступают Полярной звезде, а ямочки на щеках – это прикосновения пальцев Купидона и т. д.
Мистер Гибсон закончил читать записку и надолго задумался. "Кто бы мог подумать, что парнишка обладает настолько поэтическим складом ума? Вот, кстати, у меня в медицинской библиотеке стоит томик Шекспира: надо убрать его и заменить словарем Джонсона. Единственное утешение – это ее полнейшая невинность, точнее, неведение, поскольку и слепому видно, что это "его первое признание в любви", как он выражается. Но теперь у меня появилась серьезная причина для беспокойства – разбираться с поклонниками столь юной дочери. Ей ведь всего семнадцать – точнее, исполнится в июле, то есть только через шесть недель. Шестнадцать и три четверти! Она совсем еще ребенок. Правда, бедная Джинни была еще моложе, а как я ее любил!" (Миссис Гибсон звали Мэри, следовательно, он имел в виду кого-то другого.) Очевидно, мыслями он перенесся в прошлое, хотя по-прежнему сжимал в руке раскрытое письмо. Но вот взгляд его вновь опустился на листок бумаги, и мистер Гибсон вернулся в настоящее. "Я не буду слишком уж строг к нему, а просто намекну. Он достаточно умен, чтобы понять. Бедный мальчик! Если я отправлю его восвояси, что было бы лучше всего, ему ведь некуда пойти – дома-то у него и нет".
Еще немного поразмыслив, мистер Гибсон отправился к себе, уселся за письменный стол и выписал следующий рецепт:
Мастер Кокс!
("Обращение "мастер" заденет его до глубины души", – сказал себе мистер Гибсон и продолжил писать дальше.)
Взять одну унцию застенчивости, одну унцию лояльности приютившему дому и три грана молчания. Растворить в чистой воде и принимать три раза в день.
Р. Гибсон, глава семьи
Мистер Гибсон печально улыбнулся, перечитав написанное.
– Бедная Джинни, – произнес он вслух, затем взял конверт и вложил в него пылкое любовное послание и свой рецепт, запечатав его своим перстнем с вырезанными на нем староанглийскими буквами "Р" и "Г". Потом мистер Гибсон задумался над адресом: "Ему наверняка не понравится обращение "мастер Кокс" на конверте, не стоит унижать его лишний раз". В результате конверт был адресован… "Эдварду Коксу, эсквайру".
После этого мистер Гибсон занялся неотложными профессиональными делами, что так неожиданно и очень удачно привели его домой, а затем направился через сад в конюшню. Садясь на лошадь, он сказал конюху:
– Вот, кстати, чуть не забыл! У меня же есть письмо для мистера Кокса. Только не передавайте его через женщин, отнесите его сами в мою приемную и постарайтесь сделать это немедленно.
Легкая улыбка, игравшая у него на губах, когда он выезжал за ворота, исчезла сразу же, едва мистер Гибсон оказался в уединении полей. Придержав коня, он поехал медленнее и погрузился в размышления. Очень, знаете ли, затруднительное и щекотливое это дело – растить без матери девочку, которая вот-вот станет девушкой, в доме с двумя молодыми людьми, пусть даже она встречается с ними лишь за обеденным столом и все общение, на которое они отваживаются, заключается в скомканных предложениях: "Я могу положить вам картофеля?" или, как упорствует мистер Уинн, "Я могу помочь вам с картофелем?" – выражение, которое с каждым днем все сильнее резало слух мистеру Гибсону. Тем не менее мистеру Коксу, виновнику предосудительного происшествия, которое только что имело место быть, предстояло еще три года оставаться учеником в семье мистера Гибсона. Пожалуй, он станет последним в этой гонке. Однако же эти три года еще надо как-то прожить, а если эти его глупые телячьи нежности сохранятся, то что прикажете делать? Рано или поздно Молли сообразит, что с ним происходит. Последствия вырисовались столь неприятные, что мистеру Гибсону не хотелось даже думать о них, и он, усилием воли отогнав от себя беспокойные мысли, послал лошадь в галоп. При этом он обнаружил, что бешеная скачка и тряска на проселочных дорогах, вымощенных круглыми булыжниками, вывернутыми со своих мест за прошедшую сотню лет, – именно то, что требовалось его душе, если уж не телу. Совершив после обеда долгий обход, он вернулся домой, воображая, что худшее уже позади и что мистер Кокс понял намек, содержащийся в рецепте. Все, что от него требовалось, – это найти пристойное место для несчастной Бетии, которая проявила столь порочную склонность к интригам. Но мистер Гибсон крупно просчитался. У молодых людей было в обычае присоединяться к семье за чаем в столовой, залпом выпить две чашки, проглотить ломоть хлеба или гренок, после чего исчезнуть. В тот вечер мистер Гибсон исподтишка наблюдал за выражениями их физиономий, поглядывая на них из-под длинных полуопущенных ресниц, одновременно – и вопреки своему желанию – притворяясь, будто ничего не случилось, и поддерживая беспредметный разговор на общие темы. Он заметил, что мистер Уинн едва сдерживает смех, а рыжеволосый и краснолицый мистер Кокс побагровел и ожесточился еще сильнее, что выдавало его негодование и даже гнев.
"Что ж, он получит то, что заслуживает", – сказал себе мистер Гибсон и внутренне подобрался, готовясь к битве. Он не последовал за Молли и мисс Эйре в гостиную, как делал обыкновенно. Вместо этого он остался на месте, притворившись, будто читает газету, пока Бетия с опухшими от слез глазами, всем своим поведением изображая вселенскую скорбь и страдания от незаслуженного оскорбления, убирала со стола чайные приборы. Не прошло и пяти минут после того, как стол вновь обрел девственную чистоту, когда раздался ожидаемый стук в дверь.
– Я могу поговорить с вами, сэр? – донесся снаружи голос невидимого мистера Кокса.
– Разумеется. Входите же, мистер Кокс. Я, собственно, и сам хотел поговорить с вами относительно того счета от Корбина. Прошу вас, присаживайтесь.
– Это не имеет никакого касательства к тому, о чем я хотел бы… о чем желал бы… Нет, благодарю вас, сэр, я лучше постою. – И юноша застыл в позе оскорбленного достоинства. – Речь идет о письме, сэр… О письме с оскорбительным предписанием.
– Оскорбительное предписание! Я удивлен, что вы сочли возможным применить подобный эпитет к какому-либо из моих рецептов, хотя, разумеется, пациенты иногда обижаются, узнав о природе своего недуга, и, смею заметить, негодуют на лекарства, коих требует лечение их болезней.
– Но я не просил вас выписывать мне предписание.
– О, нет конечно! Но вы оказались тем самым мистером Коксом, который передал записку через Бетию! Позвольте сообщить вам, что ваш поступок стоил ей места, а само письмо вдобавок было очень глупым.
– Это было недостойно джентльмена, сэр, перехватывать его, вскрывать и читать слова, которые вам не предназначались, сэр.
– Ого! – сказал мистер Гибсон, и в глазах его зажглись лукавые огоньки, а по губам скользнула легкая улыбка, что не осталось незамеченным для негодующего мистера Кокса. – Знаете, в молодости меня полагали достаточно привлекательным, и я был ничуть не меньшим самодовольным хлыщом, чем любой другой юнец в возрасте двадцати лет, но даже тогда я бы не поверил, что все эти прелестные комплименты были адресованы именно мне.
– Это было недостойно джентльмена, сэр, – запинаясь, повторил мистер Кокс и собрался было добавить что-то еще, но мистер Гибсон перебил его.
– Позвольте сообщить вам, молодой человек, – заявил мистер Гибсон с неожиданной суровостью в голосе, – что то, что вы сделали, можно извинить лишь вашей молодостью и крайним невежеством относительно того, что считается кодексом семейной чести. Я принял вас у себя в доме как члена семьи, а вы соблазняете одного из моих слуг, посулив ей взятку, в чем у меня нет сомнения…
– Ничуть не бывало, сэр! Я не дал ей и пенни.
– В таком случае вы совершили ошибку. Всегда следует платить тем, кто делает за вас грязную работу.
– Сэр, вы только что сами назвали это взяткой, – пробормотал сбитый с толку мистер Кокс.
Мистер Гибсон пропустил его лепет мимо ушей и невозмутимо продолжал:
– Вы подбили одного из моих слуг рискнуть своим местом, не предложив ей ничего взамен, упросив ее тайком передать письмо моей дочери, сущему ребенку.
– Мисс Гибсон, сэр, уже почти семнадцать лет! Я сам слышал, как вы давеча упоминали об этом, – возразил мистер Кокс, которому сравнялось уже двадцать.
Но мистер Гибсон вновь пропустил его слова мимо ушей.
– Письмо, которое, по вашему мнению, не должен был видеть ее отец, человек, положившийся на вашу честь и принявший вас у себя в доме как члена семьи. Сын вашего отца – а я хорошо знаком с майором Коксом – должен был прийти ко мне и открыто заявить: "Мистер Гибсон, я люблю – или полагаю, что люблю – вашу дочь. Я не считаю правильным и возможным скрывать это от вас, хотя и не в состоянии пока что заработать ни пенни. И, не рассчитывая на то, что смогу без посторонней помощи добыть себе средства к существованию, я не скажу ни слова о своих чувствах – реальных или воображаемых – самой юной леди". Вот как должен был поступить сын вашего отца, хотя не исключено, что ему вообще было бы лучше хранить полное молчание на сей счет.
– А если бы я действительно сказал это… пожалуй, мне и впрямь следовало поступить именно так, – поспешно поинтересовался бедный мистер Кокс, – каков был бы ваш ответ? Вы бы не осудили моих чувств, сэр?
– Скорее всего, я бы ответил – не уверен, что именно этими словами, поскольку мы с вами рассуждаем о гипотетическом случае, – что вы – юный глупец, хотя и отнюдь не бесчестный, и что я не советовал бы вам забивать себе голову всякими телячьими нежностями до тех пор, пока вы окончательно не уверитесь в том, что страстно влюблены. И, дабы компенсировать унижение, которому я вас подверг, я бы посоветовал вам присоединиться к Крикетному клубу Холлингфорда и пообещать, что стану почаще отпускать вас по субботам после полудня. А теперь мне не остается ничего иного, кроме как отписать вашему отцу в Лондон и попросить его забрать вас отсюда, вернув ему, разумеется, уплаченную сумму, что позволит вам продолжить обучение у какого-нибудь другого врача.
– Это очень огорчит моего отца, – заявил мистер Кокс, приходя в смятение, если уже не испытывая раскаяния.
– Я не вижу иного выхода. Несомненно, это причинит майору Коксу некоторое беспокойство, хотя я постараюсь сделать так, чтобы он не понес лишних расходов. Но, на мой взгляд, более всего его огорчит злоупотребление доверием, потому что я доверял вам, Эдвард, как собственному сыну! – Было нечто такое в голосе мистера Гибсона, когда он говорил серьезно, особенно ссылаясь на собственные чувства – а он крайне редко давал понять, что творится у него на душе, – чему не могли противиться остальные: переход от сарказма и шуток к мягкой суровости.
Мистер Кокс понурил голову и задумался.
– Я действительно люблю мисс Гибсон, – проговорил он наконец. – Кто может этому помочь?
– Мистер Уинн, я надеюсь! – отозвался мистер Гибсон.
– Его сердце уже занято, – возразил мистер Кокс. – А мое сердце было свободно до тех пор, пока я не встретил ее.
– А не поможет ли излечению вашей… что ж, пусть будет страсти, скажем так… если она будет надевать синие очки за столом? Я заметил, что вы много внимания уделили красоте ее глаз.
– Вы смеетесь над моими чувствами, мистер Гибсон. Неужели вы забыли, что и сами когда-то были молоды?
"Бедная Джинни!" – прозвучало в ушах мистера Гибсона, и он ощутил укор совести.
– Послушайте, мистер Кокс, давайте подумаем, а не сможем ли мы с вами договориться, – сказал он после недолгого молчания. – Вы поступили очень дурно, я надеюсь, что и сами осознаете это в глубине души, или осозна́ете по крайней мере, когда немного успокоитесь и обдумаете свое поведение. Но я еще не утратил всякое уважение к сыну вашего отца. Если вы дадите мне слово, что все то время, пока вы остаетесь членом моей семьи – учеником, подмастерьем, называйте это как угодно, – вы не станете пытаться обнаружить свою страсть – видите, я принимаю вашу точку зрения на то, что считаю фантазией, – ни словом, ни письмом, ни взглядом, ни иным поступком в отношении моей дочери и не станете рассказывать о своих чувствах кому-либо еще, я позволю вам остаться здесь. Если же вы не можете дать мне слово, я буду вынужден предпринять вышеупомянутые шаги и отписать поверенному вашего отца.
Мистер Кокс застыл в нерешительности.
– Мистеру Уинну известно о том, какие чувства я питаю к мисс Гибсон, сэр. У нас с ним нет секретов друг от друга.
– Что ж, в таком случае, полагаю, он должен будет олицетворять собой тростниковые заросли. Вам ведь известна притча о цирюльнике царя Мидаса, который обнаружил, что у его господина под сине-лиловыми кудрями скрываются ослиные уши. И тогда цирюльник, ввиду отсутствия мистера Уинна, отправился в тростниковые заросли на берегу соседнего озера и прошептал им: "У царя Мидаса – ослиные уши". Он говорил эти слова так часто, что тростник запомнил их и принялся повторять целыми днями напролет, пока наконец тайна перестала быть таковой. Если вы вздумаете и далее досаждать мистеру Уинну своими переживаниями, то вряд ли можно быть уверенным в том, что он не расскажет о них кому-нибудь еще.
– Если я дам вам слово джентльмена, сэр, то ручаюсь и за мистера Уинна.
– Что ж, полагаю, мне придется пойти на риск. Но не забывайте о том, как легко можно бросить тень на имя молоденькой девушки и опорочить ее репутацию. У Молли нет матери, и уже хотя бы по этой причине она должна оставаться в вашей среде вне подозрений, как сама Уна.
– Мистер Гибсон, если желаете, я могу поклясться на Библии! – вскричал восторженный молодой человек.
– Вздор. Как будто вашего слова, если оно чего-нибудь стоит, мне недостаточно. Если хотите, можем скрепить наш уговор рукопожатием.
Мистер Кокс с готовностью шагнул вперед и с такой силой стиснул руку мистеру Гибсону, что едва не раздавил ему перстень на пальце.
Выходя из комнаты, юноша с некоторой тревогой смущенно поинтересовался:
– Как вы полагаете, я могу дать Бетии крону?
– Теперь это совершенно излишне! Предоставьте Бетию мне. Надеюсь, пока она остается здесь, вы больше не скажете ей ни слова. Я позабочусь о том, чтобы она получила респектабельное место, когда покинет мой дом.
После этого мистер Гибсон приказал подать ему лошадь и отправился с последними визитами в тот злополучный день. По его расчетам выходило, что за год он по периметру объезжал весь земной шар. В графстве было не так много врачей, которые имели бы столь же обширную практику, как у него. Он навещал отдаленные хижины на задворках общинных земель, фермерские дома, накрытые сенью вязов и буков, возле которых обрывались узкие проселочные дороги, потому что дальше ехать было некуда. Он посещал нетитулованное мелкопоместное дворянстве в радиусе пятнадцати миль вокруг Холлингфорда и при этом считался семейным доктором знатных фамилий, которые переезжали в Лондон в феврале – в соответствии с тогдашними обычаями – и возвращались на свои акры в начале июля. В силу необходимости он часто отсутствовал дома, и сегодня, теплым и приятным летним вечером, это представлялось ему большим несчастьем. Он вдруг с невероятным изумлением обнаружил, что его малышка дочурка быстро превращается в женщину и становится пассивным объектом тех сильнейших интересов, кои неизменно влияют на жизнь представительниц слабого пола. А он, исполняя одновременно обязанности и матери, и отца, находился от нее так далеко, что не может опекать дочь так, как ему бы хотелось. Результатом его размышлений стала поездка на следующее утро в Хэмли, когда он предложил дочери принять последнее по счету приглашение миссис Хэмли – то самое предложение, которое поначалу было отклонено.
– Вы можете ответить мне пословицей: "Тот, кто не хочет, когда может, уже не сможет, когда захочет". И у меня не будет причин жаловаться, – сказал он.
Но миссис Хэмли была слишком очарована перспективой того, что в доме у нее в качестве гостьи поселится юная девушка, развлечь которую будет совсем нетрудно; с которой можно гулять по саду и болтать обо всяких пустяках; которую можно попросить почитать что-либо вслух, когда больная устанет от разговоров, но которая при этом своей молодостью и свежестью внесет очарование, подобно дуновению сладкого летнего ветерка, в ее одинокую жизнь затворницы. Ничто не могло быть приятнее, и потому все детали визита Молли в Хэмли были быстро улажены.
– Мне бы очень хотелось, чтобы дома оказались и Осборн с Роджером, – медленно проговорила миссис Хэмли своим негромким голосом. – Быть может, ей станет скучно с утра до вечера находиться в обществе таких пожилых людей, как мы со сквайром. Когда она сможет приехать? Право слово, мне кажется, будто я уже полюбила ее!
В глубине души мистер Гибсон был очень рад тому, что сыновья мистера и миссис Хэмли не будут путаться под ногами. Он вовсе не желал, чтобы его маленькой Молли пришлось бы протискиваться между Сциллой и Харибдой, и, как он позже признавался самому себе, недовольно хмурясь, в его представлении все молодые люди в одночасье превратились в волков, охотящихся на его единственную малышку-овечку.
– Она даже не подозревает о тех приятных моментах, которые ждут ее здесь, – сказал он. – Точно так же и я не догадываюсь о том, какие женские приготовления она сочтет необходимыми или сколько времени они займут. Прошу вас не забывать о том, что она немного невежественна, ибо не обучалась… этикету должным образом, – боюсь, дома мы ведем себя несколько грубовато и бесцеремонно для девушки. Но я точно знаю, что более благожелательной атмосферы, чем здесь, у вас, мне для нее не сыскать.