Новейшие графические технологии показали свою полную несостоятельность. Может быть, эти ученые что-то и понимают, но только в продажах печатной продукции. Лицо, которое они сотворили, - это какая-то карикатура. Даже не человек, а какое-то злобное, ухмыляющееся, испорченное существо. Может быть, они работали по фотографии, сделанной предвзятым фотографом, который нарочно снимал его так, чтобы показать, какой он противный. Хотя, может быть, все дело в Джеке, в его характере. Или, может быть, тут виновато плохое питание, или дурная наследственность, или плохое влияние окружения. Он был некрасивым ребенком. С лицом, как будто расплющенным и собранным в кучку. В нем действительно что-то было от злобного гнома. Годы были к нему благосклонны, чего не скажешь о жизни в целом. Сами черты лица не изменились, изменилось лишь расстояние между ними, так что лицо обрело нормальные пропорции. Волосы цвета прелой соломы с возрастом посветлели и стали почти золотыми. Кривые, крупные передние зубы потерялись где-то в пути между "тогда" и "сейчас", и теперь на их месте стоят аккуратные ровные протезы. Глаза остались такими же голубыми, как два дельфина, но если раньше у левого была привычка нырять в одиночку, то теперь он плывет вровень с братом. Джек, может быть, и не красавец, но уже где-то близко. Он больше не мелкий уродец. Он, безусловно, не тот человек, фоторобот которого поместили в газете. Джек возвращает газету Крису.
- Не. Не знаю. Не видел.
- Так по чему ты сильнее всего скучал? Ну, в тюрьме?
- Не знаю. Есть столько всего… Но уж точно не по денер-кебабу.
После смены Крис подвозит Джека домой. Не до самого дома, а к перекрестку. Джек машет вслед отъезжающему микроавтобусу. Сегодня вечером они с Терри встречаются в пабе. Джеку нужно поговорить. Сегодня столько всего случилось. И Джек не уверен, что сможет завтра пойти на гулянку вместе со всеми. Ему как-то тревожно. Надо поговорить с Терри. Терри подскажет, что делать.
У них на улице есть ломбард. Обычно Джек ходит по другой стороне, но сегодня вечером что-то заставило его перейти дорогу и заглянуть в витрину, забранную решеткой. Не витрина, а прямо сундук с убогими сокровищами бедняка в ожидании какого-нибудь обнищавшего, вконец опустившегося пирата, который придет и запустит свои загребущие руки в эти горы награбленного добра. Золото и серебро: перепутанные ожерелья и серьги с драгоценными камнями сомнительного происхождения; разнообразные ножевые изделия; обручальные кольца - для тех, кто не верит в приметы; золотые цепочки, толстые, тонкие - всякие; выложенные в ряд часы, распрямленные браслеты которых напоминают змеиных детенышей, греющихся на солнышке; медальоны, кулоны, подвески - все в одной куче, распятия, святые Кристоферы, чертенята из Линкольна и якоря; целый поднос сувенирных перстней; и в самом центре, посреди этих обломков нужды, тщеславия и неплатежеспособности, восседает ухмыляющийся Тоби, ужасно довольный собой.
Джек уже собирается уходить, но тут его взгляд привлекает одна интересная штука. В самом дальнем углу, на пурпурной плюшевой подушечке, которая настолько поблекла и вытерлась, что само слово "пурпурный" звучит в данном случае, как насмешка, лежит опасная бритва.
Настоящая опасная бритва. Конкретная вещь. Она открыта, лезвие располагается под прямым углом к ручке. Джеку это напоминает столярный угольник из тюремной мастерской. Рукоятка из светлого дерева, с медным ободком. Наверное, старинная, - думает Джек. Сейчас такие уже не делают. Или все-таки делают? С виду она совсем новая. Лезвие, отполированное до зеркального блеска, сверкает в тусклом электрическом свете. Уж никак не орудие Суини Тодда. Скорее, самурайский клинок. На крошечной бирке стоит цена: J 15. Джек всегда относился к вещам спокойно: есть - хорошо, нет - и ладно. Но тут его прямо пробило. Он сразу понял, что эта бритва ему нужна. Просто необходима. Завтра дают зарплату и если бритва долежит до завтра, он ее купит.
Перед тем, как идти на встречу, Джек принимает душ; грязь утекает в сливное отверстие вместе с выпавшими волосками и чешуйками отшелушившейся кожи. Через несколько дней эти крошечные частички Джека доберутся до Ла-Манша. Тем летом они собирались на море, в Блэкпул. Тем летом, когда все случилось. Джек так ждал этой поездки. Он никогда еще не был на море, но знал, что ему там понравится. Он вообще любит воду. И все-таки Джек не задерживается иод душем. Он до сих пор чувствует себя беззащитным, когда стоит голый в душе.
- Главное, чтобы люди знали, чего ожидать, - говорит Терри. - Возьмем для примера, ну, скажем, "Тревелодж". А еще лучше "Макдоналдс". Кормят там очень посредственно, но ты всегда знаешь, что ты берешь. Собираясь в "Макдоналдс"- ты заранее предвкушаешь, что возьмешь то-то и то-то, а предвкушение - уже половина удовольствия. Большинство людей моего поколения ненавидят эти Феркин-пабы. А мне они нравятся.
Бар, в котором они сидят, называется "Плоды и феркин". "Плоды", надо думать, это "плоды воображения", потому что здесь якобы выпивали-закусывали многие известные писатели. Интересно, думает Джек, а в Стоили есть свой "феркин"? Скажем "Махач и феркин" или, может, "Пшелнах и феркин".
Джек уже привыкает к вкусу лагера. Раз-два в неделю они с Терри ходят куда-нибудь выпить-перекусить. Без всяких роскошеств. В какую-нибудь пиццерию или в бар типа этого "феркина". Терри - госслужащий, а на зарплату госслужащего не особенно-то пошикуешь. И особенно, если ты разведен с женой, и несколько раз переезжал с места на место, и твой сын учится в универе. Джек улыбается про себя. Уже на следующей неделе он сможет сам угостить Терри. Терри столько для него сделал, и Джеку хочется хоть чем-то его отблагодарить.
- Ну, чего? Выбрал, что будешь? - говорит Терри.
Они решают взять по лазанье, и Терри идет к барной стойке, чтобы сделать заказ. Джек пьет пиво и украдкой разглядывает людей в баре. В углу два парня и девушка играют в бильярд. Девушка симпатичная, не зажатая, веселая. Пропуская удар, она громко смеется, и общается с обоими париями на равных, в смысле, не отдает предпочтения кому-то одному, так что вообще не поймешь, кто из них - ее парень. Может быть, оба. А, может, ни тот, ни другой.
Возвращается Терри. С еще двумя пинтами пива.
- Ну, чтобы два раза не бегать.
Похоже, Терри действительно нравится ходить с Джеком по барам: угощать его всякими вкусностями, поить пивом, просто сидеть и общаться. Говорит, что с родным сыном так не получилось. Кстати, первое в жизни пиво Джек выпил буквально пару недель назад. Эту первую пинту купил ему Терри. Терри жил в другом городе, когда его сын начал ходить по барам. В Лондоне, рядом с Фелтхемом.
- Так что, Терри, что ты мне посоветуешь? Идти или нет? Завтра вечером, я имею в виду.
- Конечно, иди. Скорее всего, тебе будет не очень уютно, в смысле, будешь смущаться и все такое, но тебе надо уже заводить друзей. Нельзя же вечно шататься по барам с пожилым дядюшкой. Пусть даже дядюшке это в радость. - Терри похлопывает Джека по руке. - Только ты там особенно не напивайся. Эти ребята с твоей работы, они привыкли бухать каждые выходные, начиная с шестнадцати лет. Так что ты не старайся пить вровень с ними. И, если получится, перемежай алкоголь с чем-нибудь безалкогольным. Тебе нельзя терять голову.
- Ты так говоришь… и вправду, точно как дядюшка.
- Потому что я за тебя беспокоюсь, Джек. И вправду, как дядюшка. Но тебе надо начинать жить. Нельзя все время только работать. Знаешь эту пословицу, что от работы и кони дохнут. Прошлое - это прошлое, Джек. А будущее - это будущее. У тебя есть право на счастье.
- Я уже счастлив, Терри. Как никогда в жизни.
- И ты подумай: тебе еще столько всего предстоит узнать. И секс в том числе. - Терри смеется, а потом вдруг смущается и умолкает.
- Но пока что я собираюсь заняться лазаньей, - говорит Джек.
Они прощаются на углу, на повороте на улицу Джека. Терри ловит такси, и дальше Джек идет один. Его обгоняет красный "Гольф". Проносится мимо. Слишком быстро для узенького пространства между двумя рядами припаркованных машин. Опрометчиво быстро, на самом деле. Джек уже видел эту машину, несколько раз. Обычно она стоит у дома в дальнем конце улицы. Он тихонько ругается себе под нос. Был бы здесь Крис, он бы точно взбесился. Крис ненавидит плохих водителей.
Уже у самого дома, буквально у двери, Джек оборачивается и оглядывает всю улицу. Что-то его беспокоит. Как будто за ним наблюдают. Темно, почти ничего не видно. Но Джека не покидает неприятное ощущение, что там, в темноте, кто-то есть. И этот кто-то за ним следит. Это именно ощущение - Джек никого не увидел, - но его все равно пробирает озноб. Ему показалось, или что-то действительно шевельнулось там, вдалеке, отступая поглубже в тень? Джек не на шутку встревожен; но когда он заходит в дом, Келли смотрит "Братьев Блюз", и он тоже садится смотреть, и они с Келли смеются, и он забывает о своих страхах.
Он идет спать раньше Келли. Заходит в ванную почистить зубы, отматывает немного туалетной бумаги и забирает ее с собой, в комнату Ложиться в постель, выключает свет. Представляет себе Мишель. Представляет себе все то, что ему хочется сделать с ней, для нее. На самом деле, он толком не знает, как это делается - но оно все равно очень заманчиво и соблазнительно. Фантазии Джека незапятнанны опытом и подробностями. Он утверждает права на Мишель быстрыми, судорожными движениями руки. И она действительно принадлежит ему, только ему. Пусть даже всего на мгновение. Они вместе, вдвоем. На этом необитаемом острове грез.
Ее лицо стоит у него перед глазами, даже когда восстанавливается дыхание. Он вытирает с ладони капли белесой росы и засыпает.
А дома у Терри никто не спит. Терри сидит в кухне один, но скрип половиц в комнате наверху не дает ему успокоиться ни на секунду. Свет не горит, но света уличного фонаря за окном хватает, чтобы разглядеть стол. Отбивная с картошкой так и осталась нетронутой. Мясо подернуто пленкой застывшего белого жира, зеленый горошек успел посереть. Тут же стоит и вторая тарелка. Еда на ней выглядит так, будто с ней больше баловались, чем ели. Терри как будто воочию видит, как сын сидел здесь, за столом, ждал его возвращения, рассеянно ковырялся в тарелке, гоняя вилкой остывающие кусочки. Может быть, напевал сам себе: "С днем рождения". Нет, все-таки Терри - неисправимый романтик: какие там песенки?! Зеб сидел и ругался.
Зеб не спит и, стало быть, знает, что отец уже дома. Но они сидят в разных комнатах. Ни тому, ни другому не хочется затевать неизбежный конфликт. Терри хуже, чем Зебу. Ведь он действительно виноват. Как можно было забыть про день рождения сына? Мальчик живет у него всего-то три дня.
- Зеб, привет, - говорит Терри, когда сын наконец входит в кухню. - Прости меня. С днем рождения. - Он готов к вспышке ярости, к гневной тираде с топаньем ногами, но в глазах сына - только усталость.
- Что на этот раз, папа? Какой великий крестовый поход?
- Прости, Зеб, я просто забыл. Никаких крестовых походов. Просто один из моих подопечных. Мы всегда с ним встречаемся по четвергам.
- Подопечных… Какой-нибудь очередной урод, малолетний преступник, который тебе дороже родного сына?
- Зеб, все не так…
Но сын уже вышел, оставив Терри сидеть над остывшей тарелкой, наедине с горьким чувством вины.
D как в Dungeon
Где темно и тоскливо
А ни на миг не покидало тревожное ощущение, что что-то не так. Дурное предчувствие: что-то случится, что-то очень плохое. Вроде бы он никого не обидел, ничего не сломал; но она никак не отпускала, эта удушливая убежденность, что грядет что-то страшное.
А потом кто-то вмазал ему по роже.
Это было почти как родиться заново. Когда тебя вырвали против воли из блаженного забытья, а потом дали по морде. Как в самый первый раз, это было честное вступление.
- Они убили его, - простонал голос в ухо А. - Они его, пах, убили.
Правый глаз не открывался вообще. Он кое-как приоткрыл левый, тоже изрядно заплывший, и оглядел комнату. Она была сумрачно серой, как заскорузлый кошмар. Он лежал на нарах, на нижней койке. Все тело болело и ныло.
- Посадили его в одну камеру с этим мудацким расистом. Он говорил, что убьет его. И убил, - произнес кто-то, двигая огромной коричневой челюстью, которая закрыла А весь обзор. - Я обещался за ним присмотреть. Я, нах, дал слово. Обещал его маме и его девушке, что с ним ничего не случится. А он умер. Умер. Этот мудила предупреждал, что убьет его. И убил. С тем же успехом они могли бы и сами его прикончить.
А прошептал:
- Кто?
Говорить было трудно, он не привык разговаривать с выбитыми зубами. Стоило лишь закрыть рот, и распухщие губы тут же приклеивались друг к другу свертывающейся кровью и расходились с тугим, влажным чмоком каждый раз, когда он разлеплял их, чтобы вдохнуть. Дышать приходилось ртом; через расплющенный нос воздух не проходил.
- Кто? Надзиратели ебучие, вот кто. Эти козлы недоделанные. Посадили его в одну камеру с этим белым, мудацким расистом. Моего брата, двоюродного. Моего лучшего друга, нах. Они, бля, знали, что так и будет, этот мудила-скинхед говорил, что убьет его. За шесть часов до того, как он должен был выйти.
У А сжалось горло, дышать стало еще труднее.
- Заткнись, приятель. Заткнись и дай мне подумать.
Говоривший ударил А кулаком прямо в горло. А перевернулся на бок, свернулся калачиком и захрипел, хватая ртом воздух. Сгусток крови из носа попал ему в горло, и А едва не подавился. Он чувствовал, как глаза вылезают из орбит. Как у кролика, думал он. Как у тех кроликов, которых пес приносил домой. В голове все плыло. Может быть, он умирает. Будь он кроликом, он бы умер гораздо раньше. Они умирают от разрыва сердца, когда понимают, что смерти не избежать. Им не приходится мучиться и терпеть боль. Бог заботится о смиренных и кротких. Бог, который постановил, что они будут добычей для хищников.
- Даже не знаю, что делать, малыш, - сказал ему хищник. - Вот я смотрю на тебя и вижу, что ты вроде бы неплохой парень. В смысле, не хуже, чем все мы, которые здесь. Я ничего против тебя не имею, дружище. У меня нет к тебе ненависти. Но я их предупреждал. Я сказал им, что я это сделаю. Я им сказал: не сажайте со мной белого парня, потому что я сделаю с ним то же самое, что тот мудак сделал с ним. С моим братом. Убью, нах. Просто убью. Вот буквально вчера и сказал, а они все равно посадили тебя сюда. Точно, как он говорил им, что лучше не надо, а они все равно подсадили к нему моего брата. Они убили его, а теперь им интересно, что я буду делать. Обзывают меня мальчишкой. А я уже не мальчишка. Я им сразу сказал, что я сделаю. Я их предупредил. - Он был в синей борстальской футболке с отодранными рукавами. У него были огромные руки, не раздутые, как у качка, а просто крепкие от природы - словно два мощных дерева в буграх твердых мышц и в оплетке из темных вен.
А тоже уже не мальчишка. Он не слабак и не трус. Но этот парень, он явно в другой весовой категории. Мастифф; а А по сравнению с ним - джек рассел терьер. Драться с ним бесполезно. С тем же успехом можно было бы попытаться вышибить дверь. Но он пытался. Он перепробовал все. Кричал, звал на помощь. Умолял о пощаде. Так что, похоже, теперь оставалось только одно: истекать кровью и тихо стонать.
- Как тебя звать? - спросил парень. У него был глухой, раскатистый голос. Но не злой. Почти ласковый. - Не хочу убивать человека, даже не зная, как его зовут.
А сказал ему, назвал свое настоящее имя. Страх сменился тупым смирением перед неизбежным. Так осужденный на смерть, уже стоя под виселицей, проникается мыслью, что спасения не будет. Что уже слишком поздно.
Парень обхватил А за плечи и помог ему сесть. Прижал к себе, словно желая утешить. А чувствовал, как щетина этого парня колет ему щеку. Холодные, соленые слезы его врага обжигали разбитые губы. Сам А не плакал, у него уже не было слез. В голове образовалась какая-то странная пустота. Он немного смущался и испытывал чуть ли не облегчение.
- Ты уж прости меня, - тихо проговорил парень, как будто вся его ярость разом испарилась. - Я ведь действительно не со зла. Ты лично тут ни при чем. Но по-другому нельзя. Понимаешь, я им сказал, что я сделаю то, что сделаю. Я им сказал, нах. Я это не для себя. Просто я обещал его маме, и я обещал его девушке. Я дал им слово, что с ним ничего не случится. Он загремел сюда из-за меня, и я обещал за ним присмотреть.
Он схватил А за горло. Близость смерти подняла новую волну страха. А принялся биться и извиваться. Он кричал, и хрипел, и пытался отодрать от себя эти руки, которые давили ему на шею. Но они были сильные, слишком сильные.
Он уже чувствовал, что слабеет. Дверь распахнулась, и внутрь ворвался ослепительный свет. Это что, смерть? Вместе со светом вошли три фигуры. А знал, что это либо ангелы, либо черти, но пока еще не разобрался, кто именно. Этот путь начинается для всех одинаково. Или нет? На горло больше ничто не давило. Он рассмеялся; они пришли за его мучителем, не за ним. Они оттащили мучителя прочь. Они избивали его дубинками. Ангелы-хранители. Дьявол заботится о своих. Он опять рассмеялся.
- Добро пожаловать в Фелтхем, - сказал кто-то из ангелов.