9
Месяцы перед кончиной были очень тяжелы. Чтобы кориться, прежняя бонна распродавала, понемногу, все. С вели-Чайшими усилиями и хлопотами сохраняли квартиру Андреевского, чтобы не трогать его с места. Он всему не то покорялся, не то мало замечал происходившее вокруг. Мне кажется, его рассеянность возросла необыкновенно; все дальше свертывался внутрь, внешне же это делало его одиноко скучающим ребенком. От детской скуки, верно, и стал ходить, с фрейлейн, в кинематограф. Более неподходящих для этого времен и вообразить нельзя: постоянные облавы. В одну из таких облав попал Андреевский. Морозной ночью, на грузовике, повезли куда-то, где, на полу, он провел ночь.
Воспаление легких, с немедленным беспамятством. Страдал он ужасно. Младшая дочь (она неожиданно оказалась в Петербурге и присутствовала при его последних днях) рассказывала мне потом: "Я стояла на коленях у его изголовья и молилась только об одном: чтобы он скорее умер".
Если б сам он, в своей Книге, писал "о смерти С. А. Андреевского" (как шутил иногда), он, верно, кончил бы тем же безответным вопросом: "За что?". Хочется повторить его и мне… Но лучше вспомнить из Книги несколько слов - не рассуждающих, неожиданных, вырвавшихся как вздох: "Но после долгих терзаний, в конце концов, я чувствую, что, со смертью, мы отходим к Богу, под его крыло. Из-под этого крыла мы вышли на свет - и под него укроемся… Да будет!".
"СОВРЕМЕННЫЕ ЗАПИСКИ"
Кн. XXVII
В отделе художественной прозы последний номер "Современных Записок" принес новый рассказ И. А. Бунина "Дело корнета Елагина", - а в отделе литературной критики - статью Ф. А. Степуна, посвященную анализу "Митиной любви". Очень спорна статья Степуна, но по теме своей она отнюдь не неуместна в данной именно книге. "Митина любовь" как-то связана с новой вещью Бунина, связью трудно уловимой, но ясно чувствуемой, - словно сильный, богатый аккорд, подхваченный на излете новой затейливой вариацией: "Митина любовь" - произведение целестремительное и на редкость четкое; сколько бы споров оно ни возбуждало, все сомнения относятся как будто лишь к постановке проблемы, но решение при данной постановке возможно только одно. Напротив, "Корнет Елагин" - вещь сознательно усложненная, извилистая, вплоть до особенностей внешнего построения. Один и тот же мотив - любви и смерти - звучит в обоих рассказах. Митя убил себя, потому что любил Катю. Корнет Елагин убивает артистку Со-сновскую, потому что любит ее. В обоих случаях переход от любви к смерти с художественной стороны одинаково убедителен. Но в "Митиной любви" он психологически объяснен с почти исчерпывающей ясностью, тогда как мотивы, определяющие поведение Елагина, чрезвычайно запутаны и не раскрыты до конца. О них возможны разные догадки. Но таково обаяние истинного таланта, что эти зигзаги привлекают читателя с не меньшей силой, чем прямые и острые линии психологического рисунка в "Митиной любви".
Из законченных вещей находим в отчетном номере еще рассказ И. Шмелева "Въезд в Париж". Как и все последние рассказы и повести этого писателя, новый рассказ оставляет чувство некоторой неудовлетворенности; детали бесспорно хороши, но чувствуется какая-то досадная жесткость фактуры и какая-то тайная горечь, художественно не претворенная.
Роман Д. С. Мережковского "Мессия" только начат печатанием; из повести А. М. Ремизова "La vie" (Лави) - помещена только вторая часть, причем по содержанию ее очень трудно Догадаться, закончена ли она уже или следует еще ждать продолжения. Произведение это, вообще, крайне загадочно - по крайней мере, для непосвященных.
Отрывки из романа М. А. Осоргина "Сивцев Вражек" приятны своею свежестью. Бросается, правда, в глаза эклектичность в стиле и манере, могущая оказаться роковой в произведении более значительного объема; но есть вместе с тем несомненное уменье наблюдать и уменье рассказывать, т. е. основные элементы беллетристического дарования. Было бы интересно прочесть роман Осоргина не в отрывках, а как законченное произведение.
Среди литературно-критических статей обращает на себя внимание этюд В. Ф. Ходасевича о Есенине. Анализ источников, которыми питалось творчество крестьянского поэта, надлежит признать и глубоким, и убедительным. Есенин верил в идеальную мужицкую Россию, и весь его жизненный путь - история бесплодных исканий этого идеала. "Он воспевал, - заключает свою статью Ходасевич, - и бревенчатую Русь, и мужицкую Россию, и социалистическую Инонию, и азиатскую Россию, пытался принять даже СССР. - одно лишь верное имя не пришло ему на уста: Россия. В том и было его главное заблужденье, не злая воля, а горькая ошибка. Тут и завязка и развязка его трагедии".
У нас нет возможности остановиться на ряде чрезвычайно интересных публицистических статей, вошедших в XXVII книгу. Выделим лишь статьи "Меч и крест" 3. Н. Гиппиус (суровая отповедь И.А.Ильину), "Проблема правового социализма" С И. Гессена и "Локарно и Россия" бар. Б. Э. Нольде.
ЗЕМЛЯ И СВОБОДА
Русская культура в опасности…
Впрочем, это все знают. Опасность не смертельная, но такая, однако, что относиться к ней беспечно - нельзя. Особенно страшна, непозволительна эта беспечность для русской эмиграции. Потому что на ней, на эмиграции, и лежит сейчас главная ответственность за русскую культуру.
Но чтобы достойно принять ответственность, надо понимать и себя, свое положение, и то, за что отвечаешь. Понимает ли себя эмиграция? Понимает ли, что такое культура? Где она? В ком она?
Русская культура - не Пушкин, не Чаадаев, не декабристы, не западники, не славянофилы, не литература, не философия… она все это вместе, все эти (и еще многие другие) вместе: она в Пушкине - и в декабристах; в Белинском - и Вл. Соловьеве; в Герцене - и в Аксакове; в реформах Александра II - и в раскольничьем сыне Егоре Сазонове; в Петре (особенно Петре!) - и начале февральской революции; она и в Чаадаеве - и в святителе Гермогене… Она - некая цельность, струна, свитая из множества нитей, которые тянутся отовсюду, от всех сторон жизни. Если народ (беру это понятие в полной широте) - живой организм, культура - его дыханье.
Можно ли убить народ, совсем прекратить его дыханье? Нет; но прекращать, на время, это дыханье, делать его редким, затрудненным, и даже - если перейдена мера - как бы незаметным, - можно. Тогда прекращается и культура. Для дыханья нужна мера свободы.
Культура - дух свободы, и только свободы. Культура лишь там, где был свободный вздох, где дыханье прорвалось, хотя бы вопреки противодействующей силе, т. е. где была над ней победа.
В цельном, едином, образе русской культуры, - если мы именно в цельности возьмем его, - нет больших и маленьких людей (как нет и мертвых: все живые). Каждый свободный вздох входит в нее необходимой и неотъемлемой частью, живет, пока жива она. Мертвая сила отпадает - остается то, что ее победило. И вся история русской культуры, история борьбы Двух сил, - есть цепь победы свободного дыханья.
Но вот - наше время. Никогда еще не было в России (да и в Другой стране) такого разрастания мертвой силы; такой чудо-вищной мертвой руки, сдавившей горло народа. Мера перейдена. И дыханье прекратилось (или почти прекратилось).
…Беспамятство, как Атлас, давит душу…
Беспамятство? Не есть ли основа, корень, суть культуры, проходящей сквозь ряды поколений, - память? И враги, лишившие Россию свободного дыхания, стремятся уничтожить в народе и память, корни культуры.
Нам в прошлом ничего не жалко! -
возглашает один советский поэт, а другой прибавляет:
Довольно повозились с покойницей,
Наконец-то ее угробили…
Торжество преждевременное. Конечно, стоило бы вырастить 3–4 поколения беспамятных, чтобы культуре пришла смерть. Но, к счастью, это невозможно.
Как бы то ни было мы с полным правом можем повторить: русская культура в опасности. И если мы, здесь, - не случайное собрание беженцев, а действительные эмигранты, мы должны сознать наш долг и перед культурой нашей, и перед Россией. Всякий смысл в том, что люди, - целый народ по количеству, - никогда не знавшие совершенно свободного дыханья, очутились в условиях свободы и могут свободе учиться. Едва умеющие плавать - они сразу брошены в воду. Не для того ли брошены, чтобы уметь?
Громадная работа лежит перед эмиграцией. И работа патриотическая. Были ли мы когда-нибудь настоящими патриотами? До сих пор есть между нами склонные к лжепатриотизму, не далеко ушедшему от своего рода шкурничества. Что мол, мне, я хочу России, я хочу на ее травке поваляться, а какая она - не наше дело.
Это надо забыть. Настоящий патриотизм бескорыстен. Он требует отказа от себя. Мы никогда не увидим России? В чужую землю нас зароют? Пускай, но пока не зарыли - будем делать наше дело, то, которое нам предназначено, которое именно мы только и можем делать сейчас, ибо только у нас, лишенных земли, - есть свобода. И не для себя будем стараться сохранять и приумножать ценности родной земли, - а для нее.
Великая ценность - культура, - вся соткана из свободных веяний духа. Дух дышит, где хочет. Россия не забыта; но если его дыханье там для нас еще не приметно - от своего дела отказываться нельзя. Пусть боязливые занимаются вопросом, - что лучше, земля без свободы, или свобода без земли? Не прямее ли, не любовнее ли, служить нашей свободой - земле?
В одном общем деле - нет малых, нет великих. Лишь бы отдавал каждый всю силу. Лишь бы твердо знал, что на каждые, данные ему, "два таланта" он должен возвратить другие дела.
Но это - нужно; иначе как "войти ему в радость", когда наступит день восстания? А день наступит: ибо Россия "не умерла, но спит".
О Н. В. ЧАЙКОВСКОМ
Предварительное замечание
Моей речи, произнесенной 7 мая, в Париже, на собрании в память Н. В. Чайковского, я предпосылаю несколько слов. Они касаются и самого собрания, и статьи Д. Философова "Своеобразная богобоязнь". Статья эта, по существу очень справедливая, - в отношении к данному собранию не совсем точна. Это и неудивительно: автор берет собрание по газетным отчетам, которые все поверхностны, сбиты, и сути речей нисколько не передают.
Конечно, старая, традиционная, архаическая "богобоязнь" еще жива. Еще сказывается наше "демократическое" воспитание. А воспитание, для среднего человека, сильнее всяких последующих переживаний и событий. Всю жизнь повторять, что "религия - реакция", - недюжинная душевная сила нужна, чтобы вдруг приняться за серьезный пересмотр этого положения. Чаще встречаются люди (и теперь особенно часто), которые обладают просто запасом гражданского мужества; такой, очень искренний, человек, оставляя положение не пересмотренным, все-таки идет к религии, "хотя она и реакция". Я, по совести, не знаю, как отнестись к этому явлению. Уж не лучше ли старый атеизм и слепая богобоязнь? Ибо идти к религии, принимать религию, как "реакцию", - значит и действительно найти в ней реакцию. Найти настоящую "религию-реакцию".
Было бы несправедливо, однако, не отметить и некоторый общий сдвиг в нашей демократической интеллигенции. Слово "религия" уже не звучит таким безоговорочным "жупелом", как звучала раньше. Богобоязнь, прежде гордая и обязательная, ныне сделалась стыдлива. Является сознание, что она… не совсем "культурна". И если кое-кто скрывает эту богобоязнь из нового страха - прослыть "некультурным", другие, действительно культурные люди, не становясь религиозными, к позиции религиозной свое отношение изменили. Таков, например, П. Н. Милюков, который даже печатно отказывался от положения: "религия - реакция".
Но традиция дает себя знать тем, что в области религии представители нашей интеллигенции остаются крайне неосведомленными, и в тех случаях, когда им с этой областью приходится сталкиваться (а случаи учащаются), - неосведомленность ведет иногда к примитивным недоразумениям.
Нечто вроде такого недоразумения вышло и на поминках Н. В. Чайковского. Оно прошло незамеченным и в газетных отчетах не отразилось, а между тем значения не лишено.
Обойти молчанием область религии, говоря о Чайковском, было невозможно. Упомянуть о "вере" этого заслуженного народника и революционера, как о "старческой блажи", П. Н. Милюков, конечно, не мог (да и никто этого не говорил, а Милюков, ручаюсь, так и не думал). Но в своей речи он, касаясь, со всей осторожностью, данной стороны, подчеркнул, однако, любовь Чайковского к жизни, к реальности, к материи, из чего, к нашему удивлению, вывел, что "потустороннее его не интересовало". Если бы так, то Чайковского, очевидно, нельзя было бы и назвать "религиозным" человеком; какая уж религия при полном равнодушии к потустороннему? Но тут повинен общий интеллигентский взгляд на религию: она во всяком случае нечто такое, что непременно отрывает от земных интересов, от земной любви, отрицает материю и плоть мира, все "посюстороннее" во имя "потустороннего". А так как Чайковский, действительно, жил и горел любовью к земному миру, к людям, - то не следует ли из этого, что "потусторонним" он не интересовался?
Мне и Мережковскому, как многим присутствовавшим на собрании, были ясны причины недоразумения. Да и факт, что у Чайковского был интерес к "потустороннему", не подлежал сомнению. Мережковский обратился к президиуму с просьбой дать ему слово для некоторой необходимой поправки, но президиум, в лице Н. Д. Авксентьева, отказал ему, находя, что это будет иметь вид полемики, а полемика для данного собрания нежелательна.
Я касаюсь инцидента не для того, чтобы оспаривать соображения президиума, которые имели свои основания, но чтобы сделать поправку к газетным отчетам, где протест Мережковского был отнесен к этой части речи Милюкова, где он говорил о "поколениях". Это было не характерно; и очень характерно, напротив, что в нашей демократической интеллигенции, даже среди наиболее культурных ее представителей, уже отказавшихся от формулы "религия - реакция", уже освободившихся от "богобоязни", - все-таки держится старый упрощенный взгляд на религию: Бог - значит рвись в небеса, а до земли тебе нет дела; дух - значит отрицай плоть и на материю не заглядывайся.
Чайковский был воплощенным отрицанием такого взгляда. Но что он ни делал, что он ни говорил, - никем в полноте он понят и принят не был. Принимавшие его дела - не видели его духа; а близкие, казалось бы, духу его - не принимали его дел- На панихиде, в парижской церкви, тоже произошел маленький, незаметный и очень характерный инцидент: кто-то из представителей или представительниц православия известного уклона довольно громко заметил по адресу собравшихся на панихиду демократов: "Вот пришли революционеры". Замечание было сделано таким тоном, что даже вызвало одного из религиозных демократов на довольно резкую реплику.
Боюсь, что непонимание Чайковского с этой стороны, со стороны лиц, мнящих и называющих себя "религиозными" и "христианами", - гораздо хуже демократической "богобоязни", о которой говорит Философов и которая, как я утверждаю, в нашей интеллигенции мало-помалу исчезает. Следы ее - недостаточная информированность в вопросах религии, - вещь естественная, понятная и, в сущности, невинная; со временем исчезнет, конечно, и она.
Я не сомневаюсь, что Н. В. Чайковского будут вспоминать все с большей и с большей ясностью; образ этого человека поможет понять еще не понимаемую, неразрывную, реальную, религиозную, связь плоти и духа.
Н. В. Чайковский
Николай Васильевич Чайковский… Трудно говорить о нем, вспоминать о нем, как о мертвом. Я, по крайней мере, не могу. Этот человек мне близок. И близок в своей сущности, - в той области, о которой и вообще-то говорить трудно: это - область религии.
Однако религиозное исповедание Чайковского есть то, что освещает весь его образ, и увидеть его нельзя, не увидев этой главной точки или не считаясь с нею.
Я говорю не о религиозном миросозерцаньи, а именно о религиозном исповедании. Это две вещи разные. У Чайковского исповеданье - было его кровью и плотью, было неотделимо от существа его, было реальностью всей его жизни. О нем пусто сказать пустые слова: "Носил Бога в душе". Нет, не в душе, - в сознательной человеческой цельности его - обитал Бог. И не отвлеченный Бог, а тот, имя которого он сам называл: Отец, Слово, Дух - в нераздельности.
Веками слышали люди: "Слово стало плотью…" или: "Так возлюбил Бог мир, что Сына своего отдал…" Чайковский не только слышал, но и услышал, и взял это в себя, поняв как-то непостижимо-реально. Отсюда, из реальности понимания, и вся его любовь к человеку и миру, весь путь, вся материя его жизни и деятельности. Высокую ценность ее признают, но называют, как придется: моральной, прекрасной, гуманной, идеалистичной… Говорят о лучах, но не видят, откуда лучи. Не знают, что без источника света не было бы и лучей.
К незнающие, только их тепло чувствующим, Чайковский был беспредельно терпим и милосерден. Он ведь и сам не сразу пришел к полному, определенному осознанию своей веры и к ее исповеданию. Неправильно, однако, называть его путь исканием истины. Истина была с ним всегда, верно ведущая, а искал он лишь того, чтобы ее, осязаемую, ощутимую, - увидеть глазами, назвать земным словом. И нашел, и твердо верил, что если он нашел - значит, найдут и другие. От "других" он не отделял себя: все - как он, все - "ближние". Он, естественно, не думая об этом, любил ближнего, как самого себя.
Оттого и был терпим к непонимающим, без "проповедничества". Проповедник всегда немножко насильник: слушайте меня! Вы не знаете - я знаю! Чайковский знал; но, веря, что в свое время другие тоже узнают, - лишь помогал им, утверждал в них то, что они, уже понимали, в чем, по его мнению, были уже на верном пути. Не навязывал человеку Бога. С каждым говорил его языком. Брал в меру его "возраста". Не высшее ли это милосердие?
Но он был и строг; был и непреклонен. Непреклонен к злу, а строг с теми, кого считал и называл "братьями", с теми, кто говорил, что видит ту же истину, пришел к тому же исповеданию. К ним он был требователен, как к самому себе, и малейшее Действие или слово, если оно казалось ему отступлением в сторону, вызывало в нем огорчение и суровую отповедь.
У меня много писем Чайковского. Я прочту два из них, уже последнего времени. Они ярко отражают эту строгость к духовно-близким, - в данном случае ко мне, - так же ярко отражая и его собственную, главную, сущность. Но сначала два слова пояснения.
Лето 25 года, последнее лето своей жизни, Чайковский проводил в Медоне, под Парижем. Мы, как всегда, переписывались. Перед тем, как ответить на одно из моих писем, Н. В. прочел стихотворение, тогда мною напечатанное, "Молчи, молчи"… .
И вот его письмо от 1 августа 1925 г.
"…Спасибо на теплом слове. Совершенно искренно хотел бы ответить вам тем же. Но, к сожалению, должно быть, я не понимаю (сбоку: так думает NN, восхищенный и формой и содержанием) ваших мыслей, вложенных в ваши прекрасные по форме, на мой взгляд - сатанинские (или, если угодно, байроно-тютчевские) стихи в 23 т. "Совр. Зап.", - по содержанию.