Так, к поводом к сегодняшним моим литературным мыслям послужил только что вышедший роман И. А. Бунина "Истоки жизни" ("Жизнь Арсеньева"). Пиши я критику - на этом произведении я бы сосредоточился, разобрался бы, как оно построено, отметил лучшие места, сделал цитаты и т. д. Но я только размышляю, а потому даю волю всем попутным мыслям, которые приходят в голову: о русском писателе Бунине вообще, о характере и силе его творчества в прошлом и настоящем, о месте этого исключительно одаренного художника в русской литературе… что, конечно, приведет меня и к некоторым мыслям о нашей литературе вообще. Да и мало ли к чему это еще может привести! Ведь литература любой страны и народа не существует же независимо, она вкраплена в историю и судьбу народа.
Но так далеко я постараюсь не забираться.
"Истоки жизни"… Обаяние бунинского письма, чуть не гипнотическое его действие, испытал на себе всякий. В новом романе его не меньше, чем во всех прежних. Пленяет ли Бунин воображенье читателя? Или сердце? Нет; он просто "держит" человека, как его держит его собственная плоть и плоть окружающего мира. Силой словесной изобразительности Бунин подчас делает мировую материю - ощутимой. Это было бы невозможно, если бы, под словесными способностями изображать, не лежало у Бунина особо повышенное ощущение именно плоти мира, материи мира. Пятичувственным восприятием наше отношение к миру, к жизни, обыкновенно, не исчерпывается. Но если эти пять чувств находятся в чрезвычайном обострении и развитии, то, пожалуй, для каких-нибудь сверхчувственных ощущений уже не будет и места. Они очень могут заполнить творчество… а иногда и заполнить самого человека.
Конечно, то, что видит, чувствует, осязает, слышит и обоняет Бунин, - и с чудесной точностью передает, - подлинная жизненность. Прав и сам он, и читатели, определяя его творчество как "жизненное". Но правы и те, кто, не отрицая жизненность Бунина, ищут еще какого-то плюса, какой-то прибавки к своему отношению к жизни; и, если имеют склонность и способность к творчеству, ищут форм, чтобы его, это творчество, воплотить.
Такие, и подобные, поиски - вечны; они всегда были, во всех областях жизни, и всегда будут: это - закон движения. Бесполезно, не правда ли, с ним не считаться?
Во всех областях… но так как я начал размышления о литературе, да еще о русской, то к ней (не забыв в свое время Бунина) и вернемся. Тем более, что "державное течение" и этой реки тоже "покорно общему закону".
II
Что, собственно, случилось с русской литературой в конце прошлого столетия? По внешности - как будто нечто резкое, необычное; но по существу - ничего такого, что не подготовлялось бы и тихо не совершалось и в более ранние годы XIX века. В течении своем всякая река может набежать на порог. И тогда начинает бурлить, прыгать, даже разбиваться на рукава… Эти рукава, правда, уже перестают течь, но отбившись от главного русла, образуют тихие заводи, иногда целые озера; а река, после пенистых кипений и брызг, находит коренное русло и продолжает свой путь.
Конец столетия и был таким порожистым моментом для русской литературы.
Если зарисовать кратко, говорить по учебнику (воображаемому) - картина известна: более крупные, старые писатели сошли со сцены, или стояли на краю; общая же литература незаметно начинала принимать какие-то сероватые тона. Не потому, что больших талантов среди признаваемых писателей там не оказалось, а молодые только еще "подавали надежды"; и не потому, что не сохранилось в тогдашней литературе никаких прежних традиций. Нет, одна из множества сложных причин этой сероватости ("упадка", как тогда говорили), - была упорная верность некоторым традициям… но лишь "некоторым", и выбор, для того времени, был неудачным. Свято береглись традиции "жизненности"; мало-помалу, в связи с общими историческими веяниями и с временным оскудением ярких талантов, эта "жизненность" стала претворятся в известную "реалистичность", и весьма далекую, иной раз, от искусства, ибо о нем забота явно иссякала.
Вот тогда-то, как мы знаем, и случилась эта вещь: появление "декадентов" (слово французское, но декаденты наши родились самостоятельно, без влияния Франции, да и "декадентство" у нас было другое). Литература приняла их в штыки, поняв одно: это - враги. Они против "литературы", ибо против главной ее традиции - жизненности, "реализма". Штыки насмешек, сначала добродушных, скоро сделались озлобленными. Декаденты приняли бой. Армия их все росла, а какие в ней постепенно шли изменения и перегруппировки, - присяжная литература не замечала, да и не интересовалась: для нее это были все те же "декаденты", все те же враги, идущие против установленной "жизненности" в литературе, да еще во имя "искусства". В истории литературы они связывали себя как раз с писателями, которых "реалисты" плотно забыли, а чтимых ими - пренебрежительно свергали с пьедесталов.
"Только идиоты не знают, что искусство - в искренней, честной и возможно полной передаче окружающей нас жизни…" - говорили с раздражением писатели "признанного" стана.
"Много вы в искусстве понимаете! - отвечали им. - Да не больше и в жизни, если думаете, что она лишь то, что можно ощупать, о чем можно рассказать точными словами…".
Так "верным" отвечали уже не "декаденты": сформировалась группа, называвшая себя "символистами".
Я не хочу касаться сейчас ни сущности символизма как понятия, ни того явления, которое известно под именем "школы символизма". Я говорю только о борьбе и определенном повороте, который, на пороге века, совершило течение нашей литературной реки.
Река победила, потекла дальше по своему руслу. Но, в процессе борьбы с препятствием, поднимаясь, она отделила от себя множество ручьев, как бы рукавов, которые уже в русло, однако, не возвратились, а образовали свои спокойные озера, или тихие заводи, затоны, порою хрустально-чистые и глубокие.
Традиционная "жизненная" литература XIX века почти вся разбилась по заводям.
III
Было бы ошибкой рассматривать литературную борьбу этого момента как борьбу поколений. Не следует также сводить ее к периодическим сменам "реализма" и "романтизма". Аналогии, при желании, всегда находятся; но действительных повторений в истории нет; их исключает закон движения. Река, на пути своем, встречает немало порогов; но все они разные, хотя и все одинаково бывают преодолены, причем какие-то струи неизменно выплескиваются, чтобы образовать, в стороне, свои, неподвижные, водоемы. Кстати сказать: теперь уже видно, что и "декадентство" чистейшей марки не избегло, в свой срок, той же участи. И оно, и многообразные его отпрыски "подекадентства", с характерными концепциями "искусства" и с оттолкновением не от "жизненной" литературы XIX века, а огулом от всякой жизни в литературе (и даже та часть старого "символизма", в которую вмешаны были элементы, не способные к движению), - все это уже покоится в заводях. И когда теперь мы слышим голоса со знакомыми нотками "искусствопоклонничества", или чего-нибудь вроде, - будем осторожны: это голоса из затонов, голоса тех, кто уже не находится в главном течении литературной реки: она выплеснула их и ушла дальше. Так же, как раньше, - в свое время, - выплеснула и "жизненников" старого типа.
Но вернемся к ним и к столкновению конца XIX века.
Уже потому не было оно борьбой "поколений", что вовсе не все тогдашние "новаторы" принадлежали, по возрасту, к новому поколению; а в лагере противном было много молодежи, из которой иные, в то время "подававшие надежды", осуществили их, впоследствии, самым блестящим образом.
Один из них - Бунин; и даже первый из них, ибо можно ли оправдать "надежды" более блестяще? Лагерю, в котором находился с юности, он так и не изменил.
В творчестве писателя-художника, если он обладает большим талантом, часто можно заметить черты внутреннего трагизма. Но трагедия у каждого непременно своя, соответственная ему и сущности его творчества. Попробуйте вглядеться в трагедию Бунина. Где она, в чем - для него?
Она - тут же, в том же круге его восприятий мира благоуханного, звучащего, красочного. В самой полноте чувственного его восприятия мировых форм. Не распадаются ли формы? Не вянет ли всякая красота? Не исчезает ли благоуханье? Для Бунина ощущение "жизни" есть в то же время и ощущение смерти. И в каждый данный миг он страстно "жизнь" (вернее, свой мир-космос) принимает, и его же ненавистнически отталкивает.
Очень редко такая трагедия бывает осознанной. Между тем, не высветленная, она особенно безнадежна. Это - трагедия неподвижности.
Современник и очевидец того давнего литературного столкновения, о котором мы сейчас вспоминаем, - Бунин сохранил в себе до сих пор черты, свойственные своим единомышленникам и участникам, хотя бы косвенным, тогдашней борьбы. Как они - он думает, кажется, что борьба, именно эта, еще длится. Как они - Бунин не удосужился разобраться в последовательных группировках "врагов", ни присмотреться к разности их лиц: все они были и остаются "декадентами" (или символистами, или все равно, как), врагами принципу "жизненности", негодными врагами литературы. И те же, испытанные, приемы борьбы. Не помнятся ли они нам? Не звались ли "врагами", без разбора, при случае и без случая, попросту "сумасшедшими, идиотами, дураками, болванами", а то "лакеями и подлецами?".
Когда я думаю об этом, и о таком крупном писателе-человеке, как Бунин, мне становится жалко и больно. Не то жаль, что течение литературы, движение, прошло мимо него и что не понял он движения, чуждого его природе, его складу, его таланту: тут его естественное право. А, вот, понять, гто он всего этого не понимает, - он мог бы; и мне жаль и обидно за Бунина, что такого простого понимания у него нет.
Это изменило бы многое для него самого. По новому увидел бы он, как прекрасно его широкое озеро. И разве не каждому человеку дана своя судьба, свой талант? И разве судьба писателя Бунина, талант не зарывшего, а сумевшего приобрести вдвое и втрое, - не счастлива ли-судьба? Зачем тревожная забота о "врагах", которые, кстати, и не враги вовсе? Для всего есть место на земле: и для бурливой реки, и для озера, покоящегося в зеленых берегах…
Обаятельность бунинского касанья к видимому миру такова, что, попав в этот волшебный круг, невольно останавливаешься, зачарованный. И особенно бесполезными кажутся требования, с которыми иные к Бунину подходят. Надо помнить: он не учитель и не вождь. Научиться от него нельзя, подражать ему нет смысла, а вести…. куда может вести тот, кто сам никуда не двигается?
Бунин лишь показывает нам "жизнь", - вернее, широкий мир, - в блистательной неподвижности мгновенья.
Если сам художник поймет это когда-нибудь, поймет природу своей силы, ее границы, почувствует, что "жизнь" - шире, чем видят его острые глаза, - его творчество приобретет новое очарование: гармонию и спокойствие мудрости.
ЛИТЕРАТУРНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ [2]
1
Эта форма, - только "размышлений", не критики, - имеет, конечно, свои неприятные стороны: расплывчатость, тенденцию превратиться в "radotege" и т. п. Но зато можно не стеснять себя одной темой, ни даже темами одного и того же порядка.
Нам есть о чем поразмышлять. Нашлось бы, говоря правду, что и покритиковать; но чем дальше, тем все яснее, что критика нам не по времени, не ко двору.
Не буду в сотый раз доказывать это и пояснять, отчего критические статьи даже самых способных наших литераторов "поражают своим ничтожеством" (как говорится). И я поразил бы тем же самым, если б принялся за такое дело.
Кое-кто еще упорствует, еще думает, что и сейчас можно о чем-нибудь высказать прямо свое мнение. Но чуть сделает попытку - немедленно получает первое предостережение. И грозное, ибо уже второе (при второй попытке) сопровождается "пересечением", и дальнейших не бывает.
Я это сам прошел, я опытен. А вот свежий случай: с Г. Ивановым, с критической его заметкой о Сирине (№ 1 "Чисел").
Эта заметка - очень стройно и прямо выраженное мнение критика о писателе, о романе "Защита Лужина" (в "Современных Записках").
В прежние времена такие (и более остро высказанные) "мнения" спокойно появлялись во всех толстых журналах, до "Вестника Европы" включительно, во всех газетах - до "Речи". Свобода мнения признавалась, и даже если дело шло не о каком-то Сирине, но о Л. Андрееве или Чехове. На ум никому бы не пришло сказать, что, положим, "Речь" "запятнала свои страницы" мнением Икса о Л. Андрееве, как о "не очень умелом фокуснике", а "День" "опозорил себя" мнением Игрека о Чехове, "этой воплощенной неподвижности".
Иные времена, иные места, - и посмотрите: сравнительно мягкая, только прямая, заметка Г. Иванова, да еще о таком посредственном писателе, как Сирин, вызывает… бурю негодования. Самые благожелательные к "Числам" рецензенты не удерживаются от упоминания о "пятне". Даже Ходасевич не удержался, а он, при его тонком литературном чутье, уж, конечно, не очарован столь неприятно "сделанным" романом, как "Защита Лужина".
Был лишь один трезвый голос: в далекой, здесь почти невидимой, газете "За Свободу". К сожалению, эта газета отличается литературной беспризорностью: там в соседних №№ можно встретить две статьи об одном и том же, и - абсолютно противоположного содержания.
Прибавлю еще: вспоминая прошедшие "счастливые дни" критики, я взял такие "чинные" печатные органы, как "Речь", "Вестник Европы", "Русская Мысль". А если вспомнить "Весы", с которыми, кстати, "Числа" находятся в большей соответственной близости, нежели с "Русской Мыслью"? В "Весах" заметка Иванова показалась бы нежным мармеладом.
Первое предостережение Г. Иванов и "Числа", во всяком случае, получили. Посмотрим, что будет дальше. А теперь мысли мои, покинув "критику" (спи, милый друг, до радостного утра!), обращаются к журналам нашего времени, к новому, - "Числам", - преимущественно.
Если дальнейшие мои размышления не все будут чисто "литературного" свойства, - что делать! Мысль в этих границах не удержишь.
2
Кто-то недавно сказал, что "Современные Записки" - "консервативны". Это определение верно и тогно. Создатели журнала такую и задачу себе сознательно поставили: консервирование, т. е. собирание и сохранение "русской культуры". Задача прекрасная, да и чем другим могла заняться группа старых общественных деятелей, оторванных от привычной работы?
Сознавая, что их "задание" требует расширенности, так как в понятие русской "культуры" входит громадная область художественного творчества, они не убоялись "приключить" и ее к своему делу.
"Современные Записки" не претендуют на высший суд в сфере, недавно столь чуждой их руководителям; они мудро держатся лишь несомненного, признанного, предпочитают действовать наверняка, собирают то, что по всеобщему мнению требуется "сохранить".
В ясности задачи, в посильном ее исполнении - большая заслуга "Современных Записок".
Посмотрим теперь на "Числа".
Какое "задание" у них? Во всяком случае - не задание "Современных Записок". Может быть, нет никакого?
Вряд ли. Без чего-то вроде "задания", назовем ли его устремлением воли, аспирацией или просто смыслом, - журналы не создаются.
Однако, по редакционной статье судя, это задание (или смысл) не ясно и для самих устроителей журнала. Они не знают, что из него "выйдет". Они надеются, что выйдет "что-то новое…".
Среди этих неопределенностей, и еще многих других, - вдруг очень важное, по характерности, заявление: на страницах "Чисел" не будет места "политике".
Какая известная фраза, какое знакомое сочетание знакомых слов! По первому звуку мы привыкли угадывать, что это значит, в ком и в чем дело. Еще в России, Бог весть с каких годов, - появится, бывало, новенький журнал или журнальчик, объявит, в первую голову, отметение "политики", - и все сразу понимают: это новый алтарь "чистого искусства", редактора - его "служители". Обязательная фраза насчет политики сделалась, как штамп.
Этот штамп на "Числах" немедля определил бы "задания" и "лицо" журнала (кстати и редактирует его группа писателей) если бы… если б сакраментальная фраза не явилась в окружении других, весьма противоречивых. И неопределенная сложность запутывает привычные представления. Как будто создатели журнала и не хотят заезженной дороги "чистого" искусства, как будто и не "во имя" его отказываются от "политики". Но если не ради чистейшей "красоты" отказываются, то ради чего?
А главное - от чего, собственно, они отказываются? Как они понимают слово политика? Что - она? Где - она?
3
"Современные Записки" не затруднятся ответить на эти последние вопросы: тотчас определят, тотчас распределят, где политика, где искусство, все по порядку, издавна установленному.
Служители чистого искусства вовсе ничего не ответят: вот еще, разбираться в политиках! "Вне" - и кончено.
А современные наши словесники? Если они не претендуют на звание известных "служителей", то им, пожалуй, стыдно общаться со словами механически. Слова - не окаменелость. Они изменяются во времени, как живые существа. Всегда ли можно схватить слово наскоро, в готовом виде, не успев подумать о том, что оно значит для других, не дав себе отчета, что сам под ним понимаешь? Это, кроме того, и невыгодно: никто не поймет слов, если произносящий слова сам их не понимает.
Вот я и не понимаю, и мне хочется прямо спросить создателей "Чисел": а что это такое, чему в "Числах" нет места? Как вы разумеете, - в 1930 г., в изгнании, в Париже, - это слово: "политика"? От чего и что (если не "чистое" искусство) хотите вы оградить?
Если бы дело было в "чистом" - тогда ясно. Но тогда и об эмиграции не надо бы говорить, нельзя бы даже упоминать. Что такое "эмиграция" с точки зрения "вечности и красоты"? "Числа", на этой точке зрения стоящие (предположим!), должны были бы и факт освобождения России (случись он) обойти полным молчанием. Ведь факт - "политический"! И такие "Числа" должны были бы, оставаясь последовательными, не потрясаемо печатать рисуночки Шагала, мистико-лирические вздохи Адамовича о поэзии, отчеты о достижениях синема, - искать "что-то новое" внутри своей ограды…
Но я не могу себе представить реальные "Числа" в таком положении. Почему-нибудь шепчут же они что-то об эмиграции, и о многом еще, с известной точки зрения незаконном. Может быть, кое-что станет яснее, если мы обратим все наше внимание на слово "политика", попытаемся доискаться, в каком виде и смысле появилось оно на первой странице нового журнала.