Вскоре отношения между родителями сделались напряженными. Матушка с ненавистью смотрела на отца и поносила его последними словами; обычно отец выслушивал ее попреки молча, бешено сверкая глазами и кривя рот в бессильной злобе; но иногда он взрывался, выкрикивая какие-то бессвязные проклятья, и, хлопнув дверью, вылетал из комнаты. Но стоило ему уйти, как глаза матушки теплели и наполнялись слезами. Я боялся сразу же бежать за отцом, но когда через несколько часов скандал забывался, я шел к нему в кабинет и видел, как он сидит в темноте, сжав голову руками.
Стены были тонкие, и я не мог уснуть, слыша, как они бранятся, - то на повышенных тонах, то переходя на ледяной шепот, и тогда их взаимные попреки были особенно жестокими. Я страдал.
Родители становились друг другу чужими; к одиночеству они не привыкли, им было необходимо, чтобы хоть кто-то был рядом, и они искали моей близости. Мне они, конечно, ничего не говорили, да я бы ничего и не понял. Когда матушка начинала плакать, она прижимала меня к себе, и с каждым рыданием ее объятия становились все крепче. В такие минуты я ненавидел отца - зачем он доводит ее до отчаяния? А когда отец сажал меня на колени, и я смотрел в его добрые глаза, то начинал сердиться на матушку - зачем она его так ругает?
Мне казалось, что к нам в дом вползла какая-то гадкая, жестокая тварь и встала между отцом и матушкой. Теперь они не видят друг друга, им кажется, что один смотрит в глаза другого, а на деле на него злобно смотрит жуткий призрак. Во мне крепла уверенность в реальности существования этой гадины, и мне казалось, что я могу очертить в воздухе ее контуры, что я ощущаю холодок, когда она пробегает мимо. Эта гадина таилась в нищете наших убогих комнат, готовая в любой момент просунуть свою злорадно ухмыляющуюся морду между моими родителями. Вот она подползает к матушке и что-то вкрадчиво нашептывает ей на ушко; а вот она подлетает к отцу, затыкает ему рот и рявкает - вроде бы его голосом, а вроде бы и не его. Иногда я слышал, как эта тварь, забившись куда-нибудь под шкаф, гнусно хихикает.
И по сей день я вижу, как она бесшумно крадется за мужчиной и женщиной, шагающими по жизни рука об руку; терпеливо выжидает она мгновение, когда можно будет просунуть между ними свое мурло. Я читаю любовный роман и знаю, что эта тварь читает вместе со мной: я чувствую ее у себя за спиной и слышу подленький смех. Герои романа объясняются в любви, но до меня не доносятся их страстные шептанья - в неверном свете вечерних сумерек я вижу все ту же притаившуюся гадину. Вот герои, взявшись за руки, пошли по залитой лунным светом дорожке, а она тут же устремилась им вслед.
А имя этого призрачного чудовища - Тень Угасшей Любви. Что же тебе делать, читатель? Бежать его или все же вступить в его пределы? В долине, где его обитель, страшно - крутом мрак, пути не видно. Но помни: это испытание водой и огнем, которое посылает нам.
Любовь, и если ты веришь -.оно тебе не страшно. Горят и тонут лишь маловеры и отступники. А в конце темного ущелья - солнечная долина, где вы со своей любимой вновь обретете друг друга.
Описать обед во всех подробностях я не могу - мне досталось лишь сладкое; дело в том, что новоявленная горничная вошла в раж, и должность мальчика на побегушках оказалась отнюдь не синекурой, действительно пришлось побегать, и лишь урывками, сквозь щелку в двери я мог следить за ходом событий. Удалось понять лишь одно - почетным гостем был мистер Тайдельманн или Тидельманн как точно - я запамятовал, в чем сознаюсь со стыдом - ведь его имя (правда, с добавлением "и K°"), выведенное огромными буквами, красовалось на всех глухих стенах и заборах в окрестностях Лаймхаус-рич. Это был дряхлый старик. Он беспрестанно пыхтел и шевелил губами. И эта развалина сидела по правую руку от матушки! И матушка - подумать только! - всячески заискивает перед этой образиной, то и дело кричит ему в ухо (вдобавок ко всем прочим физическим недостаткам он оказался глухим, и всякий раз, когда к нему обращались, подносил руку уху и недовольно кричал: "А? Что? Что вы там сказали? Нельзя ли погромче?"), улыбается, подкладывает лучшие куски. Да и все лебезят перед этим старикашкой. Даже Хэзлак, человек грубый и к комплиментам не приученный (что, впрочем, не мешало ему быть приятным собеседником), рассыпался перед ним мелким бесом. Побагровев от натуги, он орал через стол, славословя какой-то порошок, который, как я понял, выпускал этот самый Тидельманн.
- Старуха моя вам от души благодарна! - ревел он, привстав на стуле.
- Прелесть как хороша, - вторила ему миссис Хэзлак, дама домовитая и хозяйственная. - Ну просто житья в доме от блох не было! Что бы мы без вас делали?
- Что они сказали? - переспросил Тайдельманн, обращаясь к матушке. - Кто душка? Кто прелесть?
- Они говорят о вашем порошке от блох, - втолковывала ему матушка. - Миссис Хэзлак от него без ума.
- Да? Что ж, приятно слышать, - буркнул старик, сразу же потеряв интерес к беседе.
- Вы бы его больницам предложили, - не унимался Хэзлак. - А то там блох - уйма!
- Действует убийственно, - заметила тетка, ни к кому конкретно не обращаясь. - Только вот кто раньше помрет - больные или блохи?
- А запах? Ну чистый кокос! - никак не мог успокоиться Хэзлак.
Старик его не слушал, но Хэзлак продолжал нести околесицу.
- Я говорю, пахнет кокосом! - видя, что низких тонов его собеседник не воспринимает, Хэзлак сорвался на фальцет.
- Да неужели? - удивился Тайдедьманн.
- А чем же еще?
- Затрудняюсь сказать, - ответил тот. - Видно, подмешивают какую-нибудь гадость. Сам я этим порошком не пользуюсь. Блох у нас отродясь не было.
Старик занялся обедом, но Хэзлаку тема разговора, видимо, пришлась по вкусу.
- Не было - так будут, - проорал он, срывая голос - Купите пару пачек впрок.
- Что купить?
- Пару пачек, - прохрипел из последних сил Хэзлак.
- Что он сказал? Какую парчу? - переспросил Тайдельманн, вновь обращаясь к услугам матушки.
- Он сказал, чтобы вы купили пару пачек, - перевела матушка.
- Пачек чего?
- Вашего, порошка от блох!
- Вот болван!
То ли он хотел, чтобы его реплика была услышана и таким образом положить конец затянувшейся дискуссии, то ли - как это всегда бывает у глухих - просто не соразмерил громкости своего голоса и его доверительный шепот обернулся оглушительной руладой - судить не берусь. Одно могу сказать; стоя за закрытыми дверями гостиной в коридоре, я отчетливо слышал эту сентенцию, а посему смею полагать, что она достигла ушей и гостей, сидящих за столом.
Воцарилась гробовая тишина, но обескуражить Хэзлака было не так-то легко. Он весело рассмеялся.
- И поделом мне, старому дурню! - так оценил он свой конфуз. - Хлебом меня не корми - дай о делах поговорить, а как заведусь, так не остановишь. Конечно же болван, кто же еще? И всякий, кто говорит в гостях о делах, - болван и зануда.
Не знаю, относил ли себя к этой категории старый Тайдельманн, но, когда я очутился у дверей гостиной в следующий раз, они с Хэзлаком говорили именно о делах, оживленно перекрикиваясь через стол. На этот раз предмет беседы заинтересовал старика.
- Заглянули бы ко мне на часок, - говорил Хэзлак, - и посмотрели бы сами. Премного обяжете. Я-то в картинах ничего не смыслю, а Персоль говорит, что вы по этой части дока.
- Да, Персоль меня знает, - довольно хихикнул старикашка. - Не раз он пытался сплавить мне всякий хлам, да меня не проведешь.
- Говорят, что вы купили картину у… - и Хэзлак назвал имя художника, снискавшего вскоре всемирную славу. - Парень, должно быть, рехнулся от радости.
- Да не одну, сразу шесть работ. Заплатил ему две тысячи, - ответил Тайдельманн. - А уйдут они тысяч за двадцать.
- Неужели вы собираетесь их продавать? - воскликнул отец.
- Нет, пускай пока повисят, - недовольно проворчал старик. - Это уж моя вдова ими распорядится.
Раздался мягкий грудной смех, но кому он принадлежал - в щелку было не видно.
- Увы, все старания моего супруга оказались напрасными, - услышал я томный, бархатистый голос (таким голосом говорят солистки в опере, переходя на речитатив). - Как он ни бился, я так и не научилась понимать живопись. Он готов выложить тысячу фунтов за портрет какого-то ребенка в лохмотьях или за Мадонну, одетую хуже горничной. А по мне - это пустая трата денег.
- Но ведь вам было не жалко отдать тысячу фунтов за один-единственный бриллиант, - сказал отец.
- Но он подчеркивает красоту моей шеи, - удивленно прозвучал оперный голос.
- О, вы и так прекрасны! Вот уж действительно пустая трата денег, - парировал отец, пытаясь говорить басом, и я опять услышал мягкий грудной смех.
- Кто это? - спросил я Барбару.
- Вторая жена Тайдельманна, - шепнула Барбара. - Вот ведь пройдоха! Вышла замуж за деньги. Не нравится она мне, хотя и красавица - каких поискать надо.
- Как ты? - спросил я. Мы сидели на ступеньках и уплетали остатки суфле.
- Скажешь тоже - как я! - ответила Барбара. - Я еще маленькая, на меня никто и не смотрит, разве что мелюзга, вроде тебя. - Мне показалось, что чем-то в себе она недовольна. Раньше ничего подобного за ней не замечалось.
- Не только я. Все говорят, что ты красивая, - пробубнил я.
- Кто, например? - недоверчиво спросила она.
- Доктор Торопевт, вот кто, - выпалил я.
- Ну и что же он говорит? - поинтересовалась она, и в голосе ее звучало нечто большее, чем просто кокетство.
Точных слов я не помнил, но в смысле их сомневаться не приходилось.
- В следующий раз спроси, что он обо мне думает, - велела Барбара. - Да обставь все как-нибудь похитрее - ну, будто тебе самому интересно знать его мнение. И запомни как следует все, что он тебе скажет. Любопытно, что он обо мне думает?
И хотя ее приказ показался мне бессмысленным - ну кто может сомневаться в том, что она красивая? - я его беспрекословно выполнил, ибо желание Барбары было для меня законом.
Барбара ревновала к миссис Тайдельманн - я это сразу понял, и это чувство на какое-то время омрачило вечно безоблачное состояние ее души. Хотя расстраивалась она понапрасну - горничная оказалась в центре внимания гостей.
- Где вам удалось найти такую прелесть? - спросила миссис Флорет, когда Барбара в очередной раз появилась в гостиной.
- Артемида, сменившая свой лук на поднос горничной, - отпустил замысловатый комплимент д-р Флорет.
- Это уж точно, глазами так и стреляет; не приведи Господь иметь в доме такую красотку, - засмеялась миссис Коттл, жена нашего священника, веселая толстуха, мать троих дочерей и восьми сыновей, старшие из которых уже ходили в женихах.
- Признаться, - сказала матушка, - она у нас временно.
- Мы должны сказать спасибо мистеру Хэзлаку, - улыбнулся отец. - Если бы не он, не знаю, чтобы мы и делали.
- Я-то здесь сбоку припека, - засмеялся Хэзлак. - Это уж мою старуху благодарите.
За обедом отец, забывшись, назвал Барбару "дружком". Миссис Коттл это заметила и недоуменно посмотрела на матушку. Не успел этот конфуз забыться, как Хэзлак, воспользовавшись моментом, ущипнул горничную за локоток, и все бы сошло - на него никто не смотрел - да старик не рассчитал силы, и она довольно громко ойкнула. Надо было спасать репутацию дома, и, когда обед подходил к концу, матушка решила, что будет лучше, если она всенародно покается и откроет гостям страшную тайну. Как и следовало ожидать, после этого Барбара еще более возвысилась в глазах гостей; восторгам не было конца, и, подав сладкое, мнимая горничная, скинув передник (оставив, впрочем, кружевной чепец, который был ей очень к лицу, что она великолепно понимала), заняла место среди гостей, посадив рядом с собой кухонного мальчика. Она оказалась в центре внимания, каждый считал своим долгом сказать ей что-нибудь приятное.
- Это очень по-христиански, - сказала, миссис Коттл, когда очередь дошла и до нее. - Я всегда говорю своим девочкам: с лица не воду пить, доброе сердце куда важнее.
- Ничто так не возвеличивает человека, как доброта и готовность прийти на помощь ближнему, - подвел итог д-р Флорет, выслушав всех желающих высказаться. Д-р Флорет умел облекать прописные истины в словесную оболочку, но как ни странно, он никогда не раздражал своей банальностью. Его обобщающие сентенции звучали сигналом к тому, что предмет обсуждения исчерпан и пора закругляться, - вроде как "аминь" в конце службы.
И лишь тетка поняла все превратно. Она решила, что предложена новая тема.
- В молодости, - сказала она, нарушив воцарившееся было молчание, - смотрясь в зеркало, я всегда говорила себе: "Фанни, люби людей; тогда и тебя кто-нибудь полюбит". И я любила людей, и сейчас их люблю, - прибавила она, посмотрев на окружающих столь свирепо, что появись у кого желание возразить ей, оно тут же бы и угасло.
- И конечно же, все впустую, - догадался Хэзлак.
- А никто этого и не замечает, - ответила тетка. - Будто так и надо.
Хэзлак поменялся местами с матушкой и завязал разговор со старым Тайдельманном. Подобрав после многочисленных экспериментов нужную модуляцию голоса, он визжал ему в ухо, стараясь, тем не менее, придать беседе приватный характер. Хэзлак не любил терять времени попусту. Все детали своей знаменитой аферы с гуано он обсудил во время премьеры "Аиды" Верди (правда, случилось это много позже, тогда он уже абонировал ложу в Королевской опере). Человек он был предприимчивый и даже с религией строил отношения на сугубо деловой основе: когда переговоры о поставках какао зашли в тупик, он быстренько перешел в католичество, и дело тут же сдвинулось с мертвой точки.
Но Хэзлака с Тайдельманном почти никто не слушал. Все взоры были устремлены на Уошберна и Флорета, вступивших в словесный поединок. Они спорили об обитателях Ист-Энда.
Как правило, уже само присутствие д-ра Флорета исключало возможность еретических речей. Существует поверье, что стоит сове взглянуть, на поющую птаху, как та тут же умолкает. Так и д-р Флорет: под его строгим взглядом терял дар речи любой смельчак, рискнувший пуститься в крамольные рассуждения. Но неистовый Торопевт был не из таких. Меньше всего он походил на робкого зяблика. Порывистый, прямой, безразличный к чужому мнению, он больше всего походил на вожака журавлиной стаи: его товарищи устали - да и не собирались они залетать в такую даль, но он-то знает, куда их надо вывести, и трубно кричит, зовя их за собой. Обратного пути у него нет. А с другой стороны, это был чистый ястреб - накинувшись на своего противника, он оставлял от него лишь пух и перья.
- Жизнь! - взорвался Уошберн. Д-р Флорет только что разъяснил присутствующим, как им следует поступать в тех или иных обстоятельствах, сведя все жизненные коллизии к нескольким типовым случаям. - Да что вы, так называемые приличные люди, знаете о жизни? Разве вы люди? Вы заводные игрушки! Вы не умеете ни радоваться, ни печалиться. Разве таким Господь создавал человека? Вы же повинуетесь не естественному чувству, а правилам приличия. Кто-то эти правила выдумал, сыскал мастера; тот вставил в вас пружину, подобрал колесики - и пошло-поехало. Вы все делаете, как заведено, - и живете, и любите, и смеетесь, и плачете. А вот нажми на этот рычажок - вы и согрешить сможете. Но вот наступает миг, когда завод кончается, и вы оказываетесь лицом к лицу с жизнью - к вам постучалась Смерть. Тут-то и становится ясным, что ваши домашние - всего лишь, заводные игрушки. Нажали рычажок - и они облачились в траур, а из глаз закапали слезы.
Больше всего на свете он ненавидел неестественность.
- Эх ты, кукленок, - как-то обозвал он меня, и я обиделся.
- Кукленок, куклёнок, - он и не думал извиняться. - Все мы такие. Заводные игрушки. Правда, весьма искусные: умеем ходить, махать руками, пищать, когда нам нажимают на живот, говорить - и не только "мама". Но не более того. Какой механизм нам вставили, так мы и живем. Твой отец умеет расшаркиваться, вежливо кланяться - но в голову ему ничего не вложили; у матушки твоей - очаровательное кукольное личико, она может улыбаться, горделиво поводить плечами, но что ей с того? Да и сам-то я хорош, какой-то недоделок; задумали меня вроде бы как мужнину - какие-то колесики вертятся, только вот заводу не хватает. Так что, мой юный друг, - . все мы куклы.
- Это он так шутит, объяснила матушка. - Шутки, конечно, странные. Но обижаться на него не следует - вырастешь, сам поймешь: есть такие люди, которые несут всякую околесицу. Что они хотят сказать - никто не знает, да они и сами того не понимают.
- Так что же, по-вашему, выходит? - не соглашался с ним д-р Флорет. - Значит, что хотим, то и творим?
- Да уж лучше так, чем как в басне про мельника: старый осел молодого везет. А так случается с каждым, кого беспокоит лишь то, что о нем думают, - парировал Уошберн. - Был тут у меня недавно один пациент. Лечение я, конечно, назначил, но случай безнадежный. Захожу как-то к ним и застаю жену за стиркой белья. Спрашиваю: "Как самочувствие мужа?", а она, знаете ли, так спокойно, не отрываясь от дела, мне и отвечает; "Да помер, должно быть. Хотя кто знает?" и кричит: "Эй, Джим, ты что там, дрыхнешь?" Ответа не последовало. "Стало быть, окочурился благоверный мой", и отжимает какой-то там чулок.
- Но, смею полагать, подобная индифферентность восторга у вас не вызывает? - сказал, д-р. Флорет. - Ведь скончался человек ей близкий.
- Да какой уж так восторг, - ответил Уошберн. - Но и винить ее не за что. Не я этот мир сотворил, не мне его и судить. Но одно в этой женщине меня восхищает: не стала она строить из себя безутешную вдову - помер так помер. А живи она где-нибудь на Баркли-сквер, я бы всю валерианку извел, приводя ее в чувство.
- Положим, жена несчастного оказалась женщиной бесчувственной, - буркнул д-р Флорет, - но ведь по обряду положено, и даже у простонародья существует обычай…
- Знаю я все эти народные обычаи, - не дал договорить ему Уошберн. - Знаю и то, что вы хотите сказать. Не нами это, дескать, заведено, не нам это и ломать; пусть обряд бессмыслен, но что-то в нем все же есть, и уж коли не нашлось у тебя подобающей одежды, одолжи у соседа. Прецедент был: осел нарядился в ослиную шкуру и оказался еще большим ослом, чем был: вот и все. Ладно, с ослами все ясно. Но ведь и львы одеваются в ослиную шкуру! Была у меня пациентка. Случай элементарнейший, но день ото дня ей становится все хуже. В чем дело - я терялся в догадках. А выяснилось, что она просто не желает лечиться. "Доктор, милый, - рыдала она. - Жить мне никак нельзя. Я уж взяла с этого гада клятву: если умру, то он детишек не бросит. А если поправлюсь, отец от нас уйдет, и что мне с ними делать?!" Вот какой здесь народ; попытайтесь их понять. А поймете - и вам все станет ясно. Тогда вы, не задумываясь, перестреляете всех, кого они ненавидят, и положите жизнь за тех, кого они боготворят. Конечно же, они дикари, но все же - люди, а не заводные игрушки.
- По мне, так уж лучше заводные игрушки, - сказал д-р Флорет.
- Конечно же, куклы приятней живых людей: у них же не лицо, а маска, - ядовито заметил Уошберн.
- Я вдруг вспомнил, - вмешался отец, - свой первый бал-маскарад. Было это в Париже в студенческие годы. Я испытал нечто очень похожее. Маски меня напугали; я выскочил на улицу, чтобы увидеть живые лица.