И тут я почувствовал, что луплю по чему-то мягкому, однако неподатливому. Я поднял голову, чтобы посмотреть, что это за инородное тело таинственным образом замешалось в однородную массу, и увидел полисмена. Но мне было на все наплевать. Вот и хорошо, что пришел полисмен: пусть он упечет этих ублюдков в тюрьму, сгноит их на каторге - им и этого мало! Я как-то не подумал, что, нанеся представителю власти оскорбление как словом, так и действием, и сам могу загреметь за решетку. Покинувший меня рассудок все еще бродил где-то в отдалении.
К счастью для нашего семейства, полисмен решил воздержаться от крутых мер и, рявкнув пару раз, быстро остудил мой пыл:
- А ну, вот я тебя! Что здесь происходит?
Ответить я не успел. Меня опередила дюжина зевак, красноречиво объяснивших ему, в чем дело, дав показания в мою пользу. На этот раз толпа была на моей стороне. Учитесь сносить хулу, ибо, терпя хулу, вы очищаете свою душу. Но не надо врать, что вам наплевать на то, что о вас говорят. Впервые в жизни мне устроили овацию. Манеры публики не отличались особой изысканностью, похвальные эпитеты, которыми меня награждали, не вошли ни в один академический словарь, но для меня они звучали музыкой, слаще которой я не слыхал ни до, ни после. Меня величали "постреленком", "молотком", "чумичкой", присовокупив прилагательное, которым в Ист-Энде обозначают полноту наличного качества, но которое, по цензурным соображениям, не может быть воспроизведено в печати.
Чьи-то грязные, но ласковые руки утерли мне с лица кровь. Мясник вынес мне кусок парного мяса и велел приложить к расквашенному носу, и я ощутил себя "усталым, но довольным", да простит мне автор этой емкой фразы ее цитирование без ссылки на источник. Мои враги постыдно бежали, стеная, и как я со злорадством заметил, ковыляя и прихрамывая. Покалеченный котенок был возвращен владельцу - даме с мощным бюстом, которая растрогалась и в порыве чувств прилюдно пообещала меня усыновить. Полицейский уже в который раз призывал всех не скопляться Напутствуемый похвальными словами женщин и практическими советами мужчин, рекомендовавших на будущее совершенствовать боевые приемы, я двинулся домой.
Кости болели, все тело ныло, но я будто бы летел по воздуху. Вдруг я заметил, что рядом со мной кто-то идет. Какая-то девочка семенила маленькими ножками, изо всех сил стараясь не отставать. Я милостиво поубавил шаг, и она пристроилась рядом, все так же семеня и топая. То и дело она забегала вперед и, повернувшись, заглядывала мне в лицо, ну почти как собачка, которая решила на сей раз вести себя как следует и хочет, чтобы хозяин оценил ее старания. Было ясно, что я ей нравлюсь. Вид мой оставлял желать лучшего (речь идет о внешнем виде), но женщин не понять, она полюбила меня таким, как есть. Довольно долго мы молча шли рядом, и она все заглядывала мне в лицо; я упивался ее преклонением и был счастлив. Затем, поняв, что гнать ее я не собираюсь, она робко коснулась моей руки и, убедившись, что я не вырываюсь, быстро завладела всей моей ладонью - женщинам, как известно, класть палец в рот не рекомендуется.
Оказалось, что эта особа, несмотря на свой юный возраст, располагает крупными средствами. Гардероб мой пришел в полную негодность, что бросалось в глаза; прохожие оборачивались и долго смотрели нам вслед, Все попытки привести его в порядок оказались тщетными, но вдруг она сообразила:
- Тянучки, вот что нам надо! - и юркнула в лавочку, быстро вернулась, неся целую горсть конфет. Тянучки мы сначала пососали, потом пожевали, а после этого образовавшейся клейкой массой скрепили лохмотья. На меня по-прежнему оглядывались, но поддувало уже не так сильно.
Мы познакомились. Выяснилось, что зовут ее Сиззи, у ее отца есть лавка на Три-Кольт-стрит. Я сказал, что зовут меня Пол, отец у меня стряпчий, и что стряпчий главнее лавочника, с чем она охотно согласилась. Мы распрощались на углу Стейнсби-роуд, и я разрешил ей разок меня поцеловать. Мы договорились встретиться еще раз на Стейнсби-роуд.
Мне открыла Эльза; зевая, она недоуменно посмотрела на меня, но я, не задерживаясь, помчался прямо в смою комнату. Робинзон Крузо, Король Артур, Последний Барон, Роб Рой! Я смело смотрел им всем в глаза, и мне не было стыдно. Я стал благородным человеком, таким же, что и они.
Вид мой поверг матушку в трепет, а отец, выслушав мою историю, похвалил меня.
- Но на него страшно смотреть! - причитала матушка.
- В этом мире, - сказал отец, - часто приходится нападать первым. И иногда надо быть жестоким.
Послушав отца, можно было подумать, что он страшный забияка.
Глава IV
Пол попадает в веселую компанию пилигримов, которые наставляют его на путь истинный, и встречает принцессу с золотыми волосами.
Теперь Ист-Индиа-докс-роуд - оживленная многолюдная магистраль. Звенят трамваи, грохочут омнибусы, стучат по мостовой легковые экипажи, по тротуарам снуют взад-вперед тысячи прохожих, и беспрестанное шарканье подошв сливается в сплошной шум, похожий на шум дождя. Но в те времена, о которых я пишу, это была тихая улица: по одну сторону тянулась глухая стена, отделяющая ее от портовых складов, по другую шли редкие домики, огороды, мусорные свалки, пустыри, на которых сушилось белье. От ее первоначальной застройки осталось лишь одно строение (по крайней мере, оно еще стояло, когда я проезжал по этой улице в последний раз) - одноэтажный кирпичный домик у въезда на мост; в нем там раньше была таможня, где взимали дорожную пошлину. Я очень хорошо помню этот домик - там осталось мое детство, и я, перепугавшись, чуть не плача, увидел расстилающийся передо мной мир.
Объяснить это толком я не могу. Как-то я отправился к нашему зубному врачу. Жил он в Плейстоу, в стороне от проезжей дороги, и пациентов у него было немого, зато местность была живописной, и он не собирался никуда переезжать.
- Предложи доктору полкроны, - наставляла меня матушка, проверяя, не забыл ли я положить в карман брюк кошелек с единственной монеткой, - но если он откажется взять, то, безусловно, принеси деньги домой.
Полной уверенности у меня нет, но, кажется, он приходился нам каким-то родственником; во всяком случаи, бывал он у нас часто. Придя к нему, я садился в роскошное, обитое бархатом кресло, и он раскрывал передо мной ящик с инструментами, предлагая на выбор любой, причем настоятельно советовал воспользоваться теми, которые с виду более походили на орудия инквизиции, расхваливая их на все лады.
Леденея от страха, я делал свой выбор, но стоило мне только открыть рот, чтобы сообщить свое решение, как - бац! - у него из рукава вылетали щипчики, и не успевал я сообразить, что происходит, как боль исчезала. После этого мы пили чай. Доктор был старый холостяк; при доме был огромный сад (тогда Плейстоу был обыкновенной деревней), и его экономка варила вкуснейшие варенья и джемы. Как я любил эти чаепития! Обычным предметом наших бесед была матушка - оказывается, когда-то она была девочкой, да если бы еще послушной девочкой! Так нет же - это была озорная, проказливая девчонка, но верный и надежный друг. Скорее всего, он не врал, хотя матушка, когда я пересказывал ей его байки, смеялась и говорила, что все это выдумки, ничего такого за собой она не помнит, и возмущенно добавляла, что хороши же мужчины, не нашедшие лучшей темы для разговора. Но тут же спрашивала: - А что еще он там насочинял? - Не желая более обижать матушку, я вспоминал его рассуждения о погоде, здоровье и прочих невинных предметах, но ее это не интересовало. - Нет-нет, что он говорил обо мне? - перебивала она меня.
Убрав со стола посуду, он доставал огромный микроскоп. Стоило только взглянуть в глазок, как ты тут же попадал в волшебную страну, где живут причудливые драконы и жуткие чудовища; конечно же, мне он казался чародеем. Больше всего на свете он любил смотреть в микроскоп, и теперь, по прошествии лет, я объясняю его страсть тем, что сам он был совсем крошечный, - маленький человечек с большой душой.
Уходя, я церемонно вручал ему полкроны, добавляя, что матушка, дескать, велела вам кланяться, и он, так же церемонно, принимал гонорар. Но стоило мне выйти за ворота, как монетка таинственным образом возвращалась ко мне, в чем я убеждался, засунув руку в карман курточки. На первых порах я пытался вернуть ее законному владельцу, но доктор решительно отказывался признать монету своей.
- Это, должно быть, другая монета, - так трактовал он загадочное явление. - Такое частенько случается - кладешь в карман одну монету, а получается две. С этими полукронами лучше не связываться - маленькие, скользкие, немудрено и обсчитаться.
В один из таких дней, возвращаясь от него, я остановился на мосту и стал смотреть, как, медленно лавируя, под мостом проходит неповоротливая баржа. Был тихий летний вечер, пели птицы (такие вечера бывают даже в унылых городах); постояв немного, я пошел дальше и, миновав беленые ворота таможни, вдруг почувствовал, что на самом деле я остался на мосту. Чувство было таким сильным, что я обернулся, ожидая увидеть, как я стою, перегнувшись через перила, и смотрю на играющую под солнцем воду.
Боюсь показаться совсем уж идиотом, но все же рискну полюбопытствовать: может быть, кто-то из моих читателей испытал нечто похожее? Мой маленький друг так ко мне и не вернулся. Он ушел от меня, и осталась от него лишь телесная оболочка, воспоминания и горькие сожаления. Я продолжал играть в его игры, мне снились его сны, но все это была одна видимость: в его тело вселился другой дух.
Я долго терзался, порой даже плакал; мне было обидно, что детство ушло, мне было страшно пускаться в странствие по неведомому Миру взрослых. Я не хотел быть взрослым. Что бы такое сделать, чтобы никогда им не стать? Я страстно желал оставаться таким, каким был раньше - играть, мечтать, видеть волшебные сны. Путь вперед лежал во мраке, и я страшился его. Зачем мне куда-то идти?
Взрослел я медленно, с трудом, на это ушли многие месяцы и годы, но постепенно я смирился с тем, что стал другим; во мне росли и крепли новые ощущения, новые чувства, новые тревоги; они ничем не походили на старые, и Пол, тот маленький Пол, о котором мы с вами так много говорили, исчез из моей жизни, растаяв, как утренний туман.
Придется ему, как ни жаль, исчезнуть и со страниц этой книги. Но, прежде чем распрощаться с ним, позвольте мне вспомнить еще кое-какие эпизоды его жизни и на этом расстаться с ним навсегда.
Перед глазами мельтешат картинки детства, но постепенно одна заслоняет все остальное: тетя Фанни сидит на кухне у очага, вид у нее весьма легкомысленный, юбка и кринолин задраны до пояса, и лишь сорочка прикрывает то, что не принято обнажать. Торс ее равномерно покачивается, а руки массируют колени; я же, сжимая костяной нож для разрезания страниц и оседлав метлу, стою перед ней и, отчаянно жестикулируя, произношу монолог. Как правило, я - доблестный рыцарь, а она - злой людоед. Но вот я наношу ей разительный удар, и она, стеная и изрыгая проклятия, умирает и тут же превращается в прекрасную принцессу, которую мне необходимо вызволить из заточения и умчать на быстрой метле. Пока что принцесса ведет со мной переговоры из своей темницы, и все обстоит весьма жизненно; но когда дело доходит до похищения, приходится прибегать к театральным условностям - мне так и не удается уговорить тетку сойти со стула и перестать растирать свои колени.
А то, вооружившись секачом, я преображаюсь в отважного, индейца, а она становится моей скво - Смеющейся Водой или Поющим Светом; мы вместе отправляемся на охоту за скальпами. А когда у меня не столь кровожадное настроение, я становлюсь прекрасным принцем, а она - Спящей Красавицей. Но в таких амплуа она нё блещет. Ее коронный номер - вождь каннибальского племени; на мою же долю выпадает незавидная роль капитана Кука; перевернутый кухонный стол вполне сходит за корабль.
- Спустить с него шкуру, и пусть повисит голубчик в чулане до воскресенья, - говорит тетка, причмокивая губами. - Пусть дойдет до кондиции: и помягче станет, и провонять не успеет. - Во всем она любила доскональность, моя дорогая тетушка Фанни.
Не хочу наговаривать на тетку, но чем больше я ее вспоминаю, тем явственнее становится тот факт, что соглашалась она играть в эти годы отнюдь не только для того, чтобы от меня отвязаться. Часто она сама предлагала поиграть, разрабатывая собственную тему; себе она неизменно отводила роль злодея: дракона, самодура-дядюшки, злого волшебника, феи, которую забыли пригласить на крестины. В стране людоедов тетка завоевала бы славу искусного кулинара, а поваренная книга, составленная по ее рецептам, разошлась бы в мгновение ока. Способы приготовления человечины, которые предлагают старые авторы, на диво примитивны: "Сварить его в котле! Надеть ее на вертел и поджарить к ужину! Разрубить его на мелкие кусочки!". Тетка же внесла в кухню Страны Людоедов разнообразие и изыск.
- Я думаю, любезный, - распоряжалась тетка, - его следует нафаршировать каштанами и поджарить на рашпере, а из потрохов выйдет чудный паштет.
Когда же Мы обсуждали рацион заточенных принцесс, она давала такой совет:
- Рыбы много не давать, а то мясо при жарке будет вонять.
Королевичей, благородных принцесс и тому подобную публику она превращала в жутких тварей, которые вряд ли могли запомнить, как они называются. Когда тетка расходилась вовсю, я получал великолепный урок естественной истории, узнавая названия животных как ныне существующих, так и вымерших. Так, благородную деву неописуемой красоты она, не моргнув глазом, превращала в глиптодона или гиппокрепиана. Позже, научившись читать, я нашел изображение этих тварей в энциклопедии и понял, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах не смогу полюбить эту даму. Рыцарей и королей она с нескрываемым удовольствием превращала в тунцов и омаров, а гордых королев - в брюссельскую капусту.
Со смаком готовилась она к предстоящей изощренной казни, не забывая и мелочей, как то; точку ножей, подготовку швабр и ведер с водой, чтобы затем подтереть кровищу. Будь она писателем, ее бы отнесли к реалистическому направлению в литературе.
Все наши игры неизменно заканчивались тем, что где-то после обеда я ее убивал, В этом амплуа она также была бесподобна. Она стонала и билась в конвульсиях так натурально, что порою мне становилось страшно. Но вот, к моей радости, из ее груди, вылетал Последний предсмертный хрип, и на этом кончался финальный акт. Тетка опускала юбку, как бы изображал Падающий занавес, и принималась за свои дела.
А вот другая картина, также часто возникающая у меня перед глазами: на мне новенький картуз с лакированным козырьком, рядом со мной - маленькая девочка с кудрявыми волосами; мы гуляем по дымным улицам, и она, широко открыв глаза, доверчиво слушает, что я ей плету. Она все так же то и дело забегает вперёд, как в тот день, когда я впервые пленил ее сердце; ее преданность льстит мне.
Я любил гулять с ней по многим причинам, некоторые из которых предпочитал не раскрывать. Прежде всего, с ней я переставал трусить. В ее присутствии я не отважился бы на бегство, завидев вероятного противника. Вдвоем с ней мы предпринимали самые отчаянные рейды в глубь вражеской территории. Как сладко замирает сердце, когда видишь неприятеля и знаешь, Что можешь дать ему отпор! Тем, кто вырос в районах, где на каждом углу торчит полисмен, этого не понять. Представляю себе мальчика из приличной семьи, забредшего в наши кварталы! Мы-то шли по улицам этакой ленивой походочкой: дескать, вышли прогуляться, людей посмотреть и себя показать; для него же подобная прогулка обернулась бы опасной экспедицией, где На каждом шагу тебя поджидает враг. Вот на ступеньках пивной "Шашки" сидит джентльмен; вроде бы он дремлет, но в то же время посматривает на тебя вполглаза. Чем окончится ваша встреча: ограничится ли он членораздельным приветствием или попытается откусить тебе голову? А вот у фонаря стоит косоглазый лопоухий мальчишка-лоточник; он может сквозь зубы процедить; "Здорово, парень", а может и другое: "Тебе кто разрешил ходить по нашей улице?", и тогда не миновать смертельной схватки. Предугадать это невозможно. А вот улица заворачивает. Берегись, за утлом тебя может поджидать коварный убийца! Но она так верит в меня, что трусить нельзя. В награду я разрешаю ей в безлюдных местах взять меня за руку.
Гулять с ней было приятно и по другой причине: нас реже сбивали с ног, меньше толкали и не так часто отшвыривали к воротам или в сточную канаву. Когда я шел один, прохожие со мной не церемонились. У этой девочки было милое, очаровательное личико - и это не комплимент, здесь память мне не изменяет; но в ее лексиконе были такие слова! Когда какой-нибудь слепой дурак (или слепая дура) пытался, как это заведено у слепых дураков, опрокинуть наши ряды и зайти в тыл, она принималась, честить его на чем свет стоит: - Ну куда прешь, слепая рожа? Что, зенки повылазили? Не видишь, что ли, люди идут?
И если они пытались отрутаться, ее детский дискант, столь разительно диссонирующий с ангельской внешностью, срывался на фальцет: - Болван недоделанный! Да у тебя не голова, а кочан капусты! - Я слабо вторил, называя другие овощи, в которых серого вещества содержалось бы еще меньше.
Манеры моей подруги шокировали чистую публику, и случалось, что какая-нибудь приличного вида дама или чопорный господин делали ей замечание, не подозревая, дураки, к чему это может привести. С равным успехом бегемот мог бы выговаривать дворовой шавке. Поглазеть на комедию собиралась вся улица.
Здесь мы менялись ролями: я становился восторженным поклонником ее талантов. Но со мной она была кротка и уступчива, что иногда раздражало. Она узнала у меня, где я живу, и часто приходила к нашему дому. Бывало, она часами простаивала у ограды, просунув личико сквозь прутья решетки и дожидаясь, когда я смогу выйти. Но куда чаще я высовывался из окна и мотал головой, и она тут же убегала; было что-то печальное в постепенно затихавшем стуке каблучков ее маленьких туфелек.
Наверное, я все же любил ее, но она никогда мне не снилась, а это значит, что существовала она во внешнем мире; я же жил в потустороннем мире мечтаний и грез, он-то тогда и казался мне реальным.
К тому же она здорово просчиталась - ни к чему мне было знать о ее папаше-лавочнике; дети и собаки (мне всегда хочется писать это сочетание в одно слово) - жуткие снобы. Я мог бы простить ему торговлю дровами - тогда бы я знал, что он ей не родной отец. Такое часто бывает - отпрыски самых благородных семейств частенько воспитываются в хижине дровосека: ну забыли там пригласить на крестины фею, она обиделась и сделала так, что пришлось нести младенца и темный лес. Когда же доходит дело до свадьбы, то все истает на свое место. Или мог же он, в конце концов, оказаться мясником - мясные лавки были чуть ли не на каждом углу - и торговать свининой; тогда бы я знал, что он - свинопас, среди них попадается немало принцев.