- Ну да, конечно. От этого-то она и оригинальна. Она все импровизирует… Начало иной раз выходит плохо - путает, сбивается, не находит размера, а потом разойдется до экстаза - и чудо что такое… Я слышал итальянских и испанских импровизаторов - куда им! Далеко! Там нет-нет да и почувствуешь симуляцию, словоизвитие, голый поток привычного метра и подготовленных рифм, а эта - вся натура.
- Зачем же она такой дурацкий костюм носит?
- Почему же дурацкий? Ведь красиво?
- Мало ли что красиво… Цыганка не цыганка, жрица не жрица…
- Идет к ней - вот и носит… А вы заметили, сколько она на себя змей навертела? И в серебре, и в золоте…
- Да, и нахожу это довольно отвратительным. Не охотник я до пресмыкающихся… особенно змей.
- Ах вы неблагодарный!
- Почему?
- Да кто же все мы были бы теперь, если бы не усердие змия райского к почтенной нашей праматери Еве? Сидели бы гориллы-гориллами и дураки-дураками под древом жизни да яблоки жевали бы…
- Зато не знали бы смерти.
- И мысли. Ну-ка на выбор: что дороже?..
- "Не дай мне бог сойти с ума!", - невесело улыбнулся Алексей Леонидович.
- То-то вот и есть… А если вы боитесь змей, то предупреждаю вас заранее, не испугайтесь у Вучичей, буде приползет к вам некоторая гадина… Ручной уж скользит у них по всему дому. Большой любимец Зоицы и Лалы. Громаднейшая тварь, красавец в своем роде, пестрый, как мрамор, редкостный экземпляр…
- Вот гадость! Спасибо, что сказали… А то я с перепуга способен был бы треснуть его - чем ни попадя…
- Да сохранят вас от такой беды молитвы предков ваших! Сразу врагов бы нажили. Вучичи ужа своего обожают… Это, знаете, типическое, славянское. У всех южных славян считается большой честью и счастьем, если в доме заведется уж. Почитают его чем-то вроде домашнего гения-хранителя…
- Да, это я и у нас в России в хохлацких деревнях видал, как дети в хатках, на полу, хлебали молоко из одной чашки с ужом…
- Лала со своим Цмоком тоже каждым куском делится и в собственной постели спать ему позволяет. Страстно его любит. Прямо змеепоклонница какая-то. У нас с нею, кажется, и дружба-то с того началась, что я рассказал ей однажды про малайских "нага" и змеиные культы в экваториальной Африке. Слушала, как роман. С тех пор я - ее фаворит, и нас, что называется, водой не разольешь.
- С змей дружба началась, а чем упрочилась?
- Тем, что я никогда не ухаживал за ее обожаемой Зоицей… A bon entendeur salut!
* * *
Вучич жил принцем, а скромный стакан вина, на который приглашал он гостей, оказался ужином на широкую ногу. Стол был накрыт на террасе, повисшей над морем. Луна висела в небе - круглая и желтая, и золотой столб дрожал по заливу…
Лала не ужинала и вышла на террасу, олько когда на столе оставались вино и ррукты, а мужчины взялись за сигары. К: толу она не села, а прислонилась к мрамор-!ым перилам террасы и, сложа на груди толстые, выше локтя голые руки, глядела в морскую даль.
Общий разговор - о Корфу и корфиогах - вел старик Вучич, а поддерживали Зонда и Дебрянский. Гичовскому все, что они говорили, было известно и скучно. Он подошел к Лале.
- Куда вы загляделись, Лалица? - спросил он, любуясь на ее хмурый профиль, позолоченный отблеском от свечей на столе. Лала медленно указала пальцем на светлое пятно над горизонтом, где золотой столб лунного отражения разливался в целое серебряное море…
- Смотрите, - сказала она, - знаете, что это?
- Знаю: луна играет… и очень красиво. Лала вздохнула.
- А вы знаете, куда ведет эта дорога?
- Очень знаю: прямехонько к албанскому берегу.
- Нет, мой друг, это - дорога к мертвым, в рай.
- Вот как? - глазом не моргнув, искусственно удивился Гичовский. - До сих пор я считал дорогою мертвых Млечный путь.
- Когда я была маленькая, - не слушая, возразила Лала, - то, бывало, стану у берега и смотрю, пока у меня все мысли не уйдут в одну цель - вот сейчас увижу отца… мать… тетку Диву… И тогда они показывались - кто-нибудь из них, по одному - вон там, где серебро, и шли ко мне по заливу… шли, шли близко… вот на столько не дойдут - растают в воздухе, исчезнут… А я потом целый час - как сумасшедшая…
- А теперь вы умеете приводить себя в такое состояние? - серьезно спросил Гичовский.
- Труднее. Реже. Прежде легче было. Стоило пожелать - и оно начинается. Только большого напряжения требует. Столько, что боюсь иногда - сердце разорвется. Страшно устаю тогда. Но с усилием - могу.
- Например - даже и сейчас бы?
Лала покачала головой.
- Нет. Сейчас я не в состоянии отвлечься, - отрывисто сказала она. - Я слишком зла. Сердитое сердце мешает мне сосредоточиться.
Лала бросила на Гичовского косой взгляд, и на низком лбу ее под крутящимися, жесткими волосами обозначилась резкая морщинка, а верхняя губа нервно задрожала под черными усиками.
- Этот тоже будет к ней свататься? - полуспросила она.
- Кто? к кому? - изумился граф.
- Не смейтесь надо мною! - гневно прикрикнула Лала. - Я говорю о вашем приятелe, русском…
- О, Лала, вы неподражаемы: да ведь он видит Зоицу в первый раз…
- Так что же? Разве надо много времени, чтобы влюбиться и влюбить в себя эту дурочку? Посмотрите, какие теплые глаза у них обоих… Зачем вы привели его?
- Потому что ваш старик заинтересовался им в театре и просил познакомить. Да вам-то что, Лала? За что вы его невзлюбили? Я, конечно, мало его знаю, но, кажется, добрый малый…
- Добрый? - презрительно отвечала Лала. - Разве это достоинство? Все добры, покуда не умеют или не имеют характера делать зло… Не симпатичен он мне. И знаете, почему? Я не успела еще вглядеться в него, почувствовать его, но - сдается мне - какой-то он не свой… чем-то чужим веет от него на меня… точно он - в оболочке какой-то… он - сам по себе, а вокруг него, как белок в яйце вокруг желтка, сгустилась сила некая. Люди ее не видят, и сам он ее, может быть, не чувствует, а, между тем, она им владеет, и движет, и управляет, и он ею дышит, мыслит, чувствует, он весь невольник ее, поглощен и уничтожается ею… Если бы я не боялась, что мои слова будут подслушаны в недобрый час злым ветром, я сказала бы вам, что я читаю в глубине его голубых глаз.
- В Шотландии, - с усмешкою возразил Гичовский, - я видал, что в таких случаях, когда боятся словами нанести вред и беду, берут в руки ключ, а в губы листок трилистника и тогда говорят смело…
- Я не знала этого, - с любопытством сказала Лала. - Когда-нибудь, при случае, попробую.
- Отчего же не сейчас?
- Оттого, что я не вижу вблизи трилистника… Как жаль, что я не умею писать!
- Разве слова на бумаге менее опасны, чем в устах человека?
- О нет, даже более, но их можно сжечь, тогда как у ветра хороший слух и вечная память: он слышит и помнит, помнит и знает… Смотрите, смотрите, пожалуйста, как пристально глядит на вашего приятеля мой Цмок. Уж - видите - тоже изумлен им… разве не удивительно это, что в такое позднее время и прохладную ночь Цмок остался у моря на террасе и не зарылся нежиться в теплые одеяла?..
Гичовский обратил глаза свои, куда показывала Лала. Один из столбов террасы был обвит блестящим узорчатым шнуром пальца в два толщиною, резко рельефным на белом мраморе. От шнура отделялась в воздух а длинной шее золотистая змеиная голова, в искрах-глазках которой графу в самом деле почудилось какое-то необычайное выражение, почти человеческое и, бесспорно, возбужденное.
- Вот гигантом становится ваш Цмок! - заметил Гичовский. - Какой это уж!.. Скоро будет целый удав!..
- Посмотрите, как у него горло вздувает: я! - перебила Лала. - Он ужасно волнуется сегодня.
- Летучие мыши вьются - он слышит их и возбужден.
- Летучие мыши вьются каждый вечер, но Цмока таким я давно не видала… Знаете, когда он такой бывает?
- Скажите - буду знать.
Лала осторожно огляделась и нагнулась к уху Гичовского.
- Когда он видит мертвое… - шепнула она с значительною расстановкою.
Граф засмеялся.
- Надеюсь, что вы не предполагаете в этом милом Дебрянском выходца с того света или вампира какого-нибудь?
К его удивлению, Лала ответила не сразу.
- Нет, - сказала она наконец, после долгой и важной задумчивости, - нет, это не то… Цмок волновался бы иначе…
- А у вас были опыты? - усмехнулся граф.
Лала обвела его холодным взглядом.
- Какое вам дело? - резко спросила она.
- Как какое дело? - пробовал отшутиться граф. - Мне с этим москвичом предстоит возвращаться вместе домой, в город. Вдруг он по дороге набросится на меня и кровь мою выпьет… Лала с укором покачала тяжелою головою своею.
- Слушайте, граф, вы хороший человек, но зачем смеяться над чужою верою? Вы образованный, знаете науки - поздравляю вас с этим и не насилую ваших взглядов и убеждений. Я дикая, глупая девушка из горной деревни. Не обижайте же и вы моей маленькой мысли. Она мне столь же дорога, как вам - ваша большая. Оставьте меня поверьям и тайнам моих родных гор. Я вас люблю и уважаю, но есть вещи, в которых нам с вами не спеться… Вы много стран объехали и чудес видели, но того, что я в горах видала, вы не видали.
- Так расскажите, поделитесь, и я буду знать.
- Нет. У вас прекрасные темные волосы. Я не хочу, чтобы они побелели.
- О? Так страшно?
- Как все - по ту сторону жизни.
- Однако ваши собственные волосы, Лала, черны как смоль.
- О! Что пугает и заставляет трепетать чужих, то своих едва волнует.
- Вы знаете, что любопытство мое - враг мой. Уж так и быть: пусть я поседею, но вы расскажите. В крайнем случае - можно выкраситься. Вымою голову перекисью водорода и стану огненный блондин.
Лала упрямо трясла головою.
- Нет, нет, мертвые не понимают шуток… Не сердите их… Они слышат больше, чем то думают живые… Они любят, чтобы их уважали и боялись… Смотрите, смотрите: Цмок пляшет на хвосте!
В самом деле, уж почти отцепился от столба своего и престранно мотался пестрою гибкою палкою, ритмически подскакивая, по крайней мере, тремя четвертями длинного тела своего, будто и впрямь танцуя.
- Это его луна чарует, - сказал Гичовский. - От луны волнуется…
Лала свистнула, как собаке, - Цмок клубком перекатился через террасу, - она протянула руку, и уж обмотался частыми мраморными кольцами вверх до плеча девушки и спрятал свою золотистую голову ей под мышку.
- Фу ты! как молния! - отшатнулся не ожидавший граф. - Прелюбопытный у вас друг, Лала.
- И друг, и сторож, и предсказатель…
- Даже?
- Еще бы! Он отлично предсказывает мне хорошую и дурную погоду, друзей и врагов… Он предан и строг, ревнив и мстителен. Смотрите, как он грозно клубится по руке…
- Вы, должно быть, очень сильны физически, Лала. Я смотрю, как свободно вы держите руку. Судя по величине, тяжесть ужа не малая, да еще если принять в соображение давление его колец…
- Да! был в моей жизни случай, что я несла Зоицу на руках семь километров. Ей было тогда двенадцать, а мне двадцать лет… Меня обидеть трудно. Когда я сплю, то под подушкою держу отточенный нож, малейший укол которого смертелен, потому что в Бруссе, где выкован его клинок, его напоили ядом. А Цмок чуток, как собака. Он никому не позволяет приблизиться ко мне во сне.
- Если вы выйдете замуж, Лала, то муж ваш должен будет размозжить голову вашему Цмоку.
Лала презрительно пожала плечами.
- С какой стати выходить мне замуж? Я уже старая девка. Эти глупости остались позади меня… там… в горах. На что мне муж? Моя жизнь полна. Мне довольно моей Зоицы и Цмока…
- Да, но Зоицу могут отнять у вас. Выйдет же она когда-нибудь замуж.
- Зоица? - переспросила Лала с тревогою и сомнением. - Нет.
- А мне кажется, что очень скоро. Да и присмотритесь к ней: прелестная, спелая ягодка… пора! самое время! ей богу, пора!
- Зоице?
Лала вдруг захохотала громко и зло.
- О господи! Лалица? - вздрогнув от неожиданности, откликнулся Вучич. - Можно ли так пугать людей?
- Простите, господин… граф говорит смешное… Я не смогла удержаться…
В голосе ее запела фальшивая, недобрая нотка, ноздри раздувались, глаза сверкали…
- На тебя, я вижу, опять находит, - проворчал Вучич, - чем блажить, ты лучше спела бы нам или сказала стихи.
- Не хочу, - резко оборвала Лала и вышла, тяжело ступая на всю ногу и звеня своими дукатами.
Вучич тихо смеялся ей вслед.
- Шутки! - не утерпит… сейчас запоет. Она сегодня зла - будет вымещать горе на гитаре… Что вы, поссорились, что ли, с нею? - обратился он к дочери.
Зоица, с тех пор, как раздался смех Лалы, утратила все свое оживление и теперь сидела точно в воду опущенная…
- Нет, до театра она была хорошая, как всегда… - тихо отозвалась Зоица, не поднимая глаз.
- Тсс… слушайте… - шепнул граф.
В воздухе прогудел и оборвался короткий звук гитарного баска. Совсем - будто шмель прожужжал коротко и гневно. Сердитая рука продолжала щипать все ту же струну, и она звучала все жалобнее и протяжнее, плача и негодуя. Заплакал в отвот струне и голос - такой голос, что Алексей Леонидович широко открыл глаза от изумления: ничего подобного он не слыхал еще… Сперва ему почудилось было, что это запел мужчина: настолько низким звуком начала Лала свою тягучую песню. Но мелодия росла, развивалась, залетела с контральтовых глубин на предельные высоты сопрано, всюду этот бархатный голос звучал одинаково красиво и полно, с одинаковою страстною силою, с одинаковым тембром - звенящим, точно трепещущим. Лала пела по-хорватски. Алексей Леонидович не понимал ни слова из ее песни, но в глазах его стояли слезы: его захватила сама мелодия. Это было что-то тоскливо-грустное и в то же время широкое, размашистое. Клекот орлицы, потерявшей птенцов, слышался в песне, все крепчавшей, все грозневшей. Дебрянский закрыл увлажненные глаза. Ему вспомнились те широкие, буйным ковылем поросшие степи, по еще бесснежному пространству которых промчал его два месяца тому назад с Руси на чужбину юго-западный поезд… каменные бабы на курганах и задумчивые аисты на головках каменных баб… Ветер мчался быстрее поезда и гнул к земле ковыль… "Се ветры, Стрибожьи внуци", - вспомнилось давно забытое степное "Слово о полку Игореве", и эпическая седая старина заглянула ему в глаза своими спокойными мертвыми глазами, и мирно, и просторно стало на душе…
Песня тянулась. Алексей Леонидович освоился с первыми впечатлениями, и теперь в душе его вставало смутное воспоминание о чем-то похожем, однородным с тем, что пела Лала… Да! конечно, это было так - там, в Москве. Давали юбилейный обед знаменитому актеру. Потом - пьянство, "Яр", "Стрельна", глупые и пошлые песни современных цыган, потом - уже под утро - чаепитие в каком-то плохоньком цыганском трактирчике в Грузинах. Все злы с похмелья; раскаяние и стыд… дурно… противно… И вдруг - стон, другой… и целое море звуков, плачущих так же, как плачет теперь Лала. Все встрепенулись. Кто был пьян, вытрезвился. Кому хотелось спать, потерял сон.
- Что это?!
- Это - "Участь"-с, - с растроганной почтительной улыбкой доложил буфетчик.
- Какая "Участь"?
- Кочевая цыганская песня. Она нигде не поется, никем не записана. Только у нас и хранится ее старый вал: еще с сороковых годов, бережем его пуще глаза, чтобы не стерся: всего раз в сутки и ставим, в семь часов утра - да и то, коли есть хорошие господа, которые в состоянии понимать…
Лишь слушая эту "Участь", Дебрянский впервые понял, что прав был Алексей Толстой, когда слышал в цыганских песнях
Бенгальские розы,
Свет южных лучей,
Степные обозы,
Полет журавлей,
И грозный шум сечи,
И говор струи,
И тихие речи,
Маруся, твои…
И сейчас - в ответ на песню Лалы - стихи просились снова на память. Лала оборвала песню на высокой ноте, которую сперва тянула долго-долго, и вслед за нею протянуло ее эхо в прибрежных скалах. Дебрянский открыл глаза. Ему на минуту было незнакомо и странно, что вокруг море и лунное небо - и все это блестит. Все были растроганы. Зоица - сама не своя - подбежала к перилам, перегнулась за них и закричала голосом, полным счастливого волнения:
- Лалица, да иди же к нам, дорогая, радость моя! Ты уже давно не пела так хорошо!..
И когда Лала показалась в дверях, Зоица бросилась к ней и припала на грудь ее прекрасною своею головою.
- Выплакалась? - с доброю усмешкою встретил Лалу Вучич.
Лала тоже улыбнулась. Лицо ее было светло и важно, глаза полны вдохновения. Она, должно бьть, уже готовилась лечь в постель, потому что сняла свои дукаты и распустила волосы, закрыв ими, как черною тальмою, всю спину. В этом наряде, с блестящими змеями вокруг горла, пояса и голых рук, она показалась Дебрянскому почти прекрасною.
- Петь вам или говорить? - мягко спросила она, торжественно поднимая гитару.
- Как хочешь, тебя неволить нельзя, - тихо отозвался Вучич.
Лала села, задумалась - напряжение мысли отразилось морщинками, побежавшими по лбу… Она тронула струны. Она заговорила тихо и таинственно, не глядя ни на кого, кроме Зоицы. Вучич шепотом переводил Алексею Леонидовичу ее слова.