– Вот гляди на нее!.. На что ты ему сдалась? Дай Боже, чтоб он тебя не трогал. Чтобы ты скорее свой срок отслужила и снова к нам вернулась. Без тебя и мать плачет, и мне скучно: приду к вам – пусто, пойдем к нам – чего-то не хватает. Вот так сойдемся, посидим, тебя вспомним, – как там она крутится, на белом свете? А ты нас хоть раз вспомнила, Христя? Или в городе за хлопотами уже некогда своих вспоминать?
– Хлопот хватает, – вздохнув, ответила Христя.
– Правда, дочка, правда, всего хватает. На то и плохое, что с ним бороться! – соглашается Приська.
Разговор вела Одарка с Приськой, Христя больше молчала и слушала. Ей тяжело было слушать жалобы и нарекания. Разве этим поможешь горю? Разве она за этим приехала домой? Она хочет здесь отдохнуть и забыться. Когда вернется в город, опять все пойдет своим чередом. А к чему здесь душу тянуть?
– Горпына дома? Хотелось бы мне ее увидеть, – спросила Христя, чтобы прекратить нудный разговор.
– Дома, дочка. Если захочешь, сходи к ней после обеда.
– Я уже наелась, – сказала Христя, встала и перекрестилась.
– Иди, ладно, – грустно сказала Приська и, поднявшись, начала убирать со стола.
– Я на минутку, мама, только увижусь с Горпыной и вернусь. А вы, Одарка, не уходите, – весело тараторила Христя, собираясь идти.
Приська только вздохнула. Их обеих поразило то, что Христя так быстро ушла из дому. "Приехала к матери к гости и сразу же убежала к чужим", – подумала Одарка.
– Ну, что рассказывает Христя? Хорошо ей там или нет? – помолчав, спросила Одарка.
– Говорит, – ответила грустно Приська, – что хозяйка добра к ней, а там... Бог его знает! А может, только прикидывается: все они сначала добрые, пока не оседлают, а насели – вези до упаду.
– Карпо тоже говорит... Такая добрая, и ночевать пустила во двор, и накормила-напоила.
– Эй! Девка! – донесся со двора голос Карпо. – Куды ты?
– Прощайте! Ухожу, – откликнулась Христя.
– Вишь шустрая какая! Мать бросила, а сама бежать.
– Кто это? – спросила Приська, прислушиваясь.
– Карпо идет. Видно, встретил Христю.
Вскоре вошел и Карпо, неся в руке узелок.
– Здравствуйте! – сказал он.
– Здорово, Карпо!
– Встретил вашу, побежала куда-то. Рада, что вырвалась на волю.
– К Горпыне пошла. Молода... хочется ей подружек повидать, – сказала Приська.
– А это вам гостинцы. Хозяйка кланялась и велела передать.
Глаза у Приськи оживились, когда она увидела булку и паляницу. Взяв хлеб, Приська поцеловала его и положила на стол.
– Видишь, как в городе пекут; у нас так и не умеют, – говорила Одарка, разглядывая булку.
– Ихнее дело такое. Нам такой хлеб есть не приходится, оттого и печь не научились, – сказала Приська.
– Отчего же это так: городским – белые булки, а нам черный хлеб с мякиной? – спросила Одарка.
– Так уж оно повелось, город все лучшее забирает.
Одарка глубоко вздохнула.
– Паны да богачи! – сказала она погодя.
Никто ее не поддержал. Карпо начал рассказывать о поездке в город, о посевах, о Христиной хозяйке.
– Еще слава Богу, что Христе так повезло, – у ней добрая хозяйка, словно не чужая, а мать родная.
Они долго так говорили между собой.
Улеглись тяжелые мысли Приськи, успокоилось ее сердце. Тревога сменилась надеждами, планами, предположениями. Слава Богу, что Христе неплохо. Хозяйка обещает отдать деньги. Отдаст – спасибо ей! Христе новое платье будет. У нее хоть и есть одежда, но лишняя не помешает. А если не отдаст – тоже не беда; пропадет полгода службы, – так еще и не то пропадет...
"Полгода, – думает Приська, ложась отдохнуть после ухода Карпо и Одарки. – Уж как-нибудь перебьюсь это время... А там снова заживем вместе... снова... Может, и суженый найдется... неужели она такая несчастливая?... И красотой, и здоровьем Бог не обидел – разве только счастьем..."
Не спалось Приське. Мысли о судьбе дочери, обиды людей, горе и нужда отгоняли сон и покой от нее.
Что же делает дочка в те часы, когда мать изнемогает от тяжелых мыслей и бессонницы?
Христя сидит у своей подруги Горпыны, которая ни на минуту не умолкает. Она рассказывает Христе новости о знакомых, что где случилось, какие слухи идут – всем делятся подружки, каждой незначительной мелочью. Рассказала о том, как Ивга подавала в суд на Тимофея, про то, как Тимофей, встретив ее, Горпыну, говорил: если б не толстая Ивга, он бы прислал к ней сватов... Про Федора, что до сих пор не может прийти в себя. "Все о тебе вспоминает и плачет. Он тебя взаправду полюбил..."
Христя слушает рассказ подруги, и сердце ее тревожно бьется. Недавнее прошлое, от которого ее оторвали, снова волной захлестнуло. Она окунулась в былые переживания, и они овладели ее мыслями и чувствами.
– А знаешь, мне жалко его, – вздохнув, сказала Христя.
– Кого?
– Федора. Он хороший. Лучше Тимофея и всех. Те только острые на язык, а этот тихий, молчаливый. Вот за кого выходи замуж, Горпына, не раскаешься.
– Сказала! На тебе, Боже, что мне негоже! – сказала Горпына. – А ты почему за него не выходишь?
– Я – другое дело. Его родители не хотят, чтобы я стала их невесткой.
– А меня они захотят? Грыцько богатую ищет. Думает, найдет где-нибудь дуру... Да ну его к дьяволу! Ты мне лучше про город расскажи. Как там у вас? – без умолку болтает Горпына. – Видела Марину? Как она там? Совсем городской стала. В село и не заглянет никогда.
– Не видела. Некогда было ее разыскивать.
Потом Христя начала рассказывать о жизни в городе, нравах и обычаях, о своих хозяевах. Она не скрыла от подруги ничего, что произошло у нее с хозяином.
Сейчас Христя вместе с Горпыной от души посмеялись над тем, что еще недавно доводило ее до слез.
– Тебе везет в любви! – смеялась Горпына, завистливо поглядывая на свою подругу.
– Желаю и тебе того же! – весело отвечала ей Христя.
– Не хочу, не надо! – Горпына замахала руками. – Старый, женатый! А ну его в пекло! Осиновый кол ему!
Побагровев, как сафьян, Горпына залилась смехом. А Христя начала передразнивать пьяного Загнибиду.
Так они еще долго смеялись и шутили.
Христя собиралась на часок к подруге, а вернулась только вечером. Солнце село, пурпурным заревом пылал закат, потемнел небосклон; над селом опускались сумерки. По улицам, тяжело ступая, возвращалось домой стадо: бежали свиньи, овцы. Хозяйки зазывали свою скотину во дворы. Перед наступлением ночи в селе было шумно, суетливо. И каким радостным кажется это все Христе! Как в летний зной путник жадно припадает к струе родника на дне глухого овражка, чтобы утолить мучительную жажду, так Христя жадно ловила знакомые с детства звуки сельских буден.
Около кладбища Христя заметила фигуру хлопца. Он шел неторопливо, понурившись, словно что-то разыскивал на земле. Христя присмотрелась внимательней: походка знакомая, одежду тоже будто видела, а парень ровно незнакомый. Кто бы это мог быть? Его заострившееся, похудевшее лицо напоминало чем-то Федора. Неужели это он?
– Федор! – окликнула его Христя.
Парень словно испугался: он вздрогнул, поднял голову, оглянулся и, сгорбившись, снова медленно побрел дальше.
"Не узнал", – думала Христя, возвращаясь домой. Незаметно подкравшееся чувство досады овладело ею. "Неужели я обозналась? Нет, нет, это был Федор. Только что же с ним стало? Никогда я его таким не видела... Исхудал, опустился!"... До самого дома не оставляли ее мысли о Федоре.
Около своего двора она встретила мать.
– Вот это так! Пошла на часок, а проходила до вечера, – укорила ее Приська.
Христю охватила тоска. "Спятила я, что ли? – подумала она. – Приехала к матери и сразу же пошла шататься, незнакомых парней высматривать..."
– А Одарка ждала, ждала тебя... И Карпо приходил. Долго сидели, тебя поджидали. Перед вечером Одарка опять забегала... "Нету?" – спрашивает. "Нет", – говорю. "Видишь, – говорит, – какая она: как по чужим, так на весь день готова, а ко мне и в хату не заглянула".
– Да я и сама не рада, что пошла, – сказала Христя.
В хате ей стало еще тоскливей. Мать несколько раз начинала разговор, но он как-то не клеился: то Христя промолчит на вопрос, то ответит не то... Когда совсем стемнело, она легла спать. Но сон убегал от ее изголовья. Сквозь маленькие оконца в хату струится ночной сумрак; звезды, словно искры, мелькают в темноте. Тихо-тихо...
Христя лежит и думает. Думы нескончаемой чередой плывут в ее голове. Ей кажется странным, что она дома. Только что была в городе, и вот сейчас – дома. Она вспомнила свой разговор с Горпыной. Много лишнего она наговорила. И зачем это нужно было? Что, если Горпына не удержится и разнесет по всему селу? Нет, Горпына не такая: она никому не скажет. А если?... Христя может тогда выдать и ее тайны. Но кому? Кто ее знает в городе? Разве хозяйка? А что теперь делает хозяйка? Отдыхает, верно. Хотелось бы увидеть ее. Всего только день не видела, а уж так соскучилась. А что, если вернулся хозяин и ругает ее за то, что она отпустила Христю? И ей даже померещились голос хозяина, сердитый взгляд, бранные слова. Господи! Уж лучше бы вернуться!
Сердце Христи тревожно забилось. И тут снова вспомнился Федор – весь его измученный вид, опечаленный взгляд. До поздней ночи ворочалась Христя, пока благодатный сон не успокоил ее.
С грустными мыслями уснула Христя и проснулась с безрадостными. Она видела дурные сны, но не могла их вспомнить. Тяжелое предчувствие заставило усиленно биться сердце, неясная тревога овладела ею. Она умылась, принарядилась, а чувство это росло и ширилось. Тесной и неприглядной кажется ей хата, да и все село стало будто меньше, вид у него унылый, заброшенный, словно пожар опустошил его. Она с радостью сейчас бы уехала отсюда. А сегодня суббота, и только завтра после обеда она уедет... Такая тоска ее охватила, так тяжело на душе!
– Что ты грустишь, дочка? – спрашивает Приська. – Ты бы пошла к Одарке.
Христя собралась, пошла. Только и у Одарки ей не лучше. Детвора шумит. Одарка ее расспрашивает, а ей слово трудно вымолвить; мысль о городе не дает ей покоя. Вскоре пришла мать. Она беседует с Одаркой, а в сердце словно змея впилась и жалит, жалит...
– Уж я, мама, сегодня, должно быть, уйду, – сказала Христя, когда они вернулись домой.
– Отчего ты так спешишь, дочка? Отпросилась до понедельника, а уж сегодня хочешь идти. Неужели так быстро надоело у родной матери?
– Я и сама не знаю, что со мной... Так мне тяжело, так тяжело... Сердце щемит чего-то... Все кажется, что хозяин вернулся.
– Так что? Разве ты по своей воле пошла? Тебя же отпустили. И не насиделась я с тобой, не наговорилась, не нагляделась на тебя, – жалобно произнесла мать.
Христя вытерла слезы. Она ничего не сказала матери, но решила завтра ранним утром двинуться в путь.
И свое решение Христя выполнила. На следующий день она встала еще перед рассветом, собралась, попрощалась с матерью и ушла. Приходила Одарка, забегала Горпына звать ее на гулянку, заходили еще несколько девчат, но застали только заплаканную мать, а Христя была уже далеко.
– Чего ж она так быстро собралась? – удивилась Горпына. – Говорила, что останется до понедельника, а сегодня убежала.
– Убежала... убежала!..
"Примчалась – словно огонь и как дым растаяла..." – думала Приська, обливаясь горькими слезами.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Когда поднялось из-за горы солнце и осветило бескрайние просторы полей, покрытые, словно слезами, утренней росою, Христя уже была далеко от села. Перед ней распростерлись зеленеющие нивы, позади в сизом тумане затерялось село. Христя ни разу не оглянулась на него. Смутные и тревожные предчувствия гнали ее вперед. Там, вдалеке, за этим морем света, за полями и лесами, стоит дом ее хозяев. "Все ли там хорошо? Вернулся ли хозяин с ярмарки? А что делает хозяйка?" Сердце так ноет, так томится... Ох, скорее бы добраться!
Христя все ускоряет шаг. Не заметила, как кончились марьяновские поля и перед ней очутился мостик на Гнилом переходе – он как раз на половине дороги. Был полдень, солнце стояло в зените. "Еще рано, – думает Христя. – Дойду до Осипенковского хутора, отдохну, напьюсь воды и проведаю Марью. Как-то она там?"
Воспоминания о Марье на некоторое время отвлекли ее от мыслей о городе. Но ненадолго... Может, Марьи нет... а может, она ушла в город... "Опять город! – подумала Христя, и что-то горькое и гнетущее заполнило ее сердце. – Ну, чего это я?" – подумала она, вытирая внезапно набежавшую слезу. И снова заторопилась.
Вот и Осипенковы хутора. Что-то торчит среди Марьиного двора; оттуда доносится громкий крик. "Видно, свекровь расходилась. Неловко и заходить", – думает Христя, замедляя ход. Она не ошиблась: это действительно кричала Явдоха на маленького человека, сидевшего на завалинке.
– Говорила: учи шкуру! Бери палку и бей! Так жалко тебе? Вот и дождался... Она тебе и поднесла. – И, сделав обеими руками шиш, Явдоха ткнула ими в глаза маленькому человеку.
Тот сидел понурившись и не проронил ни слова в ответ.
– Молчишь? Молчишь? – снова затараторила Явдоха. – И что ты за человек? Если б ты ей раз-другой намылил шею, она б тебя уважала, почитала! А ты – как воск мягкий! Точь-в-точь покойный отец... Того хоть я в руках держала... А ты что? Тьфу!.. Теперь вот и сиди, как сыч, и жди, когда она вернется... Дожидайся!
– Ну, чего вы привязались ко мне? – грустно сказал ей сын. – Кто же, как не вы, выжили ее своей грызней?
– Так я виновата? Родная мать? Это благодарность матери, что научила тебя уму-разуму? Я ее выгнала? Что ж я – собака, по-твоему?
– Я не говорю, что вы собака, а зачем вы ругаетесь? День не пройдет без того, чтобы вы ее не грызли, ни на минуту не оставляете человека в покое!.. Только и ждешь: вот-вот опять поднимете бучу! Разве в таком пекле, прости Господи, проживешь? Камень – и тот не выдержит...
– А что ж, по-твоему, смолчать ей? Какой-то поганке? Кто она такая? Что она нажила, в дом принесла? В чужом хозяйстве да еще заправлять будет? Нет, не дождется этого! Велика беда, что она ушла бродить... Подумаешь – горе! Ей не впервые в бега подаваться... Такую и взял...
– Да вам-то что?
– Что? Что? – надрывалась старуха. – Эх ты, дурная голова! Да как же стерпеть, что она насмеялась над нами, над тобой, дурнем! Где это видано, чтобы жена жила с мужем врозь? Я бы ее, поганую такую, через полицию заставила домой вернуться... Я б ее, как собаку, на целый месяц к столбу привязала... каждый день бы ремнем потчевала! Я бы из нее выбила городские замашки! А он еще спрашивает – мне что? Тьфу на твою дурную голову! – И, сердито плюнув, старуха ушла в хату. Сидор только развел руками и снова поник головой.
"Нет, не зайду, – подумала Христя, стоявшая за сараем. – И к чему? Марьи дома нет, уж пойду дальше", – решила она и снова свернула на шлях.
"Значит, Марья настояла на своем, – думала Христя, – ушла... Так вот какой ее муж! Жалко его: жена бросила, а тут еще мать бранит. Несчастный! Я бы, кажется, стерпела. Не два века старухе жить. Впрочем, кто его знает – от добра не убегают. Видно, допекает, старая, что дальше некуда..." Христя сравнивает свою и Марьину долю. И ее выжили из села, разлучили с родной матерью, толкнули к чужим людям, а беспомощную мать оставили в одиночестве тужить и плакать. Кто только на свете не плачет, не проливает кровавых слез? На что уж хозяйка в довольстве живет, а и та жалуется на свою судьбу. Жизнь точно колесо катится: одного бросает вниз, другого подымает вверх, чтобы снова в землю втоптать. Где же эта счастливая доля, которую ждешь не дождешься? Или поймаешь на миг, а там... только тешить себя напрасными надеждами?
Тяжко Христе от этих мыслей, и не утешает больше простор весенних полей... щемит сердце... "Хоть бы уж скорей добраться!" – думает она, снова ускоряя шаг.
Вот из-за горы блеснул крест городской церкви, вот уж синеют рощи, опоясавшие город. Осталось еще три версты пройти. Христя свернула с дороги и уселась под ветвистой липой немного отдохнуть. Отсюда все хорошо видно. Змеей вьется дорога с горы в долину, круто поворачивая то в одну сторону, то в другую. Черные, желтые и зеленые поля упираются в обочины дороги. Светлые паруса теней колышутся над ними, разноцветные блики ведут затейливую игру, а на горизонте они тонут в сизой туманной пелене; эти тени, словно легкие прозрачные облака на ясном голубом небе, распростерлись на многоцветном ковре земли и неторопливо передвигаются вместе с солнцем. Чудесна эта предвечерняя игра света и теней. Воздух, теплый и свежий, так и клонит к дремоте, а звонкая песня жаворонка убаюкивает, гонит мрачные мысли. Утихает боль, забывается обида, горести, тяжкие заботы, и невольно становится легко на сердце... "Вот бы где побыть хозяйке! Тут она забыла бы обо всем... Приду, расскажу ей, как здесь хорошо", – подумала Христя и, вздохнув с облегчением, встала и побрела дальше.
Солнце уже село, когда она вступила на широкую и многолюдную улицу города. Повсюду сновали и суетились прохожие; крестьяне спешили на рынок – был канун базарного дня; кругом стоял шум и гам.
"Неужто хозяин вернулся?" – подумала Христя, взглянув на лавку Загнибиды, и чуть не упала: лавка была открыта. Мурашки побежали по всему телу Христи, сердце тяжело забилось. Что ж он теперь ей запоет?... Она стремглав понеслась домой.
Вот и двор Загнибиды. Тихо здесь, глухо, никого не видно. Христя спешит в дом. Странно, что дверь в сени закрыта. Не заболела ли хозяйка, или ее нет дома? С тревожно бьющимся сердцем она вбежала в сени.
Минуту спустя Христя снова выскочила во двор, бледная, трясущаяся, и пустилась бежать без оглядки.
– О, Боже, Боже! – шептала она, пробегая по улице.
Прохожие с удивлением оглядывались на нее, иные останавливались. "Чего так испугалась эта девушка? Куда она мчится?" – спрашивали они друг друга и, не получив ответа, шли дальше.
Она побежала на базар к лавке и, только очутившись около нее, увидела, что лавка заперта.
– А хозяина не видели? – расспрашивала она окружающих.
– Какого хозяина? Поди ищи!
Обежав весь базар, Христя снова вернулась домой. Угасла вечерняя заря, над городом спускалась ночь, в окнах показался свет. Христя неслась стрелой. У ворот немного постояла, тяжело вздохнула и снова побежала. Наконец она решила пойти к псаломщику.
В хате псаломщика Христя застала семейную ссору. Псаломщица, посиневшая от злости и натуги, во весь голос ругала старого мужа, забившегося в угол.
Христя поздоровалась.
Ей никто не ответил, но она на это не обратила внимания и, как безумная, бросилась к псаломщице.
– Матушка! Идите к нам! Что-то с хозяйкой сталось.
– С какой хозяйкой? – сердито спросила псаломщица.
Христя только ломала руки и тряслась.
– Идите, Христа ради.
– Куда идти? – гаркнула псаломщица. – Вас до черта тут. Куда я пойду, на ночь глядя?
– Тут недалеко... к Загнибиде.
– А что там у вас?
– Не знаю, матушка. Я дома была, в селе... Вхожу в хату, а хозяйка лежит... такая страшная... Боже мой, Боже...