– Сейчас! Сейчас! – засуетился Рубец. – Христя! Как бы столик сюда принести!.. Или, может, в беседку пойдем? Тихо теперь, зажжем свечку – и катай-валяй!
– Да мне все равно. Кого ж четвертым?
– Нет четвертого, – ответил хозяин.
– А ваш квартирант? – спросил Кныш.
Рубец только махнул рукой.
– Не играет?
– Другим Бог и квартиранта пошлет такого, как надо, – сказал Рубец. – А мне какой-то нелюдим попался: все сидит в своей комнате.
– Что же он делает? – спросил Кныш.
– Пишет, читает.
– Дурак, видно! – решил Селезнев.
Колесник засмеялся, а за ним и Кныш.
– Само собой – дурак! – доказывает Селезнев. – Молодому человеку погулять, поиграть, а он сиднем сидит в комнате. Молодому человеку все нужно знать, все видеть – да! За барышнями ухаживает?
– И не думает, – ответил Рубец. – Говорю ведь вам: сидит в своей комнате да только и выходит, что на службу.
– Ну, дурак и есть!
– А наши жильцы хвалят: нет, говорят, человека более подходящего, – заметил Колесник.
– Да он-то не глуп. Начитанный, по-книжному так и гвоздит! – вмешался снова Рубец.
– Из новых, значит! Уж эти мне новые! Ничего никогда не видел, никакого дела не знает, а критиковать – давай! Слышали: корреспондент появился... описал всю нашу управу.
– Ну? – воскликнули сразу Рубец и Кныш.
– Да-а... Такого там наплел – страсть! О всех накатал... Я-то ничего: я старый капитан, обстрелянный... меня этим не проймешь, а вот другие возмущаются. Председатель говорит: непременно нужно в редакцию писать – кто такой, и в суд жаловаться. На свежую воду вывести!
– Может, и наш жилец. А вы что думаете? Вполне возможно, – сказал Андрей Петрович.
– Нет, – успокоил его Селезнев. – Учителишка есть такой. Новый учителишка прибыл: низенький, черненький, плюгавенький. Вот на него говорят. По крайней мере, почтмейстер говорит, что он какую-то рукопись отсылал в редакцию. Да черт с ним совсем! Когда же карты? – закончил он.
– Сейчас! Сейчас! Пистина Ивановна! Христя! Где же столик?
Христя вынесла из комнаты столик, за нею вышла и Пистина Ивановна.
– Столик – в беседку, – приказал Антон Петрович, – и распорядись, Писточка, чтобы свечи туда принесли; оно бы неплохо было на другой столик поставить водочку и закуску.
– Прощайте, Антон Петрович, – сказал Колесник, вставая.
– Прощайте.
– Так что вы скажете: можно надеяться?
Антон Петрович сделал недовольную мину.
– Не знаю, как голова посмотрит, – ответил он уклончиво.
– Уж вы постарайтесь, – просил Колесник и шепнул что-то на ухо хозяину.
– Ладно, ладно! Приходите завтра в думу, – ответил ему Антон Петрович.
Колесник всем поклонился и, грузно ступая, ушел.
– Принесла его нелегкая! Мужик мужиком, а сиди с ним и теряй время, – жаловался Антон Петрович.
– А в шею! – крикнул Селезнев.
– Насчет таксы, верно? – спросил Кныш.
– Да обо всем понемногу, – промямлил Рубец.
– Ну, идем, идем! – торопил Селезнев, спускаясь с крыльца в садик.
За ним последовали Кныш и хозяин. Вскоре они скрылись за темнеющими деревьями. В небольшой беседке на раскрытом ломберном столике уже стояли зажженные свечи, освещая две колоды карт. Селезнев первый вошел в беседку, схватил колоду карт и начал ее быстро тасовать.
– Живей! Живей! – кричал он, торопя Кныша и Рубца, не спеша шедших по аллее и о чем-то оживленно беседовавших.
Кныш удивлялся, что овощи и фрукты так хорошо уродились, когда все жалуются на недород. Рубец относил эти жалобы к людской ненасытности, рассказывал, когда какой дичок посадил, каким прививки делал, какие колировал.
– Готово! – крикнул Селезнев, когда они приблизились к беседке.
– Ну и заядлый этот капитан! Не даст людям поговорить.
– О чем там еще калякать, когда дело ожидает? Прошу брать карты. Чья сдача?
– Дайте ж хоть сесть! Ну и горячку порет! Вы на войне тоже так горячились? – спросил Кныш.
– А-а, пардону уже просите? Ну, Бог с вами! Вот моя дама, – открыв карту, сказал Селезнев.
Кныш и Рубец тоже взяли по карте. Выпало сдавать Кнышу. Он взял одну колоду, перетасовал, снял, посмотрел на нижнюю карту и сразу положил ее. Потом взял другую колоду и проделал то же самое.
– Вот уже колдует, ворожея! – сердился Селезнев. – Все черная масть, и баста! Я вас всех сегодня попарю! Ух, знатно попарю! Снимите, что ли...
– Да снимайте уж вы, – Кныш пододвинул к нему колоду и начал сдавать.
В беседке стало тихо. Слышно только, как шелестят карты на зеленом сукне.
– Раз! – сказал Кныш, разглядывая свои карты.
– Два, – тихо откликнулся Рубец.
– Три! – рявкнул Селезнев.
– Бог с вами! Берите, берите! – заговорили Кныш и Рубец.
И снова стало тихо.
– Семь червей! – крикнул Селезнев.
– Вист, – сказал Кныш.
– Пас! – отозвался Рубец.
– Открывайте!
Рубец выложил свои карты на стол.
– Без одной! – крикнул Селезнев, выкладывая свои.
Кныш побагровел от злости и сердито бросил карты, а Селезнев, улыбаясь, стал сдавать.
В комнате зажгли свет. Весело засверкали огни в раскрытых окнах, по стенам забегали тени, засуетились люди в доме.
– Марья! Ты уж, пожалуйста, сегодня не ходи никуда, – сказала Пистина Ивановна, стоявшая на пороге кухни, белолицей и черноглазой молодице, которая перед зеркалом завязывала шелковый платок на голове. – Видишь, гости... надо им хоть жарко?е приготовить.
Марья молча выслушала хозяйку. Потом сразу сорвала платок с головы и швырнула его на лавку; черные волосы рассыпались по ее плечам и лицу. Пистина Ивановна торопливо вернулась в комнату.
– Черт его батьку знает! – крикнула Марья, поправляя волосы на голове. – Каторжная работа! Отдыха никогда не имеешь! И до обеда работай, да еще на ночь снова становись к печи! Пусть их лихая година заберет всех! Разве я на такую каторгу нанималась? Они гуляют, пируют, а ты работай! Не бывать этому, не хочу!
Марья сердито опустилась на лавку. Такой растрепанной и печальной застала ее Христя.
– Что же вы, тетка, не собираетесь? – спросила она Марью.
– Собирайся!.. Разве с этим чертями куда-нибудь соберешься? – крикнула Марья, сердито сверкнув глазами. – Хоть бы день был вдвое длинней, и то б им мало было... И ночью не спи, работай! Это мука мученическая! Каторга горькая! И понесло меня, дуру, к ним служить. Посоветовали злые люди, – чтоб им добра не было! – наняться сюда. А я, дурная, их послушала!
Христя испуганно глядела на Марью. Еще недавно она была такая веселая и ласковая, собиралась куда-то идти, умылась, да не просто, а душистым мылом, расчесывала свои курчавые волосы, а теперь, гляди, что с ней стало.
– Что же случилось? – тихо спросила Христя.
– Что? – крикнула Марья. – Заявилась эта чертова хозяйка... да еще и упрашивает своим кошачьим голосом... О, лукавая змея!
– А если вам так нужно идти, разве я одна не управлюсь? – робко спросила Христя.
Марья ответила не сразу: "А в самом деле, – подумала она. – Христе сейчас делать нечего, она вполне справится под присмотром хозяйки". Радостная и теплая улыбка засветилась в ее черных глазах.
– Христя, голубка! – сказала она ласково. – Уж будь добра, замени меня сегодня, так нужно мне идти, так нужно! А барыне скажешь, что ты все сама сделаешь.
Марья снова взяла платок.
– Да если хотите, так я сразу пойду и скажу, – говорит Христя.
– Как хочешь, – ответила Марья.
"А что, если разобидится наша цаца!" – мелькнуло в ее голове. Она хотела остановить Христю, но та уже скрылась в комнате. Ей опять досадно стало. Но все равно она пойдет. Хозяева – как хотят, пусть обижаются или хоть бучу поднимают. Что будет – то будет, а она пойдет!..
На пороге снова появилась Пистина Ивановна.
– Иди, Марья, если хочешь. Христя приготовит ужин, – сказала она и затворила дверь.
У Марьи на душе словно солнце вновь взошло. "Эта Христя хорошая девушка, – подумала она, – и подруга... Как все уладила любо да мило, без шума и крика".
– Я уже тебя, Христя, когда надо будет, десять раз заменю, – обещает Марья, когда Христя вернулась в кухню.
– А что тут такого? Если вам нужно идти... и вас ждут, – ответила Христя.
– Ох, ждет, – вздохнув, сказала Марья. – Да так ли ждет, как я, дурная, жду? – И, улыбнувшись своими черными лукавыми глазами, ушла.
Христя осталась одна. "Чудна?я эта Марья, – думала она. – Куда спешит? Бросила мужа, хозяйство, чтобы в прислугах век свой коротать... Чудна?я... Настоящая городская... Когда она, Христя, еще впервые встретила ее на Осипенковом хуторе, та сказала, что городской была – городской и умрет... Так и загубит свою молодость... Ну, а потом? Когда старость и немощи возьмут свое? Когда у нее не будет сил работать? Что тогда? Снова к мужу вернется? А если муж ее не примет? Опять наниматься воду таскать, в мусоре копаться". Христя не раз видела таких – ободранных, безносых, кривоногих. Страшно взглянуть на них. А они, словно у них и горя никакого нет, перекликаются хриплыми голосами, шутят, смеются. Неужели и Марья до этого дойдет?... Христя вздрогнула... Не приведи, Господи! Она и сама не знает, почему ей так полюбилась эта Марья. Что-то родное и близкое она чувствует в ней. С первой встречи Христя привязалась к Марье. Когда шла наниматься, мечтала встретить ее. И так случилось, что не только встретила, но и служить пришлось вместе. Как обрадовалась Христя, когда в чужом доме столкнулась с Марьей! Так бы и бросилась ей на шею, если б та узнала ее. Но только когда они разговорились, Марья ее вспомнила.
– И вам не жалко было бросать свое добро? – спросила Христя.
– Ни капельки, – спокойно ответила Марья. – Разве это мое?
"Чудна? твоя воля, Господи!" – подумала Христя и принялась растапливать печь.
Не долго пришлось Христе простоять около печи. Сама она проворна, да и дрова – не солома: ужин был скоро готов. Можно бы и подавать, но из сада одно только доносится: раз, два, три! – значит, игра еще продолжается.
– Накрывай на стол, Христя, они уж скоро кончают, – сказала Пистина Ивановна.
Христя, однако, еще долго ждала в кухне, пока ей скажут – неси! Ничего не слышно. Хозяйка ушла в сад и не возвращается. Христя погасила свет и вышла на крыльцо. Луна высоко поднялась, заливая серебряным светом землю. Только у домов и заборов сгустились ночные тени. Серебристо-синий воздух был свеж и прозрачен, звезды еле заметно мигали в голубом сумраке. Все замерло в безмятежном покое. Затихает город, гаснут огни, наступает сонная тишина.
Христя села на пороге, прислонившись к косяку. Тишина ночи убаюкивает мысли в голове, скорбь и радости в сердце... Лечь бы тут, на свежем воздухе, и уснуть. Христя сладко зевает. Ее клонит ко сну, но из сада доносится смех, выкрики. Нет, не спи, Христя, жди, пока тебя позовут!
От скуки Христя начала оглядывать все кругом. Окно напротив было открыто, в комнате горел свет. Там живет паныч. "Почему там так тихо? Не уснул ли он?" – подумала Христя и, подойдя к окну, заглянула внутрь.
Склонившись над листом бумаги, он что-то быстро писал. Рука торопливо выводит одну строку за другой. Его молодое лицо, обрамленное пушком, то хмурится, то проясняется; черные брови то сходятся, то расходятся; под высоким белым лбом видны его задумчивые глаза.
Он на минуту прекратил писать, что-то прошептал и снова принялся за работу; слышно было, как поскрипывает перо.
Христя залюбовалась его молодым вдохновенным лицом, белыми нежными руками, карими глазами и черными густыми бровями. "Вольно ж ему губить свои молодые годы за работой без отдыха", – подумала она.
– Христя! Христя! – донесся окрик хозяйки.
Она вскочила как ужаленная и побежала.
– Вынимай жаркое из печи и неси. Они и до утра не кончат. Пусть стоит перед ними, и холодное поедят, когда проголодаются, – сердито сказала Пистина Ивановна. – А я спать пойду.
Христя понесла жаркое в садик.
– Эй ты, красавица! – крикнул Селезнев. – Принеси-ка сюда воды.
Христя принесла воду и, ставя стакан на стол, почувствовала, что ее кто-то тронул за талию. Она оглянулась и увидела, что Селезнев протянул к ней свою длинную руку.
Христя покраснела и вмиг убежала.
– Эх, скорая, черт возьми! – сказал Селезнев.
– А вы, капитан, по заповеди поступаете: пусть правая рука не знает, что творит левая, – хохоча, сказал Кныш.
– Да просто хотел ущипнуть.
– Не развращайте моих слуг, – нахмурившись, буркнул Антон Петрович.
– Нет, нет... Бог с ней! Я вист, а вы что? – обратился Селезнев к Кнышу.
– И я повистую, – ответил Кныш.
– Без двух, – говорит Антон Петрович, раскрывая карты.
– Эх, капитан! – сказал Кныш.
– А черт тебя дери с твоей девкой! – крикнул капитан.
Раздался дружный хохот.
Христя, стоя за беседкой, ничего не разобрала и только обиженно прошептала:
– Чертова верста! И стыда у него нет!
– Закрывай окна и ложись спать! – сказала ей Пистина Ивановна, когда она вернулась в комнату.
Христя побежала. Вокруг дома послышался стук закрываемых окон и ставней.
– А это зачем? – донесся голос квартиранта из комнаты, когда она намеревалась закрыть окно, и тут же показалось его белое лицо.
– Разве не надо? – спросила Христя.
– Не надо.
– Спать пора, – неожиданно для себя сказала Христя.
Его улыбающееся лицо снова показалось в окне. Христя убежала в сени.
Когда она уже легла, перед ее глазами в темноте сеней еще долго вырисовывалось белое улыбающееся лицо. Уснула она не скоро и несколько раз просыпалась от выкриков капитана.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Солнце уже высоко поднялось, когда Христя проснулась. Марья еще не возвращалась, хозяйка спала. В доме было тихо – нигде ни шороха. С улицы доносился шум, топот. Люди толпами спешили на базар. Христя вспомнила, что в кадке воды мало, схватила ведра и побежала к соседнему колодцу. Принесла воды, поставила самовар, а еще никто в доме не вставал. "Видно, до утра просидели за картами", – думала она, не зная, за что бы взяться.
– Христя! – послышался из спальни голос хозяина. – Пора окна открывать! – И он громко зевнул.
Христя побежала. Вернувшись, она встретила Марью. Лицо у нее бледное, глаза воспалены, платье измято, волосы выбились из-под платка, да и платок сдвинут набок: или она всю ночь не спала, или, немного вздремнув, спохватилась и скорее побежала домой.
– Здорово, тетка! – приветливо сказала Христя.
– Здорово, – охрипшим голосом ответила Марья.
– А башмаки еще не почистили? – крикнул хозяин из спальни.
– Ой, дурная голова! – сказала Христя и побежала за башмаками.
Пока она их чистила, Марья молча приводила себя в порядок, поправила растрепанные волосы, разгладила помятую юбку. Взглянет Христя на молчаливую и сердитую Марью и снова примется за башмаки. Вот они заблестели, словно покрытые лаком. Христя понесла их в спальню.
– Марья дома? – спросил пан.
– Дома.
– Скажи ей, чтоб собиралась на базар.
Марью точно кипятком ошпарили.
– Черт бы его побрал! – заворчала она, как только Христя показалась на пороге. – У нас все не так, как у людей: пойдут на базар, купят дня на два, и готово. А у нас – что ни день, топай. На грош луку купить – иди! И сегодня иди, и завтра бреди. У других кухарки сами на базар ходят, а у нас иди за ними, как дурочка, и тащи, что они вздумают купить. Боятся, чтоб не украла! – тарахтела Марья, повязывая голову старым платком.
Вскоре показался хозяин, уже одетый, и, не сказав ни слова, вышел из дома. Марья, схватив корзину, побежала за ним.
"Отчего это Марья так сердита? Что с ней?" – думала Христя, оставшись в одиночестве. Самовар что-то печально напевал, и Христе стало грустно.
Немного спустя встала и хозяйка, а за ней – детвора. Надо всем подать умыться, одеть детей, застлать кровати, прибрать в комнатах. Христя вертелась как белка в колесе.
– Подай самовар, скоро пан с базара вернется, – приказала Пистина Ивановна.
Христя бросилась в кухню, а за это время уж вернулась Марья. Бледная и вспотевшая, она опустила на пол тяжелую корзину, в которой были куры, говядина и разные овощи.
– Руки пообрываешь! Нет того, чтобы извозчика нанять; как на коня навалят, и тяни! Аж руки затекли! – крикнула она и начала размахивать руками.
Христя схватила самовар и понесла его в столовую.
– Вымой стаканы, – говорит ей хозяйка.
Пока Христя возилась с чайной посудой, вернулся хозяин и начал рассказывать про базар.
– Ты сегодня присмотри за Марьей. Она ходит по базару и, как пьяная, на людей натыкается.
Хозяйка только вздохнула.
Христя вернулась в кухню. Марья сидела за столом и, глядя рассеянно в окно, лениво жевала хлебную корку. Видно было, что она о чем-то глубоко задумалась и думы ее были невеселые. Христя боялась заговорить с ней.
Было тихо и грустно, хотя солнце ярко сияло, и его золотые блики скользили по комнате.
– Что это, Марья Ивановна, такая печальная? – раздался тихий голос позади.
Христя испуганно оглянулась. У дверей стоял паныч. Волосы на голове растрепаны, глаза заспаны, белая вышитая сорочка расстегнута, и из-под нее выглядывает розовая грудь.
– Опечалишься, когда рук не чувствуешь, – сурово ответила Марья.
– С чего ж это?
– Вот какой воз на себе тащила, – и она указала на корзину с провизией.
– Бедняжка! И никто не помог? Никого не нашлось? – ласково глядя на нее, спросил паныч.
Марья исподлобья взглянула на него.
– Ну вас! Без насмешек никак не можете.
– А вы уж рассердились, Марья Ивановна. Я хотел вас просить, чтобы вы дали мне умыться.
– Вот кого просите! – кивнула она головой на Христю.
– А это что за вечерняя пташка? – спросил он, смотря на Христю.
Кровь прилила к ее лицу... "Это он намекает на вчерашнее", – подумала Христя и еще больше покраснела.
– Дивчина! Не видали еще? – сказала Марья.
– В первый раз... Откуда такая горлинка пугливая?
Христя вся пылает.
– А красива? – с ехидной улыбкой спрашивает Марья.
Паныч не сводил глаз с Христи.
– Уже и влюбились? – засмеялась Марья.
– Влюбился, право слово.
Христя несказанно обрадовалась, когда ее позвали. Она помчалась стрелой. Но, слушая наказы пани, слышит его голос, глядит на пол – и видит его светлые глаза.
– Григорий Петрович встал? – спрашивает хозяйка.
– Не знаю... Там паныч какой-то в кухне, – ответила Христя, догадываясь, что речь идет о квартиранте.
– Это он и есть. Зови его чай пить.
Христя вернулась в кухню, а он стоит, шутит с Марьей, а та смеется, щебечет.
– Пани просит вас чай пить, – робко сказала Христя.
– Хорошо, голубка. Дай же мне умыться, Марья.
– С какой стати? – возразила Марья. – Если она вам нравится, пусть и дает.
– Тю-тю! Ты ж моя старая слуга.
– Мало ли чего! Старые теперь забываются, а на молоденьких заглядываются!
Паныч покачал головой.
– Ну, что с тебя, старушка! Красавица, как твое святое имя? – спросил он Христю.
Марья засмеялась, а Христя молчала.
– Как же тебя зовут? – допытывался он.