Ведь только подумать, они опять на пороге зимы… пятой! Какое на пороге, уже за порогом. Уже снова холод сжимает виски, пухнут голые пальцы. А если во вновь открытых "для Европы" магазинах выставлены миллионные яства, то ведь не для них же, не для настоящих людей, - не для России. Ничто не изменилось в жизни подлинной России: ее ужас застыл и длится. Только оседает, трескается и тихо проваливается земля под ледяной глыбой.
Коммунизм - капитализм, национализация - денационализация, всемирная революция - передышка… И опять коммунизм, опять капитализм… Это только старуха Европа не видит, что сказывается сказка: на колу мочало, начинай сначала… Да и Европа скоро устанет жевать это мочало.
Ничто не изменилось в России, и невозможна перемена настоящая, качественная, а не количественная (больше смертей, меньше хлеба) пока Россией владеют автоматы. Автомат может произносить только одни, известные, действия, произносить все те же, известные, слова. И репертуар каждого автомата ограничен, хотя заводить его можно сколько угодно.
Неестественность, небывалость, непереносность происходящего в том, что автоматы захватили живых людей, что зубья машины перетирают живую жизнь. Перетрут?
"Мне хотелось бы передать вам атмосферу: живое все-таки пробивается сквозь смерть, и оно уже громче. "Их" уже все теперь ненавидят, в самых неожиданных кругах… Каждый день можно ждать второго Кронштадта…"
Это пишут мне с дороги убежавшие из России только что, - вчера. Еще ничего не знающие о здешнем, и все знающие, все понимающие о том, что "там".
Насколько прав объективно автор письма, ошибается или не ошибается он в сроках - я сейчас этого не касаюсь. Но мне близки его слова, как и чувство, их диктовавшее. Наше общее с ныне живущими в России чувство, повелительная жажда перемены, ожидание революции. Ясное, как чистая вода, знание: только революционным методом может произойти сброска автоматов. И только сброска их будет первым вздохом России.
Но все ли знают, сколько нужно человеку сил, чтобы - ждать} И ждать не просто, а пламенно, свято, страстно, ждать, сидя в глубине преисподней ждать, ждать? Много сил нужно для этого. Вести, приходящие из России, говорят нам, что силы живых людей не иссякают: они черпаются ныне из верного источника. Они не изменят им и в эту страшную пятую зиму.
Как они провели прошлую, четвертую? Весной приехал оттуда мой друг и вот что сказал: чтобы передать вам с наибольшей яркостью и ясностью жизнь оставшихся в эту зиму в Петербурге (всех нас, людей живых) - меня просили выучить наизусть одно стихотворение. Оно дает понятие о нашей зиме самое точное и верное. Просил меня выучить его и сказать вам совсем не автор, а человек, даже не знающий лично автора. Впрочем, это вам известно. А учить наизусть надо было потому, что ведь никакой бумажки перевезти нельзя…
Выписываю стихотворение для имеющих уши, чтобы слышать, и сердце, чтобы понимать. Безразлично имя автора. Это они - автор, живые люди в России. Это их зима, и эти стихи - повесть о них.
Декабрь. Морозит в небе розовом,
Нетопленный темнеет дом,
И мы, как Меншиков в Березове,
Читаем Библию - и ждем.
И ждем - чего? самим известно ли?
Какой спасительной руки?
Уж вспухнувшие пальцы треснули,
И развалились башмаки.
Никто не говорит о Врангеле,
Тупые протекают дни.
На златокованом Архангеле
Мерцают сладостно огни.
Пошли нам крепкое терпение,
И кроткий дух, и легкий сон.
И милых книг святое чтение,
И неизменный небосклон…
Но если в небе Ангел склонится
И скажет: "Это навсегда!" -
Пускай померкнет беззаконница,
Меня водившая звезда!
Нет, только в ссылке, только в ссылке мы,
О бедная моя любовь…
Струями нежными не пылкими
Родная согревает кровь,
Окрашивает щеки розово,
Не холоден минутный дом,
И мы, как Меншиков в Березове,
Читаем Библию - и ждем.
МЫ БОЛЬНЫ…
………………………….
Растленной язвой чумной
Мы все заражены.
"Дверь"
Французы не перестают изумляться безнадежным распрям среди русской эмиграции. Не могут понять, как это эмигранты такой простой вещи не сделают: составили бы, мол, коалицию, куда вошли бы либералы, радикалы и умеренные социалисты. Такая коалиция могла бы здесь продуктивно совершать подготовительную работу и послужить зерном будущего правительства в России ("Еге Nouvelle").
Эмигранты вежливо улыбаются на эти дружеские замечания, в душе считая их "детским лепетом". У наших здешних политиков намозоленные умы; ничего простое, прямое, первичное не имеет к ним доступа. Положим, не всегда "истина глаголет устами младенцев", - но иногда и глаголет. Не всегда следует хватать быка за рога, но порой следует. Не все задачи решаются по способу Колумба, но иные только так и решаются. Наши эмигранты, задавленные важностью собственной политики (вернее - собственных политик), - просто забыли и о младенцах, и о быке с его рогами, и о Колумбе с его яйцом.
В данном случае, впрочем, если бы они стали оспаривать предложения "Еге Nouvelle", они нашли бы много возражений очень серьезных, очень реальных. Но сам-то спор был бы ненужный; и все серьезные возражения - оказались бы празднословием, ибо: невозможна первая основа, самый корень, - невозможен сговор между русскими эмигрантами-политиками. Не только между либералами, радикалами и социалистами, - куда! Есть ли он у либералов между собой? У радикалов? Между одними социалистами и другими?
Если дать себе минуту активного толстовского "недела-нья" - то опомнишься и станет жутко. Что это такое? Физическое что ли? Болезнь какая-нибудь? Что делят между собою эти люди, одинаково ничего не имеющие? Равно все потерявшие, - и прежде всего - одну общую родину? Как это у них пропала примитивная, просто человеческая тяга к склейке, и разлетаются они все, точно горсть сухой пыли?
Нет, это очень страшно. И до такой степени необъяснимо, до такой степени противно здравому смыслу, общим и личным интересам всех и каждого, что невозможно никого обвинять, обличать, упрекать. Они должны бы ответить: c'est plus fort que nous . Мы сами не понимаем, почему это так. Но мы ничего не можем.
Одно, пожалуй, объяснение: общая боль. Есть же она, хотя бы бессознательно, даже у самых бесстыдных. И -
От боли мы безглазы,
А ненависть, как соль,
И ест, и травит язвы,
Ярит тупую боль…
Это оправдание, но, конечно, оправдание для слабых. И нам приходится сделать вывод: среди массы русской эмиграции, по количеству равной чуть не целому какому-нибудь народу, нет сильных людей. Может быть, и есть они где-нибудь, в углу, разъединенные, задавленные нуждой, неизвестные; но из тех, кто наверху, из "политиков" и не политиков - нет сильных ни одного. И ни одного, кажется, нового. Оттого так потрясающе слабы традиционные группировки, партийные и другие. Друг другу эти группировки посылают удары во всю слабую силу, и боятся друг друга, этих слабых ударов, ибо сами слабы.
Первое чего бы стали добиваться сильные люди, если б они появились, - это единения. Связи, скрепы, совместности - и это во гто бы то ни стало. Коалиция между либералами, радикалами и правыми социалистами есть вещь объективно не только возможная, но естественная, даже повелительная, при данных обстоятельствах. Неудивительно, что иностранцы, глядя свежо, просто и очень со стороны, нам на нее указывают.
Но мы безглазы, больны, запутались в собственных сложностях. Почти ни один эмигрант-политик не может персонально выносить около себя другого, независимо от того, согласен он с ним или не согласен. Ищет несогласия, жадно и болезненно. Ищет даже не яблока для раздора, а хоть крупинки. Лезет в такие мелочи, что иностранцу совестно рассказать, да и нельзя.
Опять то же: слабые всегда ищут несогласий, как сильные - согласий, положительного, ибо только оно имеет цену.
Стоит взглянуть на эту картину. Почему, например, Савинков и эсеры даже на одних и тех же половицах ни минуты встретиться не могут? От несогласий относительно частной собственности на землю? Как бы не так! Почему тогда тот же Савинков на ножах с Милюковым, который уж никак не за социализацию земли и сущность "программы" которого с микроскопом не отличишь от савинковской?
Почему обе русские газеты в Париже заняты взаимным подсиживанием, непрерывно восстают друг на друга и, наконец, стали "драться Врангелем", как толстовские супруги в "Крейцеровой сонате" "дрались детьми"? Никакой иностранец не поймет этого, не войдет в это. Недавно француз, исключительно близкий к России, с удивлением спрашивал, зачем это понадобилось одной части русской эмиграции с упрямой яростью "нападать на лежачего" (как он выразился), на свою же армию, сейчас даже и не действующую? И почему, если спор так серьезен, выносить его на страницы газет, а не решить простым способом: избрать лицо или несколько лиц, которым обе спорящие группы равно доверяли бы, и послать их исследовать на месте положение эвакуированной армии Врангеля? Ведь спор, от "чтения в сердцах", уже перешел и в область фактов. А факты, те или другие, не трудно установить объективно.
Увы! Свой способ разрешения спора француз предлагает, не учитывая первого препятствия: днем с огнем не сыщешь теперь даже и одного-единственного человека (не говоря о двух, трех), объективности, беспристрастности и честности которого доверяли бы равно две стороны.
Не сыщешь; да никто и не ищет. Да может быть, и нет его, действительно. Кто беспристрастен? Каждый в страстях.
И умные - безумны,
И гордые больны…
Болезнь слабых - страстное искание разногласий между собой; но это еще не последняя ее фаза. Она гораздо страшнее. Искание и утверждение разногласий в ходе времени мало-помалу приводит к исканию… согласия с врагом. Да, к чему-то вроде бесчисленных с ним миров.
Что же? Не присутствуем ли мы сейчас при начале этого движения? Не видим ли мы уже с ясностью - массовую тягу к "соглашательству"? А кто, в здравом уме и твердой памяти, решится отрицать, что в этой тяге, нелепой, бессмысленной и безумной, - болезнь?
Слабые недолго сопротивляются болезни. Наступает момент, когда они, напротив, сами бросаются в гибель, стремясь ее ускорить.
Пусть мы все слабые. Но не все же равно? Если захватить болезнь в первой стадии, - когда она выражается только в ненависти к ближним, в страстной междуусобице, - ее еще возможно победить. "От боли мы безглазы…", но если б все-таки кто-нибудь попытался волей вернуть себе зрение? Где наша воля?
Я знаю, что у тех, оставшихся в России живых людей, воля есть. У них есть и еще что-то, недаром они пишут оттуда: мы бодры, не беспокойтесь за нас… У них есть вера.
А мы? Здесь? Так-таки все и разлетаемся бесславной пылью?
…О, черный бич страданья,
О, ненависти зверь!
Пройдем ли покаянья
Целительную дверь?
Замки ее суровы
И створы тяжелы.
Железные засовы,
Медяные углы…
Дай силу не покинуть
Господь, пути Твои!
Дай силу отодвинуть
Тугие вереи…
РОМАН О МИСТЕРЕ УЭЛЛЬСЕ
Ответ mr. Черчилля в "Sunday Express" на книгу Уэлльса о России полон умного и сдержанного достоинства, а, главное, той человеческой правды, от которой мы давно отвыкли. М-р Черчилль не был в большевицкой России и 16–17 дней, не Знает, вероятно, и тех трех - четырех русских слов, которые Удалось выучить г. Уэлльсу. А между тем о России он знает и говорит все, что знаем и говорим мы, - не последние русские писатели, прожившие с большевиками вплотную три года, в самом Петербурге. Это еще раз доказывает, что явление большевизма - вовсе не явление специфически русское; внутреннее грязное дело "грязного и глупого" (по выражению Уэлльса) русского народа. Достаточно человеческого здравого смысла, обыкновенной честности, чтобы понять это явление и громко, ответственно определить его.
Слова м-ра Черчилля, повторяю, полны сдержанности и достоинства; он почти не полемизирует с Уэлльсом; как бы слегка даже отстраняет его, говорит о деле, - о большевиках, - о том, что ныне называется "Советским правительством". Для многих из нас, - не одних русских, но и французов, и других иностранцев, для всех нас, знающих большевизм, - эти слова, произнесенные устами англичанина, были облегчением и в том смысле, что сняли с нашей души тяжелое подозрение: уж не типичен ли для Англии Уэлльс? Не большинство ли в современной Англии - вот такие Уэлльсы?
Мне, впрочем, уже давно казалось, что Уэлльс - тип скорее всемирный, притом довольно часто встречающийся. Горький, например, которого я лично знаю лет двадцать, того же типа. Это не мешает Горькому быть русским до мозга костей, как Уэлльсу - англичанином с головы до пят.
Для русского писателя изучение этого типа в английской одежде представляет особенный интерес.
И я предлагаю читателям, имеющим воображение, сделать со мною художественную экскурсию. Ведь иногда художественный подход открывает нам глаза на самые конкретные тайны действительности. Я предлагаю взглянуть на книгу путешествия в Россию Н. G. Wells'a - как на роман. Кто-то написал роман, взял в обстановке, гениально приготовленной самой жизнью, главным героем романа англичанина и назвал его "мистером Уэлльсом". Неизвестный автор, конечно, занят всецело своим героем. Ему важно нарисовать его наиболее яркими чертами, важно преломить действительность сквозь него. Ведь мы, в художественном произведении, не рассказываем о людях, а стараемся показать их действующими или говорящими…
Но прежде, чем передать в кратких словах содержание "романа о мистере Уэлльсе", я упомяну, что уже есть и продолжение: герой "Путешествия в Россию" на "Reply" Черчилля мгновенно написал тоже ответ. Ответ пространный, - газета принуждена была даже напечатать его мелким шрифтом, - и, Боже мой, какой это художественный ответ! Всемирный тип в нем так ярок, что заглушены чисто английские черты - сдержанность и вежливость. Герой романа, м-р Уэлльс, жестоко обиделся на эту неуловимую снисходительность, с которой м-р Черчилль отстраняет его, говорит не о нем, а о деле. Обидевшись, мистер Уэлльс ослеп, потерял дар слова и, естественно, забыл, что он культурный европеец. Мне редко приходилось встречать в европейской печати статью более дурного тона, более личную и потому столь жалко-беспомощную. По существу о ней сказать нечего, и я перехожу к короткому пересказу "романа о мистере Уэлльсе".
Герой - человек, конечно, самый передовой. Он - социалист. Он - революционер. Он - художественная натура, любопытен ко всему необыкновенному. В России, этой далекой, экзотической стране, происходит необыкновенная социалистическая революция. Буржуи (мистер Уэлльс, конечно, ненавидит всей душой буржуев) говорят, что там нет социализма и уже давно нет никакой революции; но на то они и буржуи! У мистера Уэлльса, кстати, оказываются в необыкновенной среде знакомства: экзотический друг Максим Горький. Это очень удобно: да и охрана, в случае чего…
Заручившись такой протекцией, запасшись родными фунтами и обещаниями, одетый в наилучший, самый практичный и Добротный дорожный костюм, мистер Уэлльс отправляется в путь.
Он сознает себя отважным путешественником. Он понимает, что ему надо будет перенести лишения комфорта, и хотя, ко-нечно, он взял с собой "tub" , - придется ли пользоваться им каждый день? Но он готов на все. Он любопытен и смел, да добрый Горький, который "страшно любит" европейскую культуру, конечно, примет его как следует.
Действительно. Далекая страна социалистических "людоедов", точнее - ее "правительство" приняло именитого изыскателя с распростертыми объятиями (это Ллойд Джордж провел параллель между "советским правительством" и людоедами). Мистер Уэлльс был тронут. Но он, конечно, заранее решил быть беспристрастным, строгим, высказать потом всю "правду", только правду своей души… И прием не мог его подкупить.
На минутку он поморщился, когда ему предложили помещение в лучшем коммунистическом отеле… Но Горький тотчас же забежал, взял его к себе, в свою теплую, уютную квартиру, доверху полную произведениями искусства, скупленными задешево у "буржуев". Она у него совсем похожа на музей… или на лавку старьевщика.
За мило убранным чайным столом, под лампой, в обществе Горького и его (тогдашней) жены Андреевой (комиссара всех театров и, с прошлой осени, "министра торговли и промышленности") - мистер Уэлльс "по душам" разговаривает со всеми знаменитыми представителями власти "Советов" и Чрезвычайки. От Зиновьева и Зорина он прямо в восторге. "Мой друг Зорин… Мне не хотелось бы его обидеть…".
Не только у Горького, конечно, искренно и откровенно болтает мистер Уэлльс с носителями власти: он только и делает, что везде болтает с ними. О, по-прежнему тверда его прямая, правдивая линия! Он не останавливается перед высказываньем своих мнений в глаза всем начальникам коммуны. Ужасное разрушение! В каком виде улицы Петербурга! Какой недостаток продовольствия у жителей!
Но мистер Уэлльс приятно удивлен: честные и простодушные правители не спорят, соглашаются. "Да, мистер Уэлльс, ужасно! Мы сами видим. Но вспомните, мистер Уэлльс, - блокада! Ваша же блокада!"
М-р Уэлльс краснеет от стыда и возмущения. "О, да! Как это справедливо! Но неужели они думают, что передовой англичанин может быть за бесчеловечную блокаду революционной страны?"
Все больше убеждается мистер Уэлльс, как честно правительство, главари которого бессменно с ним беседуют. "Главное - честно!" - настаивает он. - "Неопытно, конечно, и очень простодушно. Не верх ли простодушия - этот постоянный вопрос: "Скоро ли наконец будет у вас, в Англии, революция?" Я им пытался возражать, что, по-моему, у нас не будет революции, объяснял, почему, - нет, всё свое!"
Новые друзья исследователя везут его по всем богадельням: в приют науки, в приют искусств. Там призреваются остатки буржуазных ученых, буржуазных писателей, музыкантов и т. д. Честное правительство хочет не ударить лицом в грязь, велело собрать на смотр всех. И вот, мистер Уэлльс в положении столичного ревизора, осматривающего сибирские тюрьмы в сопровождении местных властей. Он это понимает. Он так и говорит, что, мол, мое появление, человека свободного (сытого и одетого), было нежданно для этих людей: "Я был этаким "вечерним гостем", постучавшимся в "тюремную камеру"".
Ему нравится быть "лучом света". Он сентиментален и легко умиляется как над собой, так и над другими. Он со слезой описывает этих "несчастных" людей, полумертвых заключенных, и высказывает несколько глубокомысленных суждений: "Нет, люди науки и искусства слишком хрупки! Трудно им жить в атмосфере революции, даже и при таком честном правительстве! Оно заботится о них, - вон даже в одном из приютов устроило парикмахерскую, специально для ученых, - но все-таки Революция! И блокада! Нет, не выжить им, бедняжкам!"
Известно, что высокий посетитель, осматривающий тюрьмы, обращается к арестантам: "Кто имеет претензию?" Известно также, что ни один опытный арестант никогда никакой претензии не заявит. Он знает, что посетитель уедет, а свое начальство останется.