Она была илоткой - а значит, пленницей. Я подозреваю, изначально "илот" значило "пленник из Гелоса". В Спарте такие вопросы всегда затуманиваются. Спартанцы не сосуды премудрости, как они сами выражаются. Говорят, вначале илоты были рабами своих хозяев, но спартанский коммунизм покончил с этим. Теперь они просто собственность Спарты, не совсем рабы, но также и не спартанцы - нечто вроде коров и коз, стада которых они пасут, или вроде полей, которые они пашут. Они выполняют всю и всякую работу. (Спартанцы - воины, говорит Ликург, а не трутни.) Спартанцам нечего делать с илотами, кроме как время от времени устроить охоту, затравить собаками и разорвать на куски одного, повесить другого за то, что он улыбнулся спартанской девушке, выставить напоказ третьего и посмеяться над тем, как он танцует или как разговаривает. У илотов действительно необычный говор: мягкий и протяжный, с грамматическими формами, которые, я полагаю, древнее форм спартанского диалекта. Если вы имели глупость влюбиться в илотку, для вас их язык становится таким же прекрасным, как их музыка - не резкие и ясные звуки спартанских флейт (и не насыщенные созвучия афинской арфы), а нежная фригийская лира, чья бесхитростная мелодия с гораздо большей легкостью вызывает у чувствительного человека слезы на глазах. Спартанцы, разумеется, подобную музыку презирают. В ее защиту я могу сказать, что эта музыка создает в воображении мир: возможно, невероятный, волшебный мир - невинную чистоту афинского детства, летнее спокойствие мирного и справедливого государства. Людям полезно напоминать о таких вещах, хотя они и насмехаются над ними. (Разумеется, это полезнее свободным, чем илотам.) Как-то раз вместе с Ликургом я присутствовал при казни на площади, и, пока я смотрел, наполняясь ненавистью к отвратительным Ликурговым законам и втайне стеная от ненужной жестокости узаконенного убийства, я услышал сквозь глухие удары палок палачей, где-то вдалеке на улице позади меня, звуки плотской лиры. Мелодия была еле слышна, и я лишь наполовину был уверен, что она звучит наяву, а не в моем воображении. Как бы то ни было, я ее слышал, и внезапно весь мой гнев уступил место горю, отчаянию и жгучей тяге к некоему недостижимому идеалу. Слезы выступили у меня на глазах, и я локтем толкнул Ликурга: "Слушай лиру, старый мерин", - сказал я. Ликург следил за казнью. "Музыка слабаков", - сказал он.
Спартанцы никогда не приближались к хижинам илотов, - они появлялись там, только когда им требовалось побольше людей для уборки урожая, или же приходили, чтобы грабить и убивать. (Как это происходило, редко кто видел. Просто вы вдруг натыкались на ярко-красные пятна на мощеной дорожке или ранним утром видели рабочих, которые склонились над телом в копне сена.) Но мы с женой гуляли в Спарте, где нам хотелось, и Ликург - то ли потому, что я был ему нужен, то ли потому, что он жаждал получить мою книгу, - смотрел на это сквозь пальцы. Как мы обнаружили - или, по крайней мере, как я обнаружил, - у нас было намного больше общего с илотами, чем с нашими гостеприимными хозяевами-спартанцами. Это было еще в то время, когда я считался гостем, "советником" - почетным, хотя и презираемым. Мы стали довольно часто появляться в некоторых хижинах - обычно в дни каких-нибудь знаменательных событий: похорон, свадеб, бесчисленных игр или жертвоприношений. После проклятых афоризмов Ликурга эти беседы были для меня облегчением. Илоты не более образованны, чем спартанцы, но они, по крайней мере, если и невежественны, то не по собственному выбору. Среди них есть люди, которые могут прочесть наизусть почти всего Гомера, и не только в качестве нравоучения. У них есть прекрасные, непревзойденные певцы. Среди них есть женщины - Иона была одной из них, - которые умеют готовить не хуже афинянок. У них есть танцоры, музыканты и - самое главное (или так я думал, будучи зеленым юнцом) - есть люди, которые игру с идеями предпочитают поглощению пищи. Среди этих последних - и лучшим из них - был Доркис, муж Ионы.
Мы встретились в его доме. Иона слышала о наших визитах от своих подруг-илоток - зная ее, я могу себе это представить - и, будучи женщиной, которая не любит, когда ее в чем-то превосходят, послала пригласить нас на какой-то религиозный праздник - забыл какой - в кругу ее семьи и нескольких ближайших друзей. Я был - по крайней мере, с точки зрения илотов - важной персоной: афинянин, наследник древней микенской и ионийской цивилизаций, а не спартанский дикарь, спустившийся с Дорийских гор, я, кроме того, был личным гостем Ликурга, жившим в его дворце, и неофициально, от случая к случаю, выполнял его дипломатические поручения в Турии, Антее и даже в Мессене. К какой власти она приблизится, должно быть, думалось ей! Уже тогда в ней тлело пламя бунтарства, хотя она этого не осознавала. Она покажет мне, какую культуру тайно поддерживали илоты, приведет меня в восхищение вкусными блюдами, красивыми цветами, музыкой и умными беседами с ее мужем. Я стану ее союзником, ее украшением, а она сама станет самой великой женщиной в этой подпольной цивилизации илотов. Как бы посмеялись спартанцы! Скорее уж козлы могли претендовать на хорошие манеры! И я тоже, говоря по правде, смеялся. Я был самонадеянным болваном.
Мы пошли. Это была одна из лучших хижин. Ее можно было даже назвать неплохим домом. Большая - по меркам илотов, во всяком случае, - и недавно побеленная, что делало ее прямо-таки пародией на дворец Ликурга. Мы с женой прошли через двор и остановились в дверях, разглядывая круглую комнату с очагом в центре, которая нас и поразила, и рассмешила одновременно. Стены ее были сплошь расписаны на мотивы колдовских верований в ужасающем варварском стиле. Повсюду висели яркие портьеры и нитки бус, словно урожай белых и красных яблок громоздился в комнате, мебель - громадные раскрашенные столы и резные кресла, как бегемоты на отдыхе, - карикатура на афинское изящество; и везде, где только нашлось место, были свежие фрукты, букеты цветов со статуэтками, спрятанными в листьях, и маленькие глиняные светильники. Все это убранство, как я узнал позже, было работой Ионы. В этом отношении она была в своем роде гениальна. В этот вечер все было как в волшебной пещере из грез дикаря - свет, тени, цвета, непрерывное движение. Но вершиной всего являлись сами Доркис и Иона. Он походил на фантастическую бескрылую птицу, в наряде лазурных, алых, черных и золотых тонов, с золотыми восточными серьгами в ушах, вроде сардийских, и, хотя все это выглядело нескромно и даже непристойно, его это не портило: его улыбка светилась ярче всех побрякушек. По его раскосым глазам сразу можно было понять, что он не потомок жителей Гелоса, а человек с Востока. (Он утверждал, что происходит от ионийских и азиатских предков; его отец был предсказателем на острове Гидры.) Центральной фигурой среди всей этой позолоты и мишурного блеска представала Иона, одетая неброско и просто, в белый хитон без вышивки, с железными заколками в виде двухголовых змеек на плече и на бедре. Груди, открытые почти до венчиков сосков, были прекрасны, как заснеженные вершины гор, как только что снятые сливки, как белые жертвенные голуби. Обнаженные спартанские девушки могли только мечтать о таком совершенстве. С некоторым смущением я кратко приветствовал ее - мне, искушенному любовнику, незачем было подглядывать исподтишка - и перевел внимание на Доркиса. С улыбкой, сверкнувшей как молния, одновременно дружелюбной и ироничной, она взяла мою жену за руку, и я смотрел, как они идут: моя жена (в черном платье), словно Афина Паллада, и Иона, словно - ну, скажем, вакханка, притягивающая взор.
- А, Агатон! - сказал Доркис, и мы обнялись по плотскому обычаю. (Он немного выпил, ожидая меня, - как, впрочем, и остальные. Но его превосходство в этом отношении продержалось недолго. Он привык к вину илотов, а я нет.)
- Я слышал о тебе, - сказал я. - Рад, что мы наконец встретились. У тебя замечательный дом.
Я действительно слышал о нем. Среди илотов он был известен как врач, а также иногда предсказывал судьбу. Правильно он предсказывал или нет, но он не был, насколько я мог понять, одним из тех безумцев, которые вечно тащат людей назад, в болото, понуждая их к варварским жертвоприношениям во время войны или подстрекая толпу к неслыханным жестокостям старых времен, вроде церемонии бичевания на празднестве в честь Ортии. Вы видели их - всех этих колдунов, ведьм, демагогов, лживых пророков: эти исчадия ада питаются человеческими несчастьями. Доркис не был таким. Для спартанцев, которые понятия не имели об истинном положении Доркиса в культуре илотов, он был одним из самых полезных и ответственных слуг (формально его возвысили до пустопорожнего статуса "нового гражданина" - нечто среднее между лошадью и "низшим спартанцем"); на нем лежала обязанность выбора и приготовления продуктов для совместных трапез. Поговаривали, что до этого назначения он был слугой во дворце. По крайней мере, потенциально он обладал огромной властью. Захоти он, ему ничего не стоило отравить всех людей в городе, хотя, встретившись с ним глазами, каждый мгновенно понимал: что бы ни делали спартанцы с илотами, Доркис не станет отравителем. Помимо этого, как стало ясно впоследствии, он обладал и другой властью. Он пользовался доверием спартанцев. Они едва могли поверить, что Доркис злоумышлял против них, даже после того как это было доказано. Здесь сыграло роль не только то, что он был, несомненно, храбр и благороден (несмотря на свой странный восточный облик), но и то, что спартанцы обращали на него мало внимания. Они повсюду считали себя хозяевами, даже в Афинах, и владели искусством подкупа и развращения правящей верхушки того народа, над которым господствовали, с тем чтобы потом эта элита присматривала за остальными. В случае с Доркисом они забыли о двух вещах: о его своеобразной религии, которая делала его практически неподкупным, и о его жене. У Доркиса была и еще одна зацепка для приобретения влияния. Как своего рода распорядитель залов для общественных трапез, он встречался со всеми влиятельными илотами - хозяевами виноградников и оливковых рощ, козопасами, гончарами, фургонщиками и прочими. Большинство из них было немало ему обязано.
Итак, как я уже сказал, я слышал о нем - и думал о нем. Когда я, обводя руками разрисованные стены, похвалил его дом, он по-детски застенчиво засмеялся и пожал плечами. Когда-то он был атлетом, метателем копья, которого не допустили к Олимпийским играм только из-за того, что он был илотом, и, когда он пожал плечами, стало видно, что его грудь и руки сохранили свою силу.
- О, это ерунда, ничего особенного, - сказал он и затем, быстро поведя рукой в сторону и повернувшись, пригласил меня присоединиться к гостям.
Дом был полон и шумел, как море, от застольного хохота, но сейчас мне трудно точно припомнить, кого я Там видел. Был человек по имени Кубус, которого я встречал раньше, владелец виноградника, самый огромный из всех, с кем мне доводилось сталкиваться, - почти семи футов роста и невозмутимый, как камень; был мохнатобородый скотовладелец, который, хотя и разбогател так, что ему уже редко приходилось нюхать козлиную вонь, тем не менее почему-то постоянно пребывал в возмущении и унынии; был маленький, ироничный и вспыльчивый человек, которого я потом часто встречал, но чье имя так никогда и не запомнил (у него был сумасшедший сын, а в последние дни бунта он прославился как поджигатель и лазутчик); были два или три илотских жреца. У Доркиса в доме всегда находились жрецы. Религия, как я говорил, была одним из его увлечений. Другими были секс и вино - печальные доказательства бренности жизни. В доме толпилось и множество иных людей: благополучные илоты со своими женами, один или два афинских беженца, некий свободомыслящий спартанец, - все лениво бродили кругами или сидели развалясь, усердно налегали на вино и легкомысленно болтали. Я почти весь вечер беседовал с Доркисом. Тука, моя жена, как обычно, говорила со всеми. Она была лучезарна, небрежно изящна, как горный храм, и настолько уверена в превосходстве своего вкуса и своего класса, что могла с легкостью отложить их в сторону, точно покрывало.
- Эти спартанские рынки, - говорила она, скривившись в гримасе и передергиваясь, словно ее стукнули поленом по голове. - Вы набираете полные руки железа, - она с усилием подняла невидимый груз, - и все, что на это можно купить, - три яйца и кочан цветной капусты. Ну да ладно, по крайней мере, легче прийти на рынок, чем попытаться оттуда выбраться. Когда вы идете туда, вы защищены тяжестью денег, но на обратном пути все эти люди, которые тащат кучу железа, они не могут смотреть по сторонам, и каждый раз, когда вы поворачиваетесь, вас чуть не сшибают с ног. - Держа в руках невидимые яйца и капусту, она покачнулась, чуть не сбитая с ног. - Это так глупо, правда? Зачем вообще использовать деньги, как говорил Ликургу мой муж. (Ни разу не говорил.) Почему не разрешить людям приобретать вещи обещаниями и обманом? Тогда бы все оставались на ногах.
Гости засмеялись.
- Будет ужасно несправедливо! - сказала Иона, насмешливо улыбаясь вслед за остальными. - Тука за неделю приобрела бы весь мир, и нам всем пришлось бы ехать в Африку. - Они снова рассмеялись, и Тука принялась рассказывать какую-то историю. Я вернулся к мужчинам.
Доркис наливал вино - густой, крепкий, прозрачный, хмельной мед, который илоты пьют просто так, а весь остальной мир разбавляет водой в пропорции один к шести.
- За Ликурга! - сказал он и усмехнулся.
Я ему нравился, это было очевидно, и - кто знает почему - мне было приятно. С самого начала я понимал, что мне суждено выкладываться перед Доркисом, как я, бывало, пускал пыль в глаза некоторым красоткам.
- За духовную связь, - сказал я.
Доркис и жрец рядом с ним засмеялись. Мы выпили. Но Доркис вдруг задумался, и лицо его стало злым. Глаза сверкнули, как у орла, и взгляд устремился куда-то вдаль.
- В этом вся трудность, - сказал он. - Связь!
Я улыбнулся. Я ему нравился. Ах!
Его взгляд скользнул по мне, затем опять ушел далеко, он откинул голову, размышляя над своими словами. До меня вдруг дошло, что он тоже выкладывается. Я был польщен.
- В некотором смысле все должно быть уравновешено, - сказал он. Его правая рука, покачиваясь, как чайка в полете, ушла в сторону, иллюстрируя равновесие. - Мир - это грандиозная мешанина истин, некоторые из них противоречат друг другу, но все они - верны. Каждая истина - разновидность неумолимого бога. Повернись спиной к одной из них… - Ладони качнулись, словно танцуя, и повернулись тыльной стороной.
Слегка опьяневший жрец рядом с ним грустно покачал головой.
- Мы не должны позволять себе… - сказал он. У него был безвольный подбородок.
Согласно кивнув, Доркис пропустил его замечание мимо ушей - один из его излюбленных приемов, как я узнал. Он любвеобильно раскрыл объятия всему миру.
- Преследуй одну избранную истину, не отвлекаясь, чтобы взглянуть вправо или влево, и - бац! - Он сверкнул глазами, произнося эти слова, и выбросил вперед кулак. Он был великолепен и сиял, как тысяча гранатов. Скажи он: "Круги квадратны", и я был бы заброшен на высочайшие вершины философии. Я выпил и наполнил свой кубок.
- В некотором смысле нет ничего истинного, - сказал он. - Треугольники, например. Все законы геометрии утрачивают силу, когда ты пытаешься нарисовать треугольник на круглом горшке. Сумма углов меняется, или линии никак не получаются прямыми. - Он сгорбил плечи - скорее как борец, чем как гончар, - радостно улыбаясь трудностям жизни и делая вид, что силится провести линию на своем кубке.
- Это просто, - сказал я. - Ты разбиваешь кувшин и рисуешь на черепках.
Он засмеялся.
- За Ликурга.
Мы выпили.
- Так оно и происходит, - сказал он. - Жизнь. Опыт. Они как живые, постоянно меняют свои очертания. В некотором смысле жизнь становится чем-то другим, стоит только познать ее законы. Она разбивает этические теории в пух и прах.
Я засмеялся просто от хорошего настроения. Если бы я захотел быть слишком придирчивым, я мог бы заметить, что Доркис склонен к афоризмам.
- Все - воздух, - сказал он. - Дыхание бога. - С этими словами он вновь широко развел руки, как человек, который только что вернулся домой из города и загоняет скотину за ворота, и я засмеялся.
Жрец заулыбался и кивнул, показывая, что он не спит. Выглядел он, однако, ошеломленным.
- Ты должен парить в нем, как птица.
- Верно. - Я вдруг радостно осознал, что опьянел от двух кубков, и вечер расстилается передо мною как луг.
- Этика, - произнес я, - это некая теория, которую человек навязывает миру. Человек устанавливает набор правил, или некий тупоумный жрец выдумывает правила, - я погрозил жрецу пальцем, - и ты пытаешься установить правила внутри себя так, чтобы они соответствовали тому, что снаружи. Если же внешний мир вовсе не соответствует тому, что говорят твои правила, или подходит под них во вторник, а в среду уже нет… (Тогда это не была моя обычная точка зрения, но мне она понравилась, и с тех пор я ее придерживаюсь - из сентиментальности.)
Жрец покачал головой и взмахнул кубком.
- Прошу меня простить, но вы оба глубоко заблуждаетесь.
- Если бы люди хоть иногда не заблуждались, жрецы были бы нищими, - ответил Доркис.