Он тотчас же пожалел об этом. Жюльетта безмолвно уставилась на него, как раненый зверек, и вдруг, разразившись слезами, выбежала из комнаты, за нею последовала Гвен.
Крис остался сидеть, мрачно глядя на огонь. Гвен вскоре вернулась и села подле него.
- Жюли прилегла, - укоризненно сказала она в ответ на его вопрос. - Вы были с ней грубы, Крис.
- Я был глуп, - мрачно сказал он.
- Я не могу понять, почему вы были так жестоки.
- Я не хотел быть жестоким. И не был. Я просто говорил самоочевидные истины. Но с моей стороны было глупо пытаться убедить женщину, взывая к ее разуму. Следовало бы неожиданно привести сюда Ронни и оставить их вдвоем. Он нашел бы правильные аргументы ad feminam.
- Не делайте этого, - быстро сказала Гвен. - Обещайте мне, что вы этого не сделаете!
- Ха! - сардонически воскликнул Крис. - Это доказывает, что я прав. Вы знаете, чего она в действительности хочет. Но я не приведу Ронни. Знаете почему? Потому что, пока она будет в его объятиях, она пообещает одно, а как только вернется к матери, пообещает совсем другое. А так как она во власти матери - у матери девять шансов против одного. И потом, почем я знаю, будет ли она счастлива с Ронни? Она, может быть, возненавидит его ровно через два года. И наконец, что станется тогда со мной, новым Пандаром из Трои?
Гвен ничего не ответила; она задумчиво смотрела в огонь, чуть-чуть отвернувшись от Криса, сложив руки на коленях. Погруженный в свои мысли, Крис едва замечал ее опасные прелести. Почти бессознательно - а это особенно опасно - он нанизывал впечатления: блеск золотых бальных туфелек и тонкие линии очаровательных ножек, туго обтянутых шелковыми чулочками; стройные руки, с которых сняты все кольца, в том числе и обручальное; обаяние искусно-безыскусственных локонов и задорного грезовского профиля. Косметика и хорошие духи распространяли слабый, но коварный аромат.
- Ничего, если я попрошу вас задернуть занавески, Крис, - сказала она наконец, привлекая его внимание к темным впадинам окон. - Что-то сквозит.
- Конечно. - Крис тщательно задернул их и добавил: - А свет зажечь?
- Ах нет, не нужно! Я обожаю свет камина. Приятно отгородиться от холода и темноты и сидеть у огонька. Я исповедую, должно быть, культ очага.
- Вот именно, - сказал Крис одобрительно, так как она совершенно случайно задела одну из его излюбленных тем. - Это ключ к пониманию нашей северной цивилизации. Мы смотрим внутрь, на домашний очаг; жители юга смотрят наружу, на солнце. У нас книги и чайные сервизы, у них статуи и расписные колоннады.
Но это было совсем не то, чего ожидала от него Гвен. Она тихонько вздохнула и попробовала начать игру другим гамбитом, гораздо более выразительным.
- Неужто вы не верите в любовь? - спросила она с деликатной пытливостью.
- Что вы называете "любовью"?
- Вы отлично знаете, о чем я говорю!
- В том-то и дело, что нет. Это одно из самых двусмысленных слов. Меня поучают любить Господа Бога, любить ближнего как самого себя, любить родителей и родных и любить детей, если таковые у меня есть. И мне разрешается любить одну особу противоположного пола, или, если я порочен и в то же время мне везет, я могу любить нескольких на протяжении своей жизни. Что общего между всеми этими чувствами, если не считать отдаленной и абстрактной аналогии? Разве я должен испытывать сексуальное влечение к всемогущему или петь псалмы даме моего сердца?
- Вы говорите неприличные вещи, - с мягким упреком сказала Гвен, - и мне хотелось бы, чтобы вы относились ко всему не так цинично.
- Когда итальянец хочет сказать "я люблю тебя", он говорит: "Ti voglio tanto, tanto bene", что дословно значит: "Желаю тебе много, много добра", - необдуманно сказал Крис. - Я думаю, общепринятое представление о "любви" можно определить как состояние интенсивного, но невыявленного полового влечения, которое сочетается с искренним желанием добра объекту, даже в ущерб самому себе, но предпочтительно в ущерб кому-нибудь другому. Пока это так, это весьма популярное умосостояние, ибо это самая увлекательная и приятная из всех форм самоопьянения.
- Смейтесь, смейтесь, - пригрозила ему Гвен, - но когда-нибудь вы переменитесь. У вас есть сердце, Крис, я это знаю. Когда-нибудь оно отомстит за себя.
- Ну что ж, - шутливо сказал Крис, - уж если дойдет до этого, тогда, верно, и переменюсь.
- И вы в самом деле воображаете, что я верю, будто вы считаете любовь всего лишь низменной половой страстью?
- Я не считаю пол ни чем-то "возвышенным", ни чем-то "низменным". Пол есть пол, и это все. Человеческое воображение украсило его всяческими изящными и причудливыми побрякушками. Ну так что ж? Лишь бы не забывалась и не извращалась истина, лежащая в основе. Пусть у нас будет искусство любви, пожалуйста! Пусть люди наслаждаются своим полом как им угодно, но во имя здоровья и здравого смысла пусть они понимают, что делают!
- Это чистейшее язычество!
- Чем бы это ни было!
- Но ведь существует же платоническая любовь?
- Платон был гомосексуалистом. Но если состояние длительного возбуждения, известное под этим именем, действительно встречается в жизни, тогда оно настолько редкостно, что его можно назвать только "извращением".
- Я рассержусь на вас, если вы будете так искажать слова, - капризно сказала Гвен.
- И я объясню вам почему, - увлеченно продолжал Крис, следя больше за ходом своих мыслей, чем за Гвен. - Я опять делаю точно такую же ошибку, как с Жюли. Я взываю к вашему рассудку, вместо того чтобы пользоваться избитыми фразами. Я пытаюсь заставить вас мыслить реально, а вы обижаетесь, и вам кажется, что я поношу женщин. Вы хотите, чтобы я рассуждал о плотских реальностях так, точно это высокопарные абстракции. Это в вас говорит тщеславие, только и всего!
- Крис! - она вскочила и, прикладывая к глазам чистейший носовой платочек, зарыдала: - Вы не должны оскорблять ни меня, ни вашу сестру. И я ничуть… ничуть не тщеславна… это вы… сидит здесь такой циничный… и говорит грубости, когда я… хотела, чтоб мы были друзьями…
- Дорогая моя Гвен! - Крис в полном отчаянии вскочил с кресла и горячо схватил ее за руки. - Да чем же я вас так обидел? Простите бога ради. Я…
- Я знаю, вы не хотели обидеть меня, - сказала Гвен, трогательно всхлипывая, но глядя на него сквозь слезы сияющим взглядом. - Но я знаю, что любовь - это настоящее чувство! И женщины не только тщеславны и ветрены.
- Боже сохрани! Если бы они были только тщеславны и ветрены, какое это было бы счастье! Я хочу сказать… Извините меня… Я не говорю ни о ком лично. Вы должны это знать. - И, от всей души желая показать свои дружеские чувства и поскорее покончить с этой сценой, он добавил, не думая о словах и выражаясь чисто метафорически: - Ну а теперь поцелуемся и будем друзьями!
- О Крис, если бы мы могли быть друзьями!
И тут Гвен, принимая его слова буквально, обвила его шею руками и прижала свои губы к его губам в поцелуе, который был, безусловно, более крепким, более ласковым и более длительным, чем простой поцелуй примирения.
"Боже! - подумал Крис, вынужденный отвечать ей таким же приветствием. - Я настоящий осел. Довел двух женщин до слез, а теперь меня втянули в любовную игру с одной из них, чего я вовсе не хотел! А, что там…"
Один поцелуй превратился в два, в три, во множество. Опрометчиво он привлек к себе соблазнительное и совершенно несопротивляющееся женское тело, и так они стояли и целовались в тихой комнате, где красные угли все еще мерцали в камине.
Шесть
Никогда отчаяние не бывает таким мучительным, как в юности. Это не холодное отчаяние тех, кто рассудочностью довел себя до полного опустошения; в юности мы знаем горячее отчаяние подавленных импульсов жизни.
Подвергаемые организованному искоренению в бессмысленном обществе, умирающие импульсы внушают всему организму мысль о самоубийстве. Они кричат, что не стоит труда продолжать, что при цивилизации, не оставляющей места для подлинной жизни, самое достойное - это умереть.
Делать, знать, познавать на опыте; чувствовать себя страстно живым; отвечать на все призывы широкого мира, простирающегося вокруг человеческого "я": по убеждению, а не по принуждению участвовать в каком-нибудь великом коллективном начинании; радостно и не испытывая стыда, соединяться с людьми противоположного пола и достигать высшего блаженства удовлетворенных желаний - таковы важнейшие потребности человека. Они подавляются во имя дивидендов. Да, во имя Вечных Десятипроцентных Консолей, проценты по которым должны выплачиваться еще долго после того, как солнце погаснет и превратится в обугленную головешку.
Мы строим скучную и шумную тюрьму и называем ее цивилизацией, тогда как уже теперь мы в силах сделать жизнь богаче и разумнее, как то и не спилось нашим предкам. Среди узников цивилизации самыми угнетенными и несчастными чувствуют себя те, кто стоит в стороне и ждет. Ужасна трагедия лишних и никчемных, этой огромной армии труда, которая портится и приходит в негодность в то время как армии убийства растут и растут, готовясь защищать бессмысленный мир и слепо разрушать надежду на мир лучший, на поколение более прекрасное, чем наше…
В столь приятном настроении и с такими мыслями юный Кристофер отправился завоевывать любимую девушку, весело шагая в унисон с флейтами и скрипками великого капельмейстера Любви; или, может быть, нам следует по правде признаться, что ему наскучило одиночество и захотелось переложить часть своих огорчений на плечи Анны?
Как бы там ни было, он позвонил ей из автомата на почте и добился приглашения к чаю.
Отец Анны занимался "натаскиванием к экзаменам". Иными словами, за уплачиваемый авансом гонорар он принимал под свой кров молодых людей, страдающих неизлечимой неспособностью к наукам, и честно натаскивал их, вбивая в их тупую башку известное количество бессистемных и ложно понятых сведений в количестве, достаточном для того, чтобы эти молодые люди прошли сложный китайский церемониал экзаменов и тем самым приобрели неизмеримую ценность для общества.
Многие из этих молодых людей, особенно вновь прибывшие, рассчитывали добиться той или иной степени близости с Анной, которая была недурна собой; но не многим, а может быть, никому это не удалось.
По его особой просьбе Анна приняла его в отдельной комнате. Это была так называемая студия, потому что в ней не было окон и была стеклянная крыша, а также потому, что Анна иногда занималась здесь лепкой.
Когда Крис вошел, Анна стояла коленопреклоненной на подушках перед камином, приготовляя чай. Она была высокой и полногрудой девушкой; у нее был яркий цвет лица, который так привлекателен в брюнетках. Легким движением поясницы и бедер она поднялась на ноги с той грацией, которая невольно появляется у женщин, когда на них кто-нибудь смотрит, и за которую они расплачиваются неуклюжестью, когда остаются одни. Дега это знал, а Крис - нет.
Ему очень хотелось поцеловать ее. Но он сейчас же подавил это желание. Почему он боится поцеловать Анну, когда всего лишь накануне вечером он без всякого труда - и даже, как несколько удивленно признался он себе, с большим удовольствием - целовался с Гвен? Очевидно, взяв на себя инициативу, Гвен застраховала его от обидного отпора и, перешагнув через незримую границу обычаев, молчаливо сняла с него всякую ответственность. Тогда как поцеловать Анну - это значило сделать шаг по направлению к отдаленному, но возможному браку, к ловушке, из которой, по словам древнего сатирика, "мужчине выхода нет".
Итак, он не поцеловал ее.
Анна усадила его в кресло, а сама примостилась на ярких подушках перед камином; она казалась маленьким, смуглым сфинксом, занятым приготовлением чая. По своему мужскому эгоизму Крис, конечно, решил, что Анна будет говорить о нем, но был разочарован. Повозившись немного с ложками для сливок и гренками, Анна сказала с деланной небрежностью:
- Я уезжаю в Лондон после Рождества.
- Надолго?
- Совсем!
- Я не знал, что ваш отец…
- При чем тут отец? У меня будет свое собственное дело.
- Дело!
Крис почувствовал недоверие и зависть: у Анны дело, а он, представитель высшего пола, не имеющий пособия прихлебатель фортуны!
- Да, мы с Мартой Викершем совместно открываем предприятие, - важно сказала Анна. - Марта сняла чудесный домик в Челси. Наверху будут наши комнаты, а внизу книжная лавка и кафе.
- Вы что, будете подавать чай в книжной лавке или разносить книги вместе с бриошами, что ли? - спросил Крис, признаться, с некоторой досадой.
- Не говорите глупостей! - обиделась Анна. - Мы должны иметь огромный успех. У Марты масса знакомств в светских кругах.
- Насколько мне известно, любительские кафе и книжные лавки - два лучших способа разориться, - пессимистически сказал Крис. - Вы, кажется, разоритесь наверняка, соединив то и другое.
- Нечего вам ехидничать только потому, что мы не собираемся раскапывать старые черепки и истлевшие кости в Африке, - так, кажется, вы представляете себе счастье?
- Не в Африке, а в Малой Азии, - поправил он, подавляя желание насмешливо отвечать ей. Со вчерашнего вечера Крис повторял себе, что женщин можно понять, только когда видишь их насквозь, но если хочешь с ними ладить, нужно тщательно скрывать все, что о них знаешь. Единственное "понимание", которое они - как, впрочем, и мужчины - ценят, весьма похоже на лесть.
Кроме того, какой смысл доводить Анну до слез?
Будем скрывать свои мысли, скрывать свои мысли.
- Если в этом деле вообще можно добиться успеха, я уверен, что уж вы-то его добьетесь, - сказал он, пытаясь быть тактичным. - Вы с Мартой составите прекрасное содружество. И во всяком случае это будет страшно весело, не правда ли?
- Так, по-вашему, это действительно неплохо придумано?
Анне, смягченной его одобрением, хотелось услышать что-нибудь еще.
- О, превосходно, я удивляюсь, как до этого никто не додумался, - солгал он, уступая ее взору.
Анна, как мотор на полном ходу, затарахтела о своих планах, о меблировке, капитале, клиентах и тому подобном; она спрашивала, не находит ли он, что "Небесные близнецы" - прекрасное название для их комбинированного предприятия? Крис чуть-чуть было не сказал, что лучше будет "Чай и чтиво", но удержался и сказал: "Да, да, конечно", негодующе спрашивая себя, во имя чего он лицемерит и стоят ли этого даже прекрасные глаза и соблазнительные губы.
- Но к чему вам это? - спросил он, оглядывая неприбранную комнату Анны. - Разве вы изменили вашему искусству?
Он позволил себе вспышку сарказма, оставшуюся незамеченной.
Анна вздохнула.
- Знаете, Крис, я пришла к выводу, что не могу быть великим художником, - сказала она серьезно и конфиденциально. - В прошлый раз, в музее, я смотрела скульптуры Родена и сказала себе: "Дорогая, ты, может быть, и умеешь лепить, но ты не великий скульптор".
- Вы слишком скромны, - иронически сказал Крис.
Анна подозрительно взглянула на него.
- И потом я читала о кризисе, - продолжала она оправдываясь. - По-моему, мы все должны что-нибудь делать в этом отношении. Каждый может что-нибудь сделать. Это наш долг. Одних безработных сколько.
Благотворительный чай с булочками. Перед ним мелькнула картина: файф-о-клок в стиле Генри Джеймса для бездомных бродяг на деньги папы и Марты. Что сказал бы на это Джефф - студент-коммунист?
- К тому же, - добавила она, так как он не отвечал, - я должна выбраться из этой забытой богом дыры. Я жить хочу!
- Света, музыки, смеха!
Крис предостерег себя от этого выпада и сказал извиняющимся тоном:
- Я и сам о том же думаю. Мне завидно, что у вас в Лондоне есть дело, Анна. Я тоже еду в Лондон, но только за тем, чтобы присутствовать на свадьбе.
- На свадьбе!
- Жюльетты.
- С Ронни?
- Нет, песенка Ронни спета. Баронет смело вломился в ту дверь, куда боялся постучаться дантист. Она выходит за Джерри Хартмана, только, ради бога, не говорите об этом никому…
- О! - Новость, по-видимому, произвела впечатление на Анну. - Он страшно богат, не правда ли?
- Да, его отец и дед, кажется, весьма успешно грабили страну.
- Не будьте ослом! - живо сказала Анна и потом добавила мечтательно-задумчивым тоном: - Леди Хартман. Как это хорошо для нее! Ей повезло… Как вы думаете, придут они пить чай к "Близнецам"?
- К близнецам? - удивленно переспросил Крис, посейчас же вспомнил: - А! Непременно. Думаю, Жюли не устоит против приглашения, если нужно будет идти в вечернем туалете. Как говорит мама, хартмановские бриллианты просто ве-ли-ко-лепны.
Анна снова вздохнула; в ее глазах была мечта о богатстве и светских успехах.
- У них будет такая масса друзей, - с завистью сказала она. - И Жюли сможет устраивать приемы. Крис, милый, расцелуйте от меня Жюли и передайте ей миллион поздравлений - и расскажите ей о "Близнецах", да возьмите с нее обещание прийти.
- Почему бы вам не сделать это самой? - коварно предложил Крис. - Заходите завтра к чаю, вы застанете их всех за шитьем ослепительного белья. Только, бога ради, чтобы они не узнали, что это я вам рассказал: считается, что это полная тайна. Но я пари держу, что они не устоят и все вам расскажут.
- Ваша мать меня не любит, - обиженно сказала Анна.
- Больше из-за меня, чем из-за вас.
- Почему вы так говорите?
- Разве вы не замечаете, что почти все матери инстинктивно ненавидят девушек, в которых влюбляются их сыновья?
- Ну, ну! - презрительно сказала Анна. - Вы влюблены в ваши идеи. Во всяком случае, вы не влюблены в меня.
- Я думаю о вас непрестанно, - сказал Крис, бичуя себя. - Ночью я мысленно пишу вам письма, полные преувеличенных и почти наверняка незаслуженных похвал. Днем я тоже пишу вам письма в таком же духе, реальные письма, которые я затем рву на части. В те часы, когда я должен был готовиться к экзаменам или хотя бы знакомиться с новейшими археологическими открытиями, я написал в вашу честь несколько стихотворений свободным стихом и незаконченную повесть в прозе. Бывают дни и ночи, когда я не могу ни спать, ни работать, не могу ни есть, ни отдыхать, не могу ни думать, ни действовать, потому что мысли о вас преследуют меня. В другие дни я бываю почти убежден, что вы сука. Нарушив таким образом джентльменский кодекс, я могу добавить, что ваш образ мучает меня в многочисленных эротических снах, когда вы нередко являетесь мне совершенно нагая. Если это не значит "любить", то что же тогда любовь?
- Крис! - в голосе Анны звучало бешенство.
- Да?
- Почему вы всегда говорите гадости, когда приходите сюда?
- Я не говорю никаких гадостей.
- Нет, говорите. Вы всегда кончаете тем, что говорите что-нибудь гнусное и оскорбительное. Я хотела бы, чтобы вы ушли, - она вскочила, делая вид, что прогоняет его.
Крис сидел неподвижно, погруженный в мрачные размышления:
"Зачем так поступать, зачем так говорить? А с другой стороны, почему бы и нет? Почему не ухаживать при помощи словесных бомб в наш век, обезумевший от милитаризма? Весь вопрос в том, каковы мои истинные чувства, каковы ее истинные чувства? Разве мы оба не разыгрываем роль, неуклюже заимствованную из разных пьес. "В ту ночь, когда сошелся я с жидовкою ужасной"", - вспомнил он стихи Бодлера.