Ретана посмотрел на Сурито и пошел к дверям.
- Я останусь с ним, - сказал Сурито.
Ретана пожал плечами.
Мануэль открыл глаза и посмотрел на Сурито.
- Скажи сам, разве я не был в форме, Манос? - спросил он, с надеждой глядя на Сурито.
- Еще бы, - сказал Сурито. - Ты был в блестящей форме. - Санитар наложил маску на лицо Мануэля, и он глубоко вдыхал знакомый запах. Сурито неуклюже стоял возле стола, наблюдая.
Переводчик: В. Топер
2. В ДРУГОЙ СТРАНЕ
Война продолжалась и с наступлением осени, но мы в ней больше не участвовали. Осенью в Милане холодно и темнеет очень рано. Когда зажигали электрические фонари, было приятно брести вдоль улиц, разглядывая витрины. Продавцы вывешивали перед входом звериные чучела, снег припорашивал лисьи шкурки, а ветер раздувал лисьи хвосты. Полое задубевшее чучело оленя висело тяжело и неподвижно, а пернатая мелочь порхала на ветру, и ветер трепал ей перья. Осень была холодная, и с гор дул ветер.
Всем нам каждый день нужно было ходить в госпиталь, и добраться туда через сумрачный город можно было разными путями. Две дороги шли вдоль каналов, но это был дальний путь. Однако в любом случае, чтобы попасть в госпиталь, необходимо было перейти через мост. Мостов было три. На одном женщина торговала жареными каштанами. Можно было постоять и погреться от угольной жаровни, а каштаны еще долго сохраняли в кармане свое тепло. Госпиталь был старинный и очень красивый, мы входили в одни ворота и, пройдя через двор, выходили в другие, в дальнем конце. Зачастую мы наблюдали начинавшуюся похоронную процессию. За старым госпиталем находились новые кирпичные корпуса, там-то мы и встречались каждый день, мы были очень вежливы друг с другом, интересовались, что с кем приключилось, и усаживались в аппараты, на которые возлагали такие большие надежды.
Врач подошел к моему аппарату и спросил:
- Что вы больше всего любили до войны? Спортом увлекались?
Я сказал:
- Да, играл в футбол.
- Отлично, - сказал он. - Вы сможете играть в футбол лучше прежнего.
У меня нога не гнулась в колене; с иссохшей икрой, она безжизненно висела до самой щиколотки, и аппарат, похожий на трехколесный велосипед, был призван сгибать и разгибать колено, как при кручении педали. Но колено все равно не гнулось, и в критической точке аппарат заклинивало.
Врач сказал:
- Все пройдет. Вам повезло, молодой человек. Вы снова будете играть в футбол, как чемпион.
В соседнем аппарате сидел майор с маленькой, как у ребенка, рукой. Когда доктор осматривал его руку, зажатую между двумя кожаными ремнями, которые ходили вверх-вниз, дергая его негнущиеся пальцы, он подмигнул мне и сказал:
- А я тоже буду играть в футбол, синьор капитан медицинской службы? - До войны он был великолепным фехтовальщиком, лучшим в Италии.
Врач отправился в свой кабинет, расположенный в глубине зала, и принес снимок, изображавший одну и ту же руку до и после лечения на аппарате: сначала она была высохшей почти так же, как у майора, потом несколько увеличилась. Держа фотографию здоровой рукой, майор внимательно изучил ее.
- Ранение? - спросил он.
- Производственная травма, - ответил врач.
- Весьма занятно, весьма занятно, - сказал майор и вернул снимок врачу.
- Ну, теперь верите?
- Нет, - ответил майор.
Каждый день приходили туда и три парня примерно моих лет. Все трое - миланцы, один собирался стать адвокатом, другой - художником, третий - военным, и после процедур мы иногда шли вместе и по дороге заходили в кафе "Кова", что рядом с "Ла Скала". Поскольку нас было четверо, мы шли прямиком через район, где верховодили коммунисты. Там нас ненавидели за то, что мы были офицерами, и из пивной кто-нибудь непременно выкрикивал: "A basso gli ufficiali!". Еще один, пятый парень, который иногда присоединялся к нам, носил на лице черную шелковую повязку, потому что у него не было носа, ему предстояла пластическая операция. Он пошел на фронт из военной академии и, не проведя на передовой и часа, был ранен. Нос ему потом восстановили, но юноша происходил из старинного знатного рода, и сделать нос таким, каким ему подобало быть, так и не удалось. Парень уехал в Южную Америку и работал там в банке. Но это было гораздо позднее, а тогда никто из нас не знал, что с нами станется. Мы знали только, что война продолжается, но мы в ней больше не участвуем.
Все мы имели одинаковые медали - кроме парня с черной шелковой повязкой на лице, тот пробыл на фронте слишком недолго, чтобы заслужить отличие. Высокий молодой человек с очень бледным лицом, тот, что собирался стать адвокатом, был лейтенантом в "Ардити" и имел три такие военные награды, каких у каждого из нас было всего по одной. Он слишком много времени провел рядом со смертью и держался несколько обособленно. Мы все держались немного обособленно, и связывало нас лишь то, что мы каждый день встречались в госпитале. И все же, когда мы шли в "Кову" через этот опасный район, шли в темноте мимо пивных, откуда лился свет и неслось грозное пение, и когда порой оказывались на улице, запруженной толпой, которую приходилось расталкивать, чтобы проложить себе дорогу, мы ощущали, как нас сплачивает нечто, что пережили мы и чего эти люди, ненавидящие нас, понять не в состоянии.
Зато в кафе "Кова" все было понятно, там было тепло и забавно и не слишком светло, в определенные часы - шумно и накурено, и за столиками всегда сидели девушки, а на крючках по стенам развешены иллюстрированные журналы. Девушки в "Кове" были большими патриотками, я вообще считал, что самыми большими патриотами в Италии являлись девушки из кафе, - думаю, они такими же остались и теперь.
Поначалу ребята очень почтительно относились к моим медалям и интересовались, за что я их получил. Я показал им орденские книжки, в которых высокопарным языком, изобиловавшим такими словами, как fratellanza и abnegazione, в сущности - если отбросить эпитеты - было написано, что наградили меня за то, что я американец. После этого их отношение ко мне несколько изменилось, хотя в присутствии чужаков я по-прежнему оставался их другом. Я был другом, но, после того, как они увидели мои орденские книжки, уже не одним из них, потому что у них все было по-другому и свои медали они получили совсем за другое. Да, я был ранен, это правда, но мы все прекрасно знали, что ранение, в конце концов, дело случая. Тем не менее я никогда не стыдился своих наград и иногда, после нескольких коктейлей, представлял себе, будто и я совершил все то, что совершили они, чтобы их заслужить. Однако ночью, возвращаясь домой по опустевшим улицам, продуваемым холодным ветром, мимо закрытых магазинов, и стараясь держаться поближе к фонарям, я понимал, что никогда бы не сделал того, что сделали они, и что я очень боюсь смерти, и часто, лежа в одинокой постели и боясь умереть, я задавался вопросом: как бы я себя повел, окажись снова на фронте?
Те трое орденоносцев напоминали охотничьих соколов; а я соколом не был, хотя тем, кто никогда не бывал на охоте, и я мог казаться соколом; они, эти трое, прекрасно все понимали, и постепенно мы отошли друг от друга. Но с парнем, раненным в первый день пребывания на фронте, мы остались друзьями, потому что ему так и не суждено было узнать, как повел бы себя он; поэтому-то и его отторгли, а мне он нравился, так как я мог предполагать, что из него сокола тоже не получилось бы.
Майор, который прежде был знаменитым фехтовальщиком, не верил в геройство и, пока мы сидели в соседних аппаратах, не жалел времени на исправление моих грамматических ошибок. С самого начала он похвалил мой итальянский, и мы свободно болтали с ним на этом языке. Но однажды я сказал, что итальянский язык такой легкий, что мне даже не особенно интересно его изучать; все кажется в нем так просто.
- Ну да, - сказал майор, - только почему в таком случае вы пренебрегаете грамматикой?
Мы перестали пренебрегать грамматикой, и вскоре итальянский был уже таким трудным языком, что я боялся и фразу произнести на нем в присутствии майора, пока соответствующее грамматическое правило четко не всплывет в моей голове.
Майор посещал госпиталь исключительно регулярно. Думаю, он не пропустил ни одной процедуры, хотя наверняка не верил в эти аппараты. Со временем все мы перестали в них верить, и однажды майор сказал, что все это - чушь. Аппараты были тогда в новинку, и именно нам выпало доказывать их эффективность. Идиотская идея, сказал он, "голая теория и ничего больше". В тот день я не выучил урока, и майор сказал, что я - редкостный тупица, а сам он дурак, что тратит на меня силы. Он был мал ростом и сидел в кресле прямо, уставившись в стену напротив, в то время как его правая рука была зажата в аппарате, и ремни, стягивавшие пальцы, со стуком дергались вверх-вниз.
- Что вы будете делать, когда война закончится, если она закончится? - спросил он меня. - Следите за грамматикой!
- Вернусь в Штаты.
- Вы женаты?
- Нет, но надеюсь когда-нибудь жениться.
- Очень глупо с вашей стороны, - сказал майор. Он казался очень сердитым. - Мужчина не должен жениться.
- Почему, signor maggiore?
- He называйте меня "signor maggiore".
- Почему мужчина не должен жениться?
- Нельзя жениться. Нельзя! - сердито повторил он. - Если ему суждено потерять все, не следует ставить на кон еще и это. Он не должен загонять себя в положение человека, которому есть что терять. Нужно обзаводиться лишь тем, что потерять невозможно.
Майор говорил с гневом и горечью, глядя при этом прямо перед собой.
- Но почему он непременно должен это потерять?
- Потеряет, обязательно потеряет, - сказал майор, продолжая смотреть в стену. Потом перевел взгляд на аппарат, выдернул из него свою усохшую руку и с ожесточением хлопнул ею по бедру. - Потеряет! - почти выкрикнул он. - Не спорьте со мной! - Он позвал фельдшера, обслуживавшего аппараты: - Да остановите вы эту чертову штуковину!
Майор пошел в другой кабинет, где проводили световые процедуры и массаж, и я услышал, как он спросил врача, нельзя ли ему воспользоваться телефоном, после чего закрыл за собой дверь. Я сидел уже на другом аппарате, когда майор вернулся. На нем были плащ и кепи. Он подошел прямо ко мне и положил руку мне на плечо.
- Простите, - сказал он, потрепав меня по плечу здоровой рукой. - Я был непозволительно резок. У меня только что умерла жена. Вы должны извинить меня.
- О… - сказал я, искренне ему сочувствуя. - Какое страшное горе.
Он стоял, закусив нижнюю губу.
- Это очень тяжело, - сказал он. - Никак не могу прийти в себя.
Он смотрел мимо меня в окно. Потом заплакал.
- Совершенно не могу с этим смириться, - сказал он и всхлипнул. И так, не переставая плакать, уставившись в никуда, не теряя военной выправки, с лицом, мокрым от слез, кусая губы, он прошел мимо всех этих аппаратов и скрылся за дверью.
Врач рассказал мне потом, что жена майора, которая была очень молода и на которой он не женился до тех пор, пока не был окончательно комиссован по инвалидности, умерла от пневмонии. Она болела всего несколько дней. Никто не ожидал, что она умрет. Майор не приходил в госпиталь три дня. Потом явился в урочное время с черной повязкой на рукаве кителя. За время его отсутствия по стенам были развешены снимки различных ран до и после лечения с помощью здешних аппаратов. Напротив того места, где обычно сидел майор, висели три фотографии таких же усохших, как у него, и полностью восстановленных рук. Не знаю, где врач их раздобыл. Мне было доподлинно известно, что мы первые, на ком эти аппараты испытывают. Фотографии не произвели на майора никакого впечатления, потому что он смотрел мимо них, в окно.
Переводчик: И. Доронина
3. БЕЛЫЕ СЛОНЫ
Холмы по ту сторону долины Эбро были длинные и белые. По эту сторону ни деревьев, ни тени, и станция между двумя путями вся на солнце. Только у самого здания была горячая тень, и в открытой двери бара висел занавес из бамбуковых палочек. Американец и его спутница сидели за столиком в тени здания. Было очень жарко. Экспресс из Барселоны должен был прийти через сорок минут. На этой станции он стоял две минуты и шел дальше, в Мадрид.
- Чего бы нам выпить? - спросила девушка. Она сняла шляпу и положила ее на стол.
- Ужасно жарко, - сказал мужчина.
- Давай выпьем пива.
- Dos cervezas, - сказал мужчина, раздвинув занавес.
- Больших? - спросила из-за двери женщина.
- Да. Две больших.
Женщина принесла две кружки пива и две войлочных подставки. Она положила их на стол, поставила на них кружки с пивом и взглянула на мужчину и девушку. Девушка смотрела вдаль, на гряду холмов; они белели на солнце, а все вокруг высохло и побурело.
- Словно белые слоны, - сказала она.
- Никогда не видел белых слонов. - Мужчина выпил свое пиво.
- Где уж тебе видеть!
- А почему бы и нет? Мало ли что ты говоришь, это еще ровно ничего не значит.
Девушка взглянула на бамбуковый занавес.
- На нем что-то написано. - сказала она. - Что это значит?
- "Anis del Toro". Это такая водка.
- Давай попробуем.
- Послушайте! - позвал он.
Женщина вышла из бара.
- С вас четыре реала.
- Дайте нам два стакана Anis del Toro.
- С водой?
- Ты как хочешь? С водой?
- Не знаю, - сказала девушка. - А с водой вкусно?
- Недурно.
- Так как же, с водой? - спросила женщина.
- Да. С водой.
- Отдает лакрицей, - сказала девушка и поставила стакан на стол.
- Вот и все так.
- Да, - сказала девушка. - Все отдает лакрицей. Особенно то, чего так давно хотелось. Вот и с абсентом так было.
- Перестань.
- Ты сам первый начал, - сказала девушка. - Мне было хорошо. Я не скучала.
- Ну что же, давай попробуем не скучать.
- Я и пробовала. Я сказала, что холмы похожи на белых слонов. Разве это не остроумно?
- Остроумно.
- Мне хотелось попробовать эту водку. Мы ведь только и делаем, что ездим по новым местам и пробуем новые вина.
- Вот именно.
Девушка взглянула на холмы.
- Чудесные холмы, - сказала она. - Пожалуй, они вовсе и не похожи на белых слонов. Просто мне подумалось, что вот так же и те белеют сквозь деревья.
- Не выпить ли нам еще?
- Пожалуй.
Теплый ветер качнул к столу бамбуковый занавес.
- Хорошее пиво, холодное, - сказал мужчина.
- Чудесное, - сказала девушка.
- Это же пустячная операция, Джиг, - сказал мужчина. - Это даже и не операция.
Девушка смотрела вниз, на ножку стола.
- Ты сама увидишь, Джиг, это сущие пустяки. Только сделают укол.
Девушка молчала.
- Я поеду с тобой и все время буду подле тебя. Сделают укол, а потом все уладится само собой.
- Ну, а потом что с нами будет?
- А потом все пойдет хорошо. Все пойдет по-прежнему.
- Почему ты так думаешь?
- Только это одно и мешает нам. Только из-за этого мы и несчастны.
Девушка взглянула на занавес и, протянув руку, захватила две бамбуковые палочки.
- Так ты думаешь, что нам будет хорошо и мы будем счастливы?
- Я уверен. Ты только не бойся. Я многих знаю, кто это делал.
- Я тоже, - сказала девушка. - И потом все они были так счастливы.
- Если ты не хочешь, не надо. Я не настаиваю, если ты не хочешь. Но я знаю, что это сущие пустяки.
- А ты правда этого хочешь?
- Я думаю, это самый лучший выход. Но если ты сама не хочешь, то и не надо, я вовсе этого не хочу.
- А если я это сделаю, ты будешь доволен и все пойдет по-прежнему, и ты меня будешь любить!
- Я и теперь тебя люблю, ты же знаешь.
- Знаю. А если я это сделаю, то все опять пойдет хорошо, и если я скажу, что холмы похожи на белых слонов, тебе это понравится?
- Я буду в восторге. Я и сейчас в восторге, только теперь мне не до этого. Ты ведь знаешь, я всегда такой, когда нервничаю.
- А если я это сделаю, ты не будешь нервничать?
- Нет, потому что это пустяки.
- Ну, тогда я сделаю. Мне все равно, что со мной будет.
- То есть как?
- Мне все равно, что со мной будет.
- Но мне-то не все равно.
- Да, да. Но мне все равно, что со мной будет. Я это сделаю, и все будет хорошо.
- Если так, то я не хочу, чтобы ты это делала.
Девушка встала и прошла до конца платформы. По ту сторону линии были засеянные поля и деревья вдоль берегов Эбро. Вдали за рекой были горы. Тень от облака скользила по зеленому полю, и между деревьями виднелась река.
- Все это могло быть нашим, - сказала девушка. - Все могло быть нашим, но мы сами виноваты, что это с каждым днем становится все более невозможным.
- Что ты говоришь?
- Я говорю, что все могло быть нашим.
- Все и так наше.
- Нет. Не наше.
- Весь мир наш.
- Нет. Не наш.
- Мы можем поехать куда угодно.
- Нет, не можем. Теперь все это не наше.
- Наше.
- Нет. То, что раз упущено, никогда не вернется.
- Но мы еще ничего не упустили.
- А вот увидишь.
- Идем обратно в тень, - сказал он. - Не надо так волноваться.
- Я не волнуюсь, - сказала девушка. - Просто я все понимаю.
- Я не хочу, чтобы ты делала то, чего ты не хочешь…
- Или что мне вредно. Знаю. Не выпить ли нам еще пива?
- Хорошо. Ты должна только понять…
- Я понимаю, - сказала девушка. - Может быть, мы оставим этот разговор?
Они сели за стол. Девушка смотрела на выжженные склоны холмов за рекой, ее спутник смотрел на нее и на стол.
- Ты должна понять, - сказал он, - я вовсе не хочу, чтобы ты делала то, чего не хочешь. Если для тебя это так много значит, я готов пойти на это.
- А для тебя это ничего не значит? Мы бы как-нибудь справились.
- Конечно, значит. Только мне никого не надо, кроме тебя. Мне больше никто не нужен. И я знаю, что это сущие пустяки.
- Конечно. Ты знаешь, что это сущие пустяки.
- Ты можешь говорить что угодно, а я знаю, что это так.
- Можно тебя попросить об одной вещи?
- Я все готов для тебя сделать.
- Так вот, я тебя очень, очень, очень, очень, очень прошу замолчать.
Он ничего не ответил и посмотрел на чемоданы, которые стояли у стены. На них были ярлыки всех отелей, где они останавливались.