Пока шериф у Великого Креста на Чипсайде объявлял о решении властей, сестру Клэрис уже допрашивали в епископском дворце, в главном зале укрепленной башни, а ниже этажом находились камеры для узников. Допрос вели сам епископ и сквайр Гибон Магфелд. Последний присутствовал потому, что занимал пост судьи в графстве Мидлсекс, к которому принадлежал и Кларкенвель; вдобавок, Магфелд был депутатом парламента от того же графства. Главная его забота состояла в том, чтобы любой ценой поддерживать в городе порядок.
Монахиня стояла перед ними на каменном полу босая. Дознание начал епископ:
- Прежде всего, я обязан спросить, нет ли на тебе чудотворного камня или чудодейственной травы, амулета или другого колдовского средства, тобою для себя сотворенного?
- Я, ваше преосвященство, не кудесница и не шарлатанка.
- Однако же, по слухам, ты еженощно общаешься с духами, - прервал Гибон, не поднимая глаз на Клэрис.
- Выходит, слабая женщина, проповедующая слово Божие, подлежит осуждению как колдунья.
- Скажем иначе, - поправил сквайр, - ты, женщина, суесловишь и сеешь смуту среди простого люда.
- По-вашему, убеждать горожан покаяться в грехах и молиться о милосердии Господнем в Судный день, что грядет очень скоро, - суесловие?
- Какой такой Судный день? Ты, женщина, не в своем уме, - заявил епископ, натягивая белые лайковые перчатки, - в знак того, что он выступает в роли disputator.
- Истинно говорю вам, ваше преосвященство: изгоните паршивых овец из своего стада, не то они заразят других.
- Ты смеешь мне перечить?
- Это всего лишь слова, а меня вон в темницу бросили. Время такое пришло.
Епископ в сердцах плюнул на холодный пол.
- Я вижу, рана твоя полна гноя.
- Значит, слова мои помогут больному телу.
Все это время Гибон Магфилд внимательно наблюдал за Клэрис. Неужто в самом деле на нее нисходит озарение, или она его лишь изображает? Но с какой целью? Пророчества сами собой слетают с ее губ, или это рождественское представление для малолетних детей? Невозможно вообразить, чтобы простая монахиня стала вдруг пререкаться с лондонским епископом; стало быть, ей дана сверхъестественная сила, но во зло или во благо - не поймешь. У сквайра был свой интерес в деле монахини. Еще во времена правления короля Эдуарда III у Амисии, престарелой тетки сквайра, открылся пророческий дар. Она ходила в белой рубахе с черным капюшоном, каждую неделю надевала новые туфли и называла себя "Женщиной, осиянной Звездою морей". За четыре года до событий тетка предсказала поражение французов при Пуатье и переход Аквитании в руки англичан. Поначалу родню смущали и даже пугали ее заявления о сошедшей на нее Божией благодати, но потом сам король высоко оценил ее пылкую поддержку интересов Англии. Брат Амисии - отец Гибона - перевез ее к себе в дом на Хозир-лейн, и там, в нарушение всех церковных догматов, она читала проповеди женщинам прихода.
- Все мы стремимся к свету, - говорила она, - но что это за свет, мы не знаем.
Потом тетка повела себя еще более странно. Стала размалевывать лицо, выдавливать прыщи, выщипывать брови; по пятницам и воскресеньям ела только траву и пила воду из ручья. Ее возили по городу в навозной телеге, а она вопила во все горло про гниющие в ее теле раны от грехов. В конце концов ее объявили сумасшедшей и отправили в Вифлеемскую лечебницу, где она и умерла от нутряной опухоли.
А теперь перед Гибоном Магфелдом стояла молодая монахиня, скрестив на груди руки в знак покорности.
- Ты молчишь, будто отроковица, Клэрис.
- Я, как и прежде, должна все стерпеть, сэр, и я буду терпеть во имя Господа.
- Хороша же твоя кротость. - Обтянутым перчаткой пальцем епископ почесал щеку. - Закуйте ее в железы за богохульства. Пусть семь лет не видит своих ног.
- Если проповедь слова Божьего есть богохульство, то я признаю свою вину. Можете подвесить меня за пятки, но только вверх тормашками перевернется ваш мир, господин епископ.
- Не излила еще свою желчь? На что ты ропщешь?
- Что остается смертному в этой жизни, кроме как плакать? А вы, ваше преосвященство, когда говорите с кафедры: "При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе", вы же насмехаетесь над несчастным нашим миром. Я слышала, как вы бормотали эти слова.
- Я велю тебя высечь за дерзость.
- Бог любит телесные наказания. Он живее живых, и в темнице я буду Его развлекать. Господь, любя меня, уже посылал наказания, так что крики мои будут для Него приятной музыкой.
- Ты все твердишь про темницу, Клэрис, а сама из ночи в ночь тишком бродила по городу, ровно тать.
- Те, кто несет людям слово истины, должны быть осмотрительны в выражениях.
- Словоблудствуешь, монахиня.
- Берегитесь, господин епископ, не Господу вы служите. А плакать не можете, ибо бесплодны и скорбеть не способны. Со всех сторон плотной стеной обступили вас застарелые мерзопакостные грехи Лондона. Вас нужно обратить к Богу.
Епископ дернулся, будто хотел ударить ее, но сквайр жестом его остановил.
- Откинь покрывало с лица, Клэрис, - мягко попросил он. - Дай взглянуть на тебя.
Монахиня неохотно повиновалась. Им открылось белое, цвета миндального молока лицо, широко распахнутые глаза, чуть приоткрытые губы.
- С таким личиком ты, если б захотела, могла бы жить да радоваться. Ну же, смотри веселей!
- Веселей? - Клэрис снова опустила на лицо покрывало и скрестила на груди руки, только теперь в этом жесте чувствовался вызов, а не покорство. - Вы ведь смерти моей хотите. Как же мне не быть в удручении?
Епископ громко рассмеялся:
- Сама замышляла против короля, а теперь заявляет, что ее постигла беда! Положите ее на раскаленный железный лист да поворачивайте с боку на бок. Глядишь, из нее не слова, а жир да сало польются.
- Я сказала, что короля ждет смерть. Так тому и быть, вот увидите.
- Клэрис, - тихонько прервал ее Гибон, - попридержи язык.
- Когда я молчу, сэр, у меня косточки стареют.
- Странно ты, монахиня, выражаешься. - Епископ опять шагнул к ней, но она не двинулась с места. - Темны твои речи, ох, темны. Им надобен комментарий.
- Я предоставлю вам dispositio, expositio и conclusio.
- Прекрати! Схоласт в одеянии монахини - упаси Бог!..
- Вы сильно ошибаетесь. Никакими словами не описать, что у меня на душе.
Епископ стал явно терять терпение:
- Одни говорят, будто тебя вдохновляет сам Святой Дух, другие - что тебе нашептывают бесы.
- Мне все равно, что говорят "одни" да "другие".
- Ты - ветрогонка, пустышка. Никчемная побрякушка. Вертихвостка безмозглая.
Сквайр прервал этот поток брани:
- Вот что я тебе скажу, Клэрис. Ты утверждаешь, будто тебе было видение: после смерти короля Святая Церковь Господа нашего лежит в руинах. Ты будоражишь простонародье. Твои слова часто извращают и обращают во зло. Те, кто когда-то были друзьями, стали твоими заклятыми врагами. Они, подобно охотникам, жаждут загнать тебя до смерти.
- Не понимаю, о чем вы. Кто эти хитрецы и ловкачи, задумавшие меня извести?
- Те, кому не по сердцу добрые порядки. Кто жаждет скорейшего конца света.
- Да, я сама слышала, как некоторые вопрошают: придет ли наконец каюк этому миру?
- Ты ведешь двойную игру, - вмешался епископ. - Одни толкуют одно, другие - другое, а ты, белоснежный агнец, предназначенный на заклание, только-де слушаешь. Знаем мы эти песни. Ты больше похожа не на овечку, а на старую кобылу моего отца - тоже не двинешься с места, пока тебя не стегнут хорошенько. Во всей Англии не найти человека, который умел бы лучше тебя напустить туману в глаза.
- У меня глаза открыты. Одни режут по дереву, другие по камню. А я - по людским сердцам.
- Ох, сатанинское отродье, до чего же искусно ты лживые словеса плетешь!
Она несколько мгновений молчала, молитвенно склонив голову.
- Покорись я вашей воле да отрекись от своих слов, тогда и впрямь заслуживала бы Господнего проклятия.
- Зачем отрекаться? - удивился Гибон. - Мы требуем лишь молчания и публичного покаяния.
- Хотите, чтобы я прошла с восковой свечой по Чипсайду? Так это же равноценно отречению.
- Свечи тут мало, ты заслуживаешь большей кары. Вывалять бы тебя в грязи в знак позора, объявить нечестивой богохульницей. Полагаю, Гибон, на сегодня наши труды окончены.
- Вы несправедливы ко мне, господа. Я еще не всё сказала. Глядите, не обижайтесь, если дела пойдут совсем не по вашему хотению.
Монахиня расплела руки и вытянула их перед собой, будто молила о чем-то. Сквайру почудилось, что она превратилась в увенчанную цветами статую; он даже ощутил запах ладана. А Клэрис вдруг принялась читать нараспев стихи собственного сочинения:
Разум оставь свой и в чудо поверь:
Выше разума в веру открытая дверь.
Сквайр по-прежнему не сводил глаз с Клэрис. Фигура ее то сжималась, съеживалась до обычных человеческих размеров, то, чудилось ему, уходила головой в поднебесье. И голос, как у его тетки, словно обретал крылья.
- Известно ли тебе, монахиня, - проговорил епископ, - что в моей власти запретить тебе даже ногой ступать на порог святой нашей Матери-Церкви?
- Известно.
- Ты ведь в здравом уме и по собственной воле совершала богомерзкое преступление, когда в сатанинских целях клялась христианскими святынями. Да падет проклятие Господне на твою голову. Да падет на нее проклятие Богоматери. Да проклянут тебя патриархи и пророки. Да проклянут тебя святые мученики и девы-мученицы…
- Девы-мученицы облегчат мне душу…
- Уж не надеешься ли ты запрыгнуть в райские кущи?
В высокую дверь постучали. Вошел гонец с горящим факелом в руках и, приблизившись к Гибону Магфелду, зашептал ему на ухо. Сквайр повернулся к епископу, опустился на колено и поцеловал кольцо на святейшей руке.
- Прошу простить, ваше преосвященство. Мне велено без промедления явиться в ратушу.
Гонец сообщил сквайру, что два часа назад Генри Болингброк прибыл в Вестминстер. Короля он уже отправил в Тауэр - якобы "для его же спасения" от возможного гнева лондонцев. Впрочем, позже в парламент прибудет посланец Болингброка и заявит, что монарха удалили "за великое жестокосердие к жителям города Лондона, проявленное королем ранее". Тем временем мэр призвал к себе олдерменов, чтобы обсудить, как им действовать в столь неспокойное время. Собрание проходило в здании ратуши, недалеко от епископского дворца. Туда в сопровождении гонца и отправился по сумеречным улицам Гибон.
До вечернего звона и тушения огней оставался всего час, и стражники у городских ворот уже трубили в рога, предупреждая зазевавшихся, что пора гнать скот с выпаса домой. Для поддержания на ночных улицах мира и порядка отрядили шестьсот вооруженных лондонцев, у всех ворот была усилена охрана. Гибон Магфелд улавливал разлитое в воздухе возбуждение в предчувствии скорых перемен. Казалось, Лондон готовится к острому приступу горячки. По улицам и переулкам сновали горожане, их напряженные лица выражали страх и удивление. Гибон разглядывал встречных, но никого не узнавал. Внезапно его поразила странная мысль. Что, если эти прохожие - не более чем плод панического страха, гнева и волнения, охватившего город? Быть может, они возникают и становятся видимыми лишь во времена великих пожаров или мора, причем всегда на одних и тех же улицах; и так - со времен основания Лондона. Пока он шагал по Силвер-стрит и Эддл-стрит, дивясь собственной догадке, епископ Лондонский и монахиня поднимали чаши с вином, поздравляя друг друга с отлично разыгранной пьеской.
Глава восемнадцатая
Рассказ молодого законника
- Скажи-ка, где был Бог, когда создавал небо и землю?
- Скажу: только Бог знает, где.
- А из чего был сделан Адам?
- Из восьми элементов: во-первых, из земли; во-вторых, из огня; в-третьих, из ветра; в-четвертых, из облаков; в-пятых, из воздуха, посредством которого он говорит и думает; в-шестых, из росы, благодаря которой он потеет; в-седьмых, из цветов - из них у Адама глаза; в-восьмых, из соли, поэтому слезы у Адама соленые.
- Хорошо. Отлично. А откуда взялось имя Адам?
- От четырех звезд, имя которым Аркакс, Дукс, Аростолим и Момфумбрес.
- Сколько было Адаму, когда Бог его сотворил?
- Тридцать годов.
Такое испытание устроил Майлз Вавасур своему ученику Мартину, совсем еще зеленому законнику, прежде чем они отправились в Вестминстерский судебный зал. Всем своим воспитанникам он втолковывал, что доскональное знание Библии абсолютно необходимо при изучении любых правовых уложений и конституций. И вообще он считался человеком набожным.
- А какого росту был Адам?
- Восьми футов и шести дюймов.
- Сколько он прожил на земле?
- Сто тридцать годов, а потом пребывал в аду до крестных мук Спасителя нашего.
- Вот что еще скажи мне, Мартин. Почему вечером солнце красное?
- Оно движется в сторону ада.
- Верно. Потому никогда не доверяй краснолицым, Мартин. А теперь надевай на меня мое облачение. Пора, не то опоздаем.
Молодой законник накинул на своего учителя и нанимателя зеленую, подбитую черным каракулем мантию, сверху донизу расшитую вертикальными темно-красными и синими полосами. Именно они отличали торжественное одеяние законника высшего ранга от мантии младшего барристера, на которой полосы шли по диагонали. Майлз сам надел на голову круглую белую шелковую шапочку, или чепец, в знак достигнутого владельцем высокого положения. Особый служащий с деревянным жезлом, отделанным рогом с обоих концов, сопроводил его в Суд королевской скамьи, где Вавасур стал в положенном королевскому адвокату месте за барьером. Всё, как заведено в этом Божьем мире. Сразу три суда заседали одновременно в огромном Вестминстерском зале. королевской скамьи, неподалеку - канцелярское отделение Высокого суда, а возле западной стены - Суд общих тяжб. Со всех сторон слышался знакомый невнятный гул голосов, то нараставший, то стихавший, звучали призывы и мольбы, пустая болтовня и тихий шепот.
- Более того, меня удивляет, что вы до сих пор не перешли к сути дела, - укорил речистого адвоката судья королевской скамьи.
- Суть, сэр, подобна подвижной мишени на столбе. Ее не так-то просто поразить.
Майлз отвесил судье поклон; тот кивнул в ответ и продолжил тем же высокомерным тоном:
- Ни слова больше. Вы свое сказали. - Барристер что-то зашептал ему, и судья воскликнул: - Оборони Бог от подобных последствий! Как сказано в псалмах Давида, omnis homo mendax. Каждый человек - лжец.
- Так ты еще и Давида цитируешь? - едва слышно проворчал Майлз, недолюбливавший этого служителя Фемиды.
Тем временем судья громко крикнул обвиняемому, томившемуся у другого конца барьера:
- Это lex talionis! Получишь той же монетой! Меня ты не убедил, так и знай!
Майлз повернулся к стоявшему по правую руку от него молодому законнику:
- Ученый судья, того и гляди, прикончит свою добычу. Скорей, Мартин, веди сюда нашего свидетеля.
Майлз Вавасур вел дело против некоего Дженкина, подмастерья с Сент-Джон-стрит, обвинявшегося в murdrum voluntarium с odii meditatione, то есть добровольном убийстве купца Радулфа Страго, совершенном из ненависти. Согласно второму Вестминстерскому статуту, Дженкину также было предъявлено обвинение в незаконном браке "conscientia mala", то есть заключенном по злонамеренному сговору. Майлз утверждал, что Дженкин воспылал любовью к Энн Страго, жене богатого торговца, с которым его, как подмастерье, связывал договор. Одержимый страстью, он решил отравить мышьяком ее мужа, вышеупомянутого Страго. Поскольку Дженкин проживал вместе с хозяином на Сент-Джон-стрит, ему не составило труда подсыпать тому яду; мешочек с мышьяком он припрятал в своем сундучке, где его и нашли при обыске. Дженкин также обвинялся в том, что убедил указанную Энн вступить с ним в брак, что, по выражению Майлза Вавасура, ничуть не лучше насилия или похищения, только называется иначе. Позднее Энн Страго допросили в ее собственном доме, и она обвинила забубенного молодца в тех самых преступлениях, за которые его привлекли к суду. Вдова Страго призналась, что когда муж стал жаловаться на "урчание" в желудке и "рези" в кишках, она заподозрила, что его отравили, но очень боялась Дженкина и потому решила дело не возбуждать. Дженкин же отрицал свою причастность к убийству, твердил, что Энн сама, по собственной воле, разделила с ним постель еще до смерти Страго. Она всё сочинила, твердил он, чтобы замаскировать свое постыдное поведение - сожительство с подмастерьем мужа. А кто именно убил торговца, он понятия не имеет. Дженкин даже предложил в присутствии высокого суда кровью смыть свой позор в честном бою, но получил отказ, поскольку принадлежал к низкому сословию.
Все это время Мартин глаз не сводил с судьи; облаченный в алую мантию и золотую шелковую шапочку, он казался молодому законнику персонажем, сошедшим с витража какого-нибудь собора. Ход судебного процесса не был ему в новинку. Мартин уже освоил французский правовой лексикон и мог читать судебные ежегодники; кроме того, он изучал краткие изложения судебных решений и Реестр судебных постановлений. Начав рядовым учеником, он дорос до звания королевского адвоката, но мог получить право выступать в суде лишь через пять лет. Зато у него был прекрасный почерк, и Майлз Вавасур часто поручал ему написать то или иное нужное постановление и заполнить деловые бумаги. Мартину такая работа шла только на пользу: он учился тому, чего не найти ни в одном учебнике по юриспруденции. И судья, и адвокат, как он убедился, твердо верят, что если присяжный слушает голос собственной совести, то он слышит глас Божий. Тем не менее присяжные, оправдавшие подсудимого, несут ответственность за его дальнейшее поведение. Мало того, если присяжные признали подсудимого виновным, а потом он оказывается ни в чем не виноватым, он имеет право обвинить присяжных в злокозненном тайном сговоре. Обычно дела заслушивались тремя-четырьмя заседателями, однако если подсудимому казалось, что число заседателей может повлиять на исход дела, ему не возбранялось за определенную плату пригласить в присяжные еще нескольких людей. Когда вора признавали виновным, украденное добро шло в королевскую казну; когда оправдывали, оно доставалось вору. Жертвы преступлений крайне редко получали назад свое имущество или какое-либо возмещение убытков. Именно поэтому между истцом и обвиняемым частенько заключались приватные сделки на условии, что истец не станет уличать обвиняемого, если тот вернет часть украденного.