Грозной силе пороха и металла противопоставлялась грудь офицеров и солдат, и уже никто не сомневался, что это поведет к гибели армии.
Но, связанные союзниками, русские не могли заключать мира. Разум, военная наука настоятельно требовали мира, но честь, долг и слово Императора не позволяли покинуть союзника. Мы продолжали войну и жертвовали Императорской армией ради союзников.
Без армии нет государства, и мы, жертвуя армией, обрекали Россию на все последствия этого самопожертвования.
В точно таком же положении находились и австро-германцы. Военная наука и разум требовали от них мира во что бы то на стало уже в начале 1915 года.
Страны Антанты были в другом положении. Короткий фронт давал возможность иметь большие резервы и частой сменой войск на позиции поддерживать силы бойцов. На самом тяжелом участке - северном - французы были сменены англичанами. К решительному моменту войны подошли свежие американские дивизии, и, несмотря на все это, Франция 1914 и Франция 1919 года - это две разные Франции. Англия и по нынешний день не может справиться с последствиями войны: беспорядки в Ирландии, Индии, Египте, - все это последствия тех потрясений, которые вызваны слишком долго затянувшейся войной.
* * *
Не помню, кто пустил крылатое слово, что Россия управляется столоначальниками и ротными командирами.
Столоначальники и ротные командиры - это те маленькие колесики сложного механизма, без которых механизм не может работать.
Их жизнь была временами бесконечно тяжела. Они влачили полунищенское существование, но они были из поколения в поколение воспитаны на священных лозунгах - "долг выше всего" и "служба не за страх, а за совесть".
Скромные и аккуратные, в глухих захолустьях, не на всякой карте обозначенных, в плохих домиках, иногда в казарме, где-нибудь на грязной окраине города, среди пустырей, кладбищ и фабрике, жили наши ротные командиры, люди, ставившие долг службы выше всего.
За плечами каждого из них было от 12 до 20 лет тяжелой службы, караулов, маневров и от тысячи до двух тысяч людей, ими изученных до самого дна солдатской души. Они отдавали свое сердце заботам о солдатской каше и о всем остальном солдатском обиходе. Они были однородны и составляли одну огромную, офицерскую семью.
Благодаря частым командировкам, в которых прошла моя молодость, мне приходилось близко соприкасаться с ними на всем пространстве России. И где бы я ни был, куда бы ни попадал, раз я оказывался в воинской части, я был свой, в своей семье. Сказывались одинаковое воспитание, одинаковый быт. Вспоминали корпус, училище, сейчас же находили общих знакомых, и приезжий издалека становился не гостем, а другом и братом.
- Вы Павлон? - спрашивал седобородый начальник гарнизона.
- Да, я кончил Павловское училище.
- На Петербургской стороне уже были?
- Да.
- А я еще на Васильевском.
Из какого-то китайского сундука извлекалась запыленная фотография с видом училища, с овальными портретами юношей в солдатских мундирах еще с пуговицами. И шел длинный рассказ о тяжелой офицерской жизни, всегда с полной готовностью к войне.
"Моя рота", "мой батальон", "наш полк".
Здесь знамя было святыней и святотатством казалось бы отдать его в обоз. Здесь мечтали, что будет день, и "я встану впереди роты и поведу ее на врага". И когда шли на маневры, думали: "Так пойду и на войну".
И когда настал час, - пошли…
Строевая служба в Императорской армии была очень тяжела. Она требовала силы воли, характера и терпения: солдаты - казарма, казарма - солдаты… - надо было любить строевое дело, чтобы годами выносить это. И кто не выносил - уходил. Создавался естественный подбор ротных командиров. Кто был слаб, не имел военной косточки, тот шел в военно-учебное ведомство, в интендантство, устраивался комендантским адъютантом, начальником этапа… К началу великой Мировой войны офицерский состав подобрался. Все смелое, понимавшее войну, бесстрашное, оставалось в строю. Все трусливое, безвольное, не приемлющее войны - устроилось по тылам. Этому способствовала строгая аттестационная система. Каждого офицера, прежде чем дать ему роту, взвешивали в аттестационных комиссиях и разбирали по косточкам.
Наша армия выступила в поход с такими ротными командирами, каких не было нигде в мире.
Когда начались бои, - эти ротные командиры пошли вперед и сделали свое великое дело. И когда умерли на полях сражений, в госпиталях и лазаретах эти ротные командиры - армия погибла. Нужно было долгое время, чтобы приготовить новых командиров, а его не было.
Война требовала все новые и новые жертвы, и некогда было готовить людей, для которых долг был бы превыше всего-Тогда, в первую голову, пришлось послать на фронт тех, кто всю свою жизнь уклонялся от фронта. Стали брать из тыла адъютантов, комендантов, воспитателей и стали давать им роты, батальоны и полки. И поколебался дух армии.
Потом пришлось брать молодых людей с воли, не из кадетских корпусов, и делать ускоренные выпуски.
Кто шел в "школы прапорщиков"?
Да, шли и идейные люди, но больше шли по расчету те, кто знал, что, если не пойдешь в школу, пошлют по мобилизации, а тут школа дает отсрочку - раз, офицером легче устроиться, чем солдатом, - два, - и армия потеряла дух. С этой пестрою молодежью в армию вошел дух политики. Стоит прочитать "Воспоминания" Станкевича, чтобы понять, какое разложение несли эти юноши в ряды армии. Станкевич - "социалист-революционер", "видный партийный работник" - оказался в Павловском училище!
Мыслимо ли это было в нормальное время?
Но все-таки училище своими традициями, самым воздухом своих стен сдерживало этих людей - и армия, хотя и расшатанная, все же держалась до тех пор, пока была Императорской.
Она была не та, но и армия противника тоже была не та. Оставались все-таки старые полковые командиры, оставались старшие начальники, и была надежда дотянуть "как-нибудь" до победного конца.
Армия к тому же усилилась технически, стало много орудий, много снарядов, и являлась надежда, что армия победит если не духом, то техникой.
В душах солдат еще тлело сознание мощи Российской Империи, великой сознание связи своей с чем-то всех объединяющим, для всех обязательным.
Это был Царь…
Про Государя и Императрицу были пущены самые гнусные слухи, но еще боролись с этими слухами старшие начальники, еще боялась открыто говорить про них зеленая молодежь.
Я не собираюсь никого обвинять, ни наводить на кого-либо подозрение. Я только попробую дать общую картину того, как началось разложение армии, как выдернут был из нее тот основной стержень, на котором все держалось, и с какою болью она перестала быть Императорскою.
В начале декабря 1916 года, когда вся армия замерла на оборонительной позиции, старший адъютант штаба вверенной мне дивизии принес большую кипу листов газетного формата. На них в нескольких столбцах была напечатана речь П. Н. Милюкова, произнесенная в Думе 1 ноября. Эта речь была полна злобных, клеветнических выпадов против Государыни, и опровергнуть ее было легко. Я приказал листки эти уничтожить, а сам объехал полки и всюду имел двухчасовую беседу с офицерами. Речь Милюкова проникла в полки. О ней говорили в летучке Союза городов, о ней говорили в полках.
Приходилось брать быка за рога, прочитать эту речь перед офицерами и по пунктам опровергать ее. Наблюдая за офицерами во время беседы, разговаривая с ними после нее, легко было подметить разницу между офицерами старого воспитания и новыми. Старые были враждебно настроены против Милюкова. "Эта речь - сама по себе измена, - говорили они. - Мы тут на позиции жертвуем собою, а они там разговаривают… Конечно, эта речь станет известна немцам и как их обрадует. Не Мясоедов и не Штюрмер изменники, а изменник Милюков… Как он смел так говорить про Императрицу… Что же представляет собою сама Дума, если в ней могут быть произносимы такие речи?"
Но были и другие толки.
"Господа, - говорила молодежь, - это не измена - это мужество! Говоря так, Милюков головою рисковал и добивался правды. И мы должны быть ему благодарим. Он не изменник, а патриот. Начальник дивизии говорит, что это клевета, но он говорит неправду… Он так говорит, потому что он начальник и генерал. Он сам воспитан в "беспредельной преданности Государю", а между тем преданность должна быть разумная…"
Беседуя на эту тему с своими соседями по фронту - начальниками пехотных дивизий, я убедился, что там речь Милюкова была сочтена за великое откровение, за программу, и те немногие офицеры, которые протестовали против нее, должны были замолчать. Там молчали даже и старшие начальники, подавленные мнением большинства. В некоторых полках эту речи читали и солдаты. Но особенно широко распространялась она по тылам, по командам ополчения, маршевым ротам и по госпиталям. Зараза шла в армию, но армия еще стояла.
14 декабря в дивизию пришел приказ Государя по армии и флоту о продолжении войны и о ее заветных целях: Константинополе, проливах и свободной Польше. Я сейчас же собрал бывшие в резерве Донские полки в конном строю при распушенных знаменах, и в самой торжественной обстановке прочитал этот приказ. Потом объявили его на позициях. В окопы был послан хор трубачей, которые после прочтения приказа играли "Боже, Царя храни".
В сумраке зимней ночи на болоте, припорошенном снегом, рябили в глазах черные колья проволочных заграждений и широко расстилалось громадное поле, шедшее до самого Стохода. За Стоходом взметывались ракеты и трепетным сиянием освещали снеговое пространство. Торжественно, величаво неслись от блиндажей звуки Русского гимна и за ними "ура".
Праздные толки на позиции стихли. Мы готовились к наступлению, наполняли бомбовые погреба снарядами, шили для пластунского дивизиона белые балахоны. И знали мы, что в соседнем III армейском корпусе тоже готовили белые балахоны, упражнялись в метании ручных гранат и разрабатывали план наступления.
На позициях продолжалась трудовая жизнь, в тылу работали полковые учебные команды, и настроение их было прекрасное. Не было и намека на какой-либо протест или неудовольствие.
Пришло известие об убийстве в Петербурге Распутина и прошло незамеченным, о нем даже не говорили. На позициях было тихо. Немцы не беспокоили нас, мы не беспокоили немцев.
Наступили праздники Рождества Христова. 6 января при резервных полках служили молебен с водосвятием. На нем были знамена от всех полков дивизии, сопровождаемые взводами. После молебна был парад. По обычаю была провозглашена здравица за Державного вождя Русской армии, играли гимн и по сосновому лесу перекатывалось отдаваемое эхом ликующее "ура".
После парада в 6-й сотне 17-го Донского казачьего генерала Бакланова полка был конный праздник. Звенели веселые голоса, слышался бодрый смех, скакали лошади, рубили и кололи чучела казаки и приходили за призами румяные, веселые, счастливые. И те, кто получал призовые часы с портретом Наследника на циферблате, были счастливы этим портретом. Щеголяли своими вензелями на погонах гости - Волгцы, гордые тем, что они казаки "Его Высочества".
На другой день, 7 января, у наших пластунов, составленных исключительно из крестьян разных губерний, также был праздник. Служили обедню в церкви-бараке, а потом молебен на лесной прогалине. Пел прекрасный солдатский хор. Люди были отлично одеты и выглядели веселыми и счастливыми. После молебна пластуны проходили церемониальным маршем, а затем, составив ружья и сняв шинели, проделали всем дивизионом сокольскую гимнастику, потом был бег на 1000 шагов, лихая полевая гимнастика и бег всеми сотнями на две версты.
Был смех, шутки, сытный обед и, наконец, в специально солдатскими руками устроенном театре - солдатский спектакль.
Играли комедию "Не все коту масленица", затем выступали солдаты-клоуны, пел "Русский хор", где несколько солдат были переодеты девушками и ловко подражали. Все было чинно, прилично, красиво.
И был с нами Бог, и был Царь, и была Родина - Россия. Счастливы были поэтому лица, беззаботен смех и сильна уверенность в победе.
И жизнь шла, ничего грозного не предвещая. Были тяжелые минуты, когда два раза немцы сняли у нас полевые караулы, но и это вызывалось не нашей беспечностью, но сильно растянутым фронтом и слабостью постов. Пришлось устроить конное патрулирование по замерзшему болоту, впереди проволок, и немцы свои поиски прекратили.
Для меня январь и февраль проходили; днем в штабе дивизии, в разоренной усадьбе, колодной и пустой, ночью в окопах, в проверке патрулей, разъездов, бдительности часовых, готовности резервов и батарей. Исподволь готовились и к наступлению. Уже знали мы, что нам придется сначала ограничиться только демонстративной атакой на нашем правом фланге, что рвать позиции будет пехота много южнее нас и, когда она порвет, мы пойдем по тому пути, по которому мы отступали осенью 1915 года на Великую Глушу, а потом на Влодаву. Верили, что так и будет.
И так же, как и раньше, никто не занимался политикой и ничего мы не слышали про большевиков, меньшевиков; мало кто слышал и никто не читал Маркса и никто не знал даже фамилий Плеханова и Ленина.
Невежество? Нет - считали это не своим делом. Была армия вне политики. Политику делал ее Верховный вождь - Государь Император, и на все была его монаршья воля.
На 1 марта мы должны были сделать поиск к неприятелю. 28 февраля я ездил к пластунам и в полки отбирать людей и разъяснял им эти задачи. Около 4-х часов дня из штаба корпуса мне была подана телефонограмма, объявлявшая, что в Петербурге "серьезные беспорядки и есть опасение, что беспорядки эти перекинутся в армию и потому требуется более тесное общение офицеров с нижними чинами".
Пришлось только пожать плечами. Офицеры дивизии жили одной жизнью с нижними чинами. Сам я каждый день по четыре, по восемь часов проводил с ними, и более тесного общения быть не могло.
На 2 марта должен был состояться поиск - он был отложен с 1 марта. Поиск этот мы связывали с общим наступлением всех фронтов, и все наши мысли были сосредоточены на нем. С утра прислушивались, не слышно ли далекого гула артиллерийской канонады. Но стояла мертвая тишина. Серой ватой покрыто было небо и мелкими слезами дождевой капели упадало на землю. По лесам клубились туманы.
В десять часов утра из штаба корпуса передали по телефону об отмене поиска, без объяснений причины. Передавал сам командир 4-го кавалерийского корпуса генерал-лейтенант Гилленшмит, и на мой вопрос - "почему"- ответил, что так приказано свыше.
3 марта утром я ездил на позицию и сделал газовую тревогу. Вернулся в половине третьего, опять был вызван к командиру корпуса. Командир корпуса принял меня в хате начальника штаба. Оба генерала находились в подавленном настроении. До штаба корпуса дошли слухи о том, что все министры арестованы толпою, государством правит президиум из членов Государственной Думы, с Родзянко во главе, Государь будто бы в Пскове отказался от престола в пользу Наследника, а правителем до его совершеннолетия назначил Великого князя Михаила Александровича. По всем городам идут мятежи. Газет нет.
Уже в темноте я вернулся домой. Был сильный мороз, гололедка, лошадь скользила по дороге, и я ехал напрямик лесными тропами. Смутно было на душе. Жаль было до боли Государя, страшно за Россию, но Великого князя Михаила Александровича все любили, и это давало некоторое успокоение.
4 марта с утра я был в резервном 16-м Донском полку. Беседовал с офицерами и казаками. Настроение было спокойное.
Был бы Царь - говорили казаки.
Ни у кого не было и мысли, что Россия может быть без Царя. Во время беседы меня вызвали в штаб корпуса. Там мне передали, что Государь отрекся от престола и за себя и за сына и передал управление государством Великому князю Михаилу Александровичу, а командование армиями - Великому князю Николаю Николаевичу. Вечером пришел манифест, и я получил список новых министров. Никого, кроме Гучкова, мы не знали. О Гучкове знали, что он ездил охотником к бурам, был на Японской войне, много работал в торгово-промышленном комитете. Его имя связывали с именем Поливанова. Думали, что Гучков - только ширма для Поливанова. Остальные были нам незнакомы. Имя Милюкова говорило о проливах и Константинополе.
Произошел страшный переворот, тяжелое потрясение, но армия оставалась Императорской, ее заветы были незыблемы: за Веру, Царя и Отечество.
5 марта, в воскресенье, была обедня. После обедни я назначил парад частям, которые находились в резерве.