Бывало, сидит бедный старик в пасеке несколько часов сряду, головы не подымая, только вздохнет и утрет машинально слезу, скатившуюся на седые усы, вздохнет опять и опять заплачет. И так просиживал он до тех пор, пока Лукия приходила звать его обедать. Тогда молча вставал он и шел за Лукиею в хату. Она заводила с ним речь о хозяйстве, о чумаках, о пчелах, о яблоках, но он отвечал только да или нет. Однажды она ему сказала:
- Вы бы взяли хоть псалтырь прочитали за ее грешную душу, и вам бы легче стало.
Яким молча с полки достал псалтырь и пошел в сад (Марта была похоронена в саду между старыми липами), остановился над могилою Марты, раскрыл книгу, перекрестился и начал читать Блажен муж. Когда же дочитал до Славы и начал читать Со святыми упокой, то не мог проговорить "рабу твою Марту". Залился старик слезами, и книга из рук упала на могилу.
Так-то время и уединение связывают простосердечных людей друг с другом.
Благословенно и время и уединение, простосердечные люди!
Яким с каждым днем оживал более и более. Лукия угождала и ухаживала за ним, как за малым ребенком, а Марко, несмотря на его юность (и, как Гоголь говорит, юркость), не отставал от него ни на минуту. Он уже знал, что он не родной его сын, и в глубине молодой души своей чувствовал все благо, сделанное ему чужими добрыми людьми. Он иногда задумывался и спрашивал себя: "Кто же мой отец? и кто моя мать?" - и, разумеется, оставался без ответа.
Каждую субботу с утра до обеда читал он псалтырь над могилою Марты, а Яким, стоя около него, молился и плакал и, плачучи, шептал иногда:
- Кто же бы за твою душу теперь псалтырь прочитал, если б мы его не отдавали в школу? Читай, сыну! Читай, моя дытыно! Она с того света услышит и спасибо тебе скажет. Душа ее праведная по мытарствах теперь ходит, - и старик снова заливался слезами.
А между тем Марку пошел уже двадцатый год. Пора ему уже была и вечерницы посетить, посмотреть, что и там делается. Дождавшись осени, он это и сделал, и так удачно, что после первого посещения вечерниц, возвратясь домой, стал у Якима просить благословения на женитьбу.
- Вот тебе и на! - сказал Яким, выслушавши его. - Я думал, что он все еще школяр, а он уже во куда лезет! Рано, рано, сыну! Ты сначала погуляй, попарубкуй немного, почумакуй, привезы мени гостинець з Крыму або з Дону. А то - ну сам ты скажи, какая за тебя, безусого, выйде. Разве какая бессережная! А вот спросим у Лукии, - я думаю, и она скажет, что еще рано.
Спросили у Лукии, и она сказала, что рано. Марко наш и нос повесил. А между тем ночевать стал ходить в клуню: в хате ему, видите, стало душно.
- Знаю я, чего тебе душно! - говорил, улыбаясь, старый Яким. А Лукия ничего не говорила, только по целым ночам молилась богу, чтобы бог сохранил его от всякого скверного дела от всякого нечистого соблазна. Однажды после обеда, когда Яким отдыхал, она вызвала Марка в другую хату и ласково спросила у него:
- Скажи мне, Марку, по истинной правде, кого ты полюбил? На ком ты думаешь жениться?
Марко расписал ей свою красавицу, как и все любовники расписывают. Что она и такая, и такая, и красавица, и раскрасавица, что лучше ее и во всем мире нет. Лукия с умилением слушала своего сына и сказала, наконец:
- Верю, что краше ее во всем мире нет. А скажи ты мне, какого она роду? Кто отец ее и кто такая мать? Что они за люди и как они с людьми живут?
- Честного она и богатого роду!
- Богатства тебе не нужно, ты и сам, слава богу, богатый. А скажи ты мне, любишь ли ты ее?
- Как свою душу! Как святого бога на небесах!
- Ну, Марку, я тебе верю. Ты ее. любишь, а когда любишь, то ты ей зла не сделаешь. Смотри, Марку! Сохрани тебя матерь господняя, если ты ее погубишь! Не будет тебе прощения ни от бога, ни от добрых людей!
- Как же я погублю ее, скажи ты мне, когда я ее люблю?
- Как погубишь?.. Дай господи, чтобы ты и не знал, как вы нас губите, как мы сами себя губим!
- Лукие, ты давно у нас живешь, скажи мне, не знаешь ли ты, кто такая моя маты?
Лукия при этом неожиданном вопросе затрепетала и не могла ответить ни слова.
- Скажи мне! Скажи, ты, верно, знаешь? Лукия едва ответила:
- Не знаю!
- Знаешь! Ей-богу, знаешь! Скажи мне, моя голубко, моя матынко! - и он схватил ее за руки.
- Марта, - отвечала Лукия тихо.
- Ни, не Марта, я знаю, что не Марта! Я знаю, что я байстрюк, подкидыш!
Лукия схватила его за руку, сказавши:
- Молчи! кто-то идет! - и вышла быстро из хаты.
"Она, верно, знает", - подумал Марко и вышел вслед за нею.
Дождавшися весны, Яким поручил все хозяйство Лукии, а сам, по обещанию, поехал в Киев, взяв и Марка с собою.
Лукия не пропускала ни одного воскресенья, чтобы не побывать в селе, и после обедни всегда заходила к матушке и после обеда долго с нею беседовала наедине. Она расспрашивала попадью о своей будущей невестке и узнала, что она честного и хорошего роду и что про нее дурной славы не слыхать. Наконец, она через попадью и сама с нею познакомилась и увидела, что сын и попадья говорят правду.
Через месяц Яким с Марком возвратилися на хутор и навезли разных дорогих гостинцев своей наймичке. А для себя привезли, кроме синего сукна и китайки, Ефрема Сирина и Житие святых отец за весь год.
Дни летние и длинные вечера осенние Марко читал святые книги, а Яким слушал и обновлялся духом. Он пришел в свое нормальное положение, подчас не прочь был послушать, как отец Нил играет на гуслях и как отец диакон поет Всякому городу нрав и права и прочее такое. Только всегда приговаривал:
- Ох, якбы теперь со мною была Марта! Далы б мы себе знать! - И после этого всегда старик задумывался, а часто и плакал, говоря: - Сырота я! Сыротою так и в домовыну ляжу. Марко? Так что ж Марко! Звычайне не чужий! Оженю его, непременно оженю после покровы, а летом пускай сходит в дорогу, та прывезе мени з Крыму сыву шапку, таку сыву, как моя голова.
А Марко, прочитавши житие какого-нибудь святого, отправлялся в клуню ночевать, то есть в село к своей возлюбленной.
А Лукия, уложивши спать старого Якима, молилася до полуночи богу, чтобы охранял он ее сына от всякого зла.
Весною, снарядивши новые возы, новые мережаные ярма, притыки, лушни и занозы, Яким отправил своего Марка чумаковать на Дон за рыбою.
- Иди ж, мой сыну! - говорил он, - та везы своий молодий подарки. После покровы, даст бог, мы вас и скрутымо.
Марко с горем пополам отправился на Дон за рыбою. А Лукия, взявши котомку на плечи, пошла в Киев помолиться святым угодникам о благополучном возвращении сына с дороги. Яким один остался на господи. Он, распорядившися весенними работами, вынул пчел из погреба, расставил их как следует по пасеке, взял Ефрема Сирина и поселился на все лето в пасеке.
А Лукия, между тем, пришла в Киев, стала у какой-то мещанки на квартире и, чтоб не платить ей денег за квартиру и за харч, взялася ей носить воду для домашнего обиходу. В полдень она носила воду из Днепра, а поутру и ввечеру ходила по церквам святым и пещерам. Отговевшись и причастившись святых тайн, она на сбереженные деньги купила небольшой образок святого гробокопателя Марка, колечко у Варвары великомученицы и шапочку Ивана многострадального. Уложивши все это в котомочку и простившися со своею хозяйкою, она возвращалася домой. Только не доходя уже [до] Прилук, именно в Дубовому Гаю, занемогла пропасныцею. Кое-как доплелася она до Ромна, а из Ромен должна была нанять подводу до хутора, потому что уже не в силах была идти. А она хотела зайти в Густыню, в то время только возобновлявшуюся, и не удалося ей, бедной.
Испугался старый Яким, когда ее увидел.
- Исхудала, постарела, как будто с креста снятая, - говорил он. - Чи не послать нам за знахаркою? - спрашивал ее Яким.
- Пошлить, бо я страх нездужаю.
И Яким не послал, а сам поехал в село и привез знахарку. Знахарка лечила ее месяц-другой и не помогала.
Во времена самой нежной моей юности (мне было тогда тринадцать лет) я чумаковал тогда с покойником отцом. Выезжали мы из Гуляйполя, я сидел на возе и смотрел не на Новомиргород, лежащий в долине над Тикичем, а на степь, лежащую за Тикичем. Смотрел и думал (а что я тогда думал, то разгадает только один бог). Вот мы взяли соб, перешли вброд Тикич, поднялися на гору. Смотрю. - опять степь, степь широкая, беспредельная, только чуть мреет влево что-то похожее на лесок. Я спрашиваю у отца: что это видно?
- Девятая рота, - отвечает он мне. Но для меня этого не довольно. Я думаю: "Что это - девятая рота?"
Степь, и все степь.
Наконец, мы остановилися ночевать в Дидовой Балке.
На другой день та же степь и те же детские думы.
- А вот и Елисавет! - сказал отец.
- Где? - спросил я.
- Вон на горе цыганские шатры белеют.
К половине дня мы приехали в Грузовку, а на другой день поутру уже в самый Елисавет.
Грустно мне, печально мне вспоминать теперь мою молодость, мою юность, мое детство беззаботное! Грустно мне вспоминать теперь те степи широкие, беспредельные, которые я тогда видел и которых уже не увижу никогда.
Побывавши в Таганроге и Ростове, Марко со своими чумаками вышел в степь, и не почтовым шляхом, прямувалы чумаки через Орель на Старые Санжары. В Санжарах, переправившись через Ворсклу, задали чумаки пир добрым людям. Купили три цебра вина, найнялы троисту музыку, та и понесли вино перед музыкантами. Кого встретят, пан ли это, мужик ли, все равно: "Стой, пый горилку!" Музыка играет, а чумаки все до одного танцуют.
С таким-то торжеством прошел Марко через Санжары.
В Белоцерковке повторилось то же, а в Миргороде, хоть и не было переправы, чумаки-таки сделали свое.
- Хорол хоть и не велыка ричка, а все-таки, - говорили они, - треба свято одбуты. - И одбулы свято. В Миргороде они взяли уже не четыре цебра вина, а бочку, и весь город покотом положили, а о музыкантах и танцах и говорить нечего.
Из Миргорода с божиею помощию вышли на Ромодан.
Вышедши на Ромодан и попасши волов, чумаки потянулись по Ромодану на Ромны.
Iдуть coбi чумаченьки
Та йдучи спiвають.
- Что же ты, Марку, что же ты не поешь с товарищами-чумаками?
- А вот почему я не пою с товарищами-чумаками:
Покинул я дома молодую девушку.
Что теперь сталося с нею?
Везу я ей с Дону парчи, аксамиту, всего дорогого.
А она, быть может, моя молодая, вышла за другого.
И чем ближе они подходили к корчме, от которой ему поворотить надо вправо, тем он грустнее становился.
- Что это мне эта наймичка не идет с ума? А може, вона скаже, - прибавлял он в раздумье.
Минули Лохвицу, пришли и до корчмы. Попрощался Марко со своими товарищами-чумаками, как следует подякував их за науку, и поворотил себе на хутор со своими возами.
Путь невелик, всего, может быть, пять верст, но он остановился со своею валкою ночевать в поле. Наймиты себе ночуют в поле около волов и возов, а он побежал к своей возлюбленной.
Сердце мое! Доле моя!
Моя Катерино! -
сказал он ей, когда она вышла в вишник. Он много говорил ей подобных речей, говорил потому, что не знал, что делается дома.
А дома делалося вот что.
Знахарка довела своими лекарствами бедную Лукию до того, что Яким просил отца Нила с причетом отправить над нею маслосвятие. После этого духовного лекарства Лукии сделалося лучше. Она начала по крайней мере говорить. И первое слово, что она сказала, это был вопрос:
- Что, не пришел еще?
- Кто такой? - спросил Яким.
- Марко, - едва прошептала она.
К вечеру ей стало лучше, и она просила Якима постлать постель на полу. Когда перенесли ее на пол, то она показала знаком Якиму, чтобы он сел около нее. Яким сел, и она ему шепотом сказала:
- Я не дождуся его, умру. У меня есть гроши, - отдаете ему. Вся плата, что я от вас брала, у меня спрятана в коморе, на горыщи, под соломяним желобом. Отдайте ему, - я для него их прятала. Та отдайте ему еще образок Марка, святого гробокопателя, что я при несла из Киева, а молодий его, когда пойдут венчаться, отдайте перстень святой Варвары, а себе, мой тату, возьмите шапочку святого Ивана.
И, помолчавши, она сказала:
- Ох, мне становится трудно. Я не дождусь его, умру. А он должен быть близко. Я его вижу. - И, помолчав, спросила: - Еще далеко до света?
- Третьи петухи только что пропели, - ответил Яким.
- Дай-то мне, господи, до утра дожить, хоть взглянуть на него. Он поутру приедет.
И в ту ночь, когда она исповедовалась Якиму, Марко целовал свою нареченную, стоя с нею под калиною, и говорил ей сладкие, задушевные, упоительные юношеские речи. Замолкал и долго молча смотрел на нее и только целовал ее прекрасные карие очи.
Пропели третьи петухи. Вскоре начала заниматься заря.
- До завтра, мое сердце единое! - сказал Марко, целуя свою невесту.
- До завтра, мий голубе сызый! - и они расстались.
- Иде, иде, - шептала больная, когда взошло солнце. - О, чуете, ворота скрипнули. - Яким вышел из хаты и встретил Марка с чумаками, входящего во двор.
- Иды швыдче в хату! - сказал обрадованный Яким Марку. - Я тут и без тебе лад дам.
Марко вошел в хату. Больная, увидя его, вздрогнула, приподнялася и протянула к нему руки, говоря:
- Сыну мой! Моя дытыно! Иды, иды до мене! Марко подошел к ней.
- Сядь, сядь коло мене. Нагны меии свою голову.
Марко молча повиновался. Она охватила его кудрязую голову исхудалыми руками и шептала ему на ухо:
- Просты! Просты мене! Я., я… я твоя маты.
Когда Яким возвратился в хату, то увидел, что Марко, плача, целовал ноги уже умершей наймички.
25 февраля 1844,
Переяслав.
Варнак
Есть в нашем русском православном огромном царстве небольшая благодатная землица, такая небольшая, что может вместить в себе по крайней мере четыре немецких царства и Францию впридачу. А обитают в этой небольшой землице разноязычные народы и, между прочим, народ русский и самый православный. И этот-то народ русский не пашет и не сеет совершенно ничего, кроме дынь и арбузов; а хлеб ест белый, пшеничный, называемый по-ихнему калаци, и воспевает свою славную реку, называя ее кормилицей своей, золотым дном с берегами серебряными.
Грустно видеть грязь и нищету на земле скудной, бесплодной, где человек борется с неблагодарною почвой и падает, наконец, изнеможенный под тяжестию труда и нищеты. Грустно, невыразимо грустно!
Каково же видеть ту же самую безобразную нищету в стране, текущей млеком и медом, как, например, в этой землице благодатной? Отвратительно! А еще отвратительнее встретить между этой ленивой нищеты обилие и при обилии отвратительную грязь и невежество!
А в этой стране благословенной это встречается не редко, а даже очень часто.
Какие же могут быть причины нищеты в краю, текущем млеком и медом?
На сей важный политико-экономический вопрос я на досуге напишу четырехтомный нравоописательно-исторический роман, в котором потщуся изобразить с микроскопическими подробностями нравы, обычаи и историю сего архиправославного народа.
А пока созреет этот знаменитый роман в моей многоумной голове, я расскажу вам вот что.
Есть в этой благодатной стране, неглубоко под землею, огромная глыба соли, а на этой глыбе соли построена небольшая крепостца, называемая в простонародии Соляной Защитой.
Обстоятельства заставили меня побывать однажды в этой Соляной Защите.
В первое воскресенье моего там пребывания увидел я в церкви старика, совершенно седого, но еще довольно свежего и необыкновенно выразительной и благородной физиономии.
Он в церкви исправлял должность причетника, ставил свечи перед образами, снимал со свечей, гасил догоревшие и в конце обедни ходил с кошельком вместо церковного старосты.
Его величавая наружность меня поразила. Огромный рост, седая длинная волнистая борода, такие же белые густые вьющиеся волосы, темные густые брови. Лицо правильное, чистое, с легким румянцем на щеках, как у юноши, словом, он мог бы быть прекрасной моделью для Моисея боговидца или для гомеровского Нестора.
Пленившись симпатически старческою прелестью этого почтенного мужа, я, выходя из церкви, спросил у хромого инвалида, кто такой этот почтенный старец, что снимал со свечей перед образами.
Инвалид отвечал мне довольно лаконически: "Это, батюшка, бывший варнак, а теперь здешний посельщик, добрейшей души человек".
После этого ответа я остановился около церкви и провожал глазами заинтересовавшего меня старика. И чем более смотрел я на него, тем менее находил я в нем сходства с варнаком.
Однакож инвалид не мог сказать зря такого слова!
Я вспомнил, что прежде здесь добывалась соль арестантами и что многие из них, кончивши свой тяжкий термин, были поселены тут же, смотря по нравственности.
Но неужели такая благородная наружность могла принадлежать преступнику?
И я решился узнать подробнее о прошлом этого замечательного наружностию старика.
В продолжение недели я узнал, что он действительно здешний поселенец, и что человек испытанной честности, и человек, хотя и не богатый, но и не бедный, живет в своем собственном домике, хотя и небольшом, но живет так, как дай бог и в хоромах бы жили: чисто, сытно и честно; имеет он у себя человек десять работников, хотя из киргиз, но дай бог, чтобы и русские так работали, как эти полудикари; и что на будущий год его непременно выберут церковным старостой за его добродетели, и так далее.
Я решился познакомиться с ним лично и при благоприятном случае узнать точнее его прошлую жизнь, и если найду в ней что-либо нравственное, назидательное или по крайней мере занимательное, то запишу все это, предам тиснению, назидания или увеселения ради.
Случалось ли вам встречать старика такой почтенной, благородной наружности, что невольно снимешь шапку и поклонишься ему?
Со мной это часто случалось. Однажды встретил я его, идущего от вечерни, и невольно ему поклонился. Он мне вежливо ответил поклоном и спросил:
- Вы, кажется, нездешний? Я вас не встречал здесь прежде.
- Вы не ошиблись: я действительно недавно приехал в вашу Защиту.
- А позвольте спросить, издалека ли?
Я сказал ему место моей родины.
Старик мне судорожно подал руку, которую я чуть-чуть не поцеловал.
- Вы земляк мой! - сказал он грустно. - Давно ли вы оставили нашу прекрасную родину?