- Тоскую я. И нет угомону мне. Да как же ты мог поверить? - шептала девушка, медленно отступая к коню, который ждал ее, нетерпеливо перебирая ногами.
Илейка не знал, что и сказать. Был согласен на все, только бы она осталась с ним. Кинуть одного, оставить на трудной ратной дороге, когда розовеющие цветы на колючем кустарнике только-только раскрылись. Оп увидел себя одного со слепящим солнцем впереди и хотел позвать ее, согласиться на все… Раскрыл рот, по звук застрял в горле, как меч в ножнах. Синегорка вдевала ногу в стремя. Села на коня устало, тяжело, и это еще больше раздосадовало ее.
- Прощай, Илья.
Звякнула гремячая цепь на коне так обыденно и так невозвратно, всхрапнул конь… Растаяла, исчезла во мраке, будто и не было ее никогда. И за ней быстро воздвиглась неприступная крепость - глухая стена молчания… Только медведка в земле турчала.
- Синегорка! - вне себя крикнул Илейка. - Возвернись!
Насмешливо гоготнуло эхо, понеслось над Окой. Ответа не было. Только на какое-то мгновение обрисовался силуэт всадника.
- Лю-ю-бый… - донеслось тихое слово, а может быть, Илейке показалось, только вслед за тем послышался громкий смех, короткий волчий вой.
Из шатра, словно медведь из берлоги, вывалился Святогор, загремел:
- Сине-е-горка! Жена моя! Сине-е-горка!
Глаза его дико блуждали, в них еще стояли видения сна - страшные белесые глаза в красных веках. Он кутался в свою засаленную вытертую луду византийской парчи, напряженно всматриваясь в темноту:
- Где она? Где? Я слышал ее голос. Где она?
Илейка устало и безразлично покачал головой, опускаясь на землю. Его вдруг потянуло уснуть, забыться.
- Она должна быть тут, - продолжал твердить Святогор, большими шагами меряя берег - земля ссыпалась под ним. Ощупывал каждый куст, каждое дерево.
- Она тут! Я знаю ее, дьяволицу! Слышь?.. Выходи… Колдовка, выходи! Не то зарублю в кустах, затопчу.
Старик стоял с широко открытыми глазами, с растопыренными пальцами рук, он даже улыбался и все бормотал:
- Выходи… будет тебе хорониться… иди ко мне… согрей меня, голубка… назябло сердце… Холодная она, земля, студит кровь.
Старик подошел близко, дотронулся до Илейки корявыми пальцами, и того пронизал холод. Смертью веяло от Святогора, и дышал он с хрипом, часто закашливался.
- Кто это? Нет, не ты… Кто же?
Он долго всматривался в лицо Ильи, пытаясь что-то припомнить, потом нерешительно протянул: "А-а-а!"- и печально сник головой. Ветер шевельнул край луды, обнажил седую волосатую грудь. Медленно опустился рядом с Илейкой, там, где сидела она.
- Сквозит… Месяц желтеет… Должно, утро скоро, - сказал и поднял голову, посмотрел в глаза долгим взглядом. - Скоро утро. Скорей бы оно приходило - костолом одолел, отогреться бы на солнце… Когда-то я был кремень а теперь губки не стою.
Уставился в одну точку и продолжал, почти не шевеля губами:
- А там опять ночь… Долгая ночь придет, вечная ночь. Только и есть она - тьма-тьмущая, а больше ничего нет. Пусто кругом, пусто. И всю-то жизнь одна пустота… Ходил с варягами куда-то на юг - там черномазых рубил, словно полено щепал на лучину. Далеко на острове… Воды много, и вся соленая, как кровь. Потом ходил в леса, рубил людишек - маленькие кривоногие козявки… забавно улепетывали по снегу… хруп-хруп-хруп. Много было снегу. Жгучий… руки вспухали… хруп-хруп-хруп, - повторил Святогор и захрипел старческим скрипучим смехом.
Но тотчас же оборвал смех, уставился в одну точку:
- С юга золото нес, с севера шкуры, а куда все девалось? Конунга одного убил, двух его берсерков и всех родичей… Князьям не служил, шатался по Руси, кашу варил в шеломе, дрыхнул от зари до зари… К чему все?
Голова Идейки отяжелела, он не понимал, о чем его спрашивает Святогор.
- Вольно жили, каждый в роду своем, отдельно, а ныне все перемешалось - городов нарубили огромных, все о Киеве говорят, тянутся к нему, будто пчелы к улью. И столько уж говорят - не сразу поймешь. Будто на чужом языке. Синегорка тоже… А ведь как я любил ее… спас, выходил… с рук не спускал.
Илейка поднял глаза на Святогора, прислушался.
- Ранена была стрелой там, еще у печенегов, когда я отбил ее. Только она, подлая, так и осталась полюбовницей хакана. Немного дней проведет здесь, а потом затоскует - удержу нет - и уйдет. К нему… косоглазому зайцу… Пропади ты совсем. Опять ведь придет… Цветочки будет нюхать да вздыхать так нежно… Тьфу!
Илейка дрожал как в ознобе - становилось слишком уж сыро.
- Придет? - повторил он за Святогором.
- Придет, - уверенно протянул тот, - никуда не денется… Только я вот денусь… не дождусь - помру. А ведь буду ждать, маяться буду.
- Она придет! Придет! - шептал Илейка, засыпая, и долго еще сквозь сон слышал старческий голос. Тот все сетовал на судьбу, предрекая себе близкую смерть; а быстроструйная Ока, деревья, скалы и все вокруг внимало ему равнодушно, веяло холодом. На востоке край неба посерел, только маленькая звездочка светила - серебристый паучок в трепещущей паутине лучей. Святогор тоже уснул, прижался к Илейке грузным своим телом, чтобы хоть немного согреться.
Пригрело утреннее солнце. Стрекозы вспорхнули, потрепетали своими радужными крылышками и отлетели… Тяжело было пробуждение для Илейки. Он долго смотрел в бездонное небо. Пусто было на душе. Рядом, подложив под голову могучий кулак, спал Святогор, глубоко и равномерно дышал, как дышало все кругом на земле. Илейка пошел к реке, но умываться не стал. Только зачерпнул воды и хлебнул немного. Решил уйти не мешкая. Знал: начни думать - и конец ему, останется здесь, застрянет надолго, будет бредить по ночам ею, скитаться по берегу, как Святогор. Тропа Трояна - дорога войны! Она осталась где-то сбоку, покинутая Илейкой, но она все же существовала. Вот лежит перед Идейкой витязь, давно оставивший тропу Трояна. Лежит недвижим - бревно бревном. Ведь каждый день так дорого стоит. Каждый день полыхают селения, уничтожаются посевы, гибнут люди. Каждый день на протяжении уже стольких лет решается судьба Руси. Будет! Теперь он очнулся! То был дурман, и он осел в душе мутным осадком. Пусть Святогор изнывает здесь на берегу, Илейка не смеет думать о Синегорке. Все уже позади!
Илья оседлал коня, напоил его и тронулся в путь. Как отрадно было ощутить в руках древко копья, даже зачесались ладони и заныло под ложечкой. Бросил взгляд на Святогора. Тот лежал, раскинув корявые руки. Из шатра выглядывал прислоненный к полотнищу щит - вот-вот выкатится, запрыгает по склону и плюхнется в воду. Светила в глубине рукоять знаменитого меча-самосека. Входи, бери - хозяин храпел и ничего не слышал. Илейка поехал. Попался куст шиповника. Цветы только что раскрылись, следили за солнцем своими хмельными глазами. Илейка достал меч из ножен и с сердцем рубанул по кусту. Сразу стало как-то легче. Кончено. В путь!
Ехал до полудня все дальше и дальше, уходя от заветного места. И всю дорогу протягивались к нему невидимые копья, кололи грудь. Синегорка жила в нем - куда бы он ни поехал, сколько бы верст их ни разделяло. Он хотел видеть ее, хотел сжимать се в объятиях, вдыхать запах ее волос. И это было до того нестерпимо, что Илейка соскочил с коня и побрел, сам не зная куда. Конь постоял, посмотрел и медленно пошел следом. А Илья ничего не видел. Белели камни вдоль дороги, будто рыбы выплывали из пучины, и деревья казались какими-то чудовищами: они шевелили руками-щупальцами, хватали за плечи, но Илейка не останавливался, шел, пробираясь сквозь кусты, взбираясь на холмы, спускаясь в овраги, где под лопухами была растрескавшаяся вязкая глина. Он давно оставил дорогу и шел, куда несли ноги.
Сколько лежал, не знал. Отдышался, пришел в себя. Откуда-то доносились тихие серебряные звуки. Илейка прислушался. Нежные, едва различимые ухом. В них звенела, билась маленькая радость, переливалась в Илейкину душу, наполняла ее. Ничто не вспоминалось ему, не вызывало никаких образов, только тихонько позванивало и успокаивало. Слушал, не мог наслушаться. Словно бы под землей где-то, а может быть, в небе… Нет, где-то совсем рядом. Открыл глаза и увидел себя на лугу. Рядом бил маленький ключ-погремок, издавая серебряные звуки. Глядели кругом незабудки - жабьи очи.
Встал Илейка, осмотрелся. Оки не видать. Редкие холмы, сосны кругом да березы. Вытащил секиру из переметной сумы, выбрал березу, ударил - полетели щепки. Еще удар, еще! Дрогнуло дерево, минуту дрожало и рухнуло. За первым повалилось второе… Илейка сложил сруб из нетолстых стволов над выбоиной, где звенел ключ. Покатой кровлей положил сверху сучья, пришпилив их острыми колышками. Получилась часовенка, приземистая, немного вкось поставленная, но как она пришлась к месту - все сразу стало смотреть по-другому. За работой немного забылся, по потом снова поползли в голове невеселые мысли, и только одна, пришедшая вдруг, утешила: "Для нее ведь сруб сложил. Приедет, напьется, меня вспомнит".
День клонился к вечеру, жара спала, в траве потрескивали кузнечики и иногда взлетали на своих голубых и красных крылышках. В небе плавал маленький серп-пустельга. Часовенка склонилась к студенцу и будто прислушивалась к его голоску, вышедшему откуда-то из мрака сырой земли. Но Илейка уже не слышал его. Он повернул коня и рысью поскакал назад, смутно на что-то надеясь, чему-то радуясь. Ему все казалось, что не поспеет. Ведь Святогор сказал, что она придет. Не сказал когда, но Илейка сердцем чувствовал - ночью: ведь она любит его. Сама крикнула с яра. Не ветерок же прошелестел в кустах шиповника. Пусто ей станет во мраке степей без него, возненавидит хакана, как возненавидела Святогора, будет любить только его - Илейку из Карачарова. Синегорка может прийти, а его не будет.
Илейка подогнал коня. Дорога все не находилась. Уже солнце скатилось за горизонт, и тучки в небе унизались огненными лентами, когда дорога, наконец, отыскалась.
Вихрем понесся по ней, и радовался, и тревожился.
Ночь опустилась над Окой, потянулись низкие облака, месяц прыгал в них, когда конь Илейки, весь в мыле, выскочил на утес. Остановился и бил копытами о твердый камень, высекал искры подковами. Здесь все было по- прежнему - белел внизу сиротливый шатер Святогора. Илейка соскочил с седла, взял под уздцы коня. Торопливо свел вниз. Бур шел, тяжело дыша и роняя клочья пены. Привязал его к кусту, сбежал вниз, к самому берегу. Смутное предчувствие того, что, если он тотчас же не увидит Синегорку, он не увидит ее никогда, охватило его.
- Синегорка! - крикнул Илья совсем так, как кричал вчера Святогор. - Синегорка!
Эхо понесло ее имя по заокским просторам, ответа не было. Заглянул в шатер. Лунный свет просвечивал его насквозь. В нем царил легкий полумрак. Святогора не было, а все его оружие лежало здесь на своих местах.
Илейка сел на камень, окатанный водою, и стал ждать, но время тянулось медленно. Вдруг какой-то звук на середине реки привлек его внимание. Словно бы что-то плеснуло… Может, рыба вскинулась, или водяной всплыл, чтобы глотнуть воздуха? Звук повторился, но увидеть Илейка ничего не мог. Все как вчера: вместо реки черпая яма и мелкий бисер лунного света, дальше непроглядная тьма, украшенная крупными звездами-ледышками. Но вот снова послышался звук, словно бы кто застонал… По реке кто-то плыл, шлепал руками. Все ближе и ближе. Вот снова застонал, глухо, будто бы хлебнул воды. В этом стоне не было ни ярости, ни жалости - одна только тупая боль. Плывущий попал на лунную дорожку - Илейка увидел его голову. Медленно, тяжело поднимал руки, загребая воду, и сыпал брызгами, словно щедрой рукой раздавал золото - направо-налево. Попробовал было нащупать дно ногами, но было еще глубоко, и ушел с головой. Вынырнул, шумно вздохнул, и по этому вздоху Илейка узнал Святогора. Он шел к берегу, как слепец, протянув вперед руки. На берегу, у самых ног Илейки, тяжело плюхнулся в воду, застонал. В спине его торчали четыре стрелы с черным оперением. И лейка нагнулся над старым храбром и помог ему встать.
- Кто здесь? - спросил Святогор, шатаясь, точно хмельной, упившийся ремесленник.
- Я, Илейка, - отвечал тот.
- А… - только и сказал Святогор, - предала нас Синегорка… И тебя, и меня… Ушла с хаканом на восход солнца… Пусть ей вороны глаза склюют.
Медленно шли к шатру. Святогор стучал зубами, останавливался и стонал. Присели на камень перевести дух.
- Тащи тростинки-то, - с трудом выговорил старик, - мешают в спине.
Но вытащить их было не так-то легко. С содроганием принялся Илейка вырывать стрелы. Кровь хлынула из ран, и Илейка заткнул их пучками сорванной тут же травы.
- Брат! - сказал Святогор и стиснул руки Илейки так, что у того позеленело в глазах. - Будь мне братом… младшим моим. Никого не знал в жизни, никого не любил - только ее. Будь мне братом!
- Буду, - отвечал Илейка, - буду тебе братом на всю жизнь.
- Моя кончена, - просто сказал Святогор, - пора на покой. Пришла смерть матерому материку.
- Мы залечим раны, - сказал Илейка.
- Что - раны!.. - тяжело вздохнул, стиснул зубы Святогор, - Духа нет, один пар в душе… Веди меня туда, брат… на яр… Хочу взглянуть сверху. Там у меня и корста (*гроб) готова, давно готова. Веди, - приказал Святогор, и Илейка подчинился ему.
Они стали взбираться на яр. Всею своей тяжестью повис старый храбр на Илейкином плече и все стонал, скрипел зубами. Взобрались. Святогор повернулся лицом к реке, наклонился над обрывом, по ничего не увидел.
- Мрак, мрак, - прошептал он, подняв над головою кулак, погрозил им. - Проклятье тебе, волчица! Тысячу раз! Пусть семя твое будет плевелом!
И затосковал, обмяк весь, на глазах блеснули слезы. Поддерживаемый Илейкой, медленно опустился на землю.
- Лютая баба! Так-то ты встретила своего мужа! Слышишь ты, брат мой? Она натравила на меня целую свору степняков. Они скакали вокруг меня, как бесы, а я давил их руками, но их было много и все верхом… Окружили меня и хотели убить. Я валил их с коней и топтал ногами…
Святогор остановился, увидев в руке Илейки пучок окровавленных стрел. Дрожащей рукой взял и стал внимательно разглядывать.
- Одна ведь ее… Вот она!
Старый храбр разглядывал стрелу, ничем но отличавшуюся от других, с таким вниманием, будто читал на ней невидимые для других письмена. Потом погладил ее рукой, любовно, нежно.
- Она держала… Синегорка. Впереди всех летела - бусы на груди раскатывались. А конь под нею хаканский, резвый, с позолоченной сбруей. Она свистела мне вслед, когда я прыгнул в воду, потом просвистела стрела. Ох! Вот здесь, в лопатке, торчала она. Метила в затылок, да не попала. Она всегда плохо стреляла. Прости меня, Илья, младший брат мой, за то, что я показал им спину, но я не хотел, чтобы она убила меня… Потом бы мучилась всю жизнь. Ведь она любит меня! - убежденно зашептал Святогор, и глаза его счастливо блеснули. - Ты, может, не веришь, но я-то знаю наверное. Любила и любит только меня одного. Бегала от меня много лет, а никуда не смогла убежать. Как хмель вьется по солнцу, так вилась около меня…
- Худо тебе, Святогор? - спросил тихонько Илейка видя, как покривилось лицо старика.
- Мне худо, - ответил он и тяжело задышал, - будто валун на грудь давит, а ей-то каково будет, когда придет и обнимет гроб мой? Обрыдается, горько винить себя станет, лицо обдерет о мой камень. Подними меня, Илья.
Илейка с трудом поднял его на ноги, и Святогор закричал громовым голосом:
- Простите-прощайте, деревья и долы, курганы, ты, Ока быстроструйная, светлый месяц и облака, и небо со звездами, и все, что видало меня. Прощайте все! Далеко иду…
Но ночь была глухая, и все молчало в ответ, только эхо погромыхало вдали. Тихо стало, насторожилось все. Не было ответа Святогору, и, опираясь на плечо Илейки, он пошел едва заметной тропинкой. Продирались сквозь кусты, ломали ветки. Потом остановились в укромном месте, защищенном со всех сторон камеиными нагромождениями и кустарником.
- Стой, - тихо сказал Святогор, остановившись перед кучей сухих веток, - тут…
Попытался разбросать валежник, но это ему не удалось. Разбросал его Илейка. Перед ним был каменный гроб, высеченный в скале, по-видимому, уже много лет назад. Невысокий, толстостенный. Над ним, удерживаемая уродливым стволом березки, свисала тяжелая каменная плита-крышка. Все было просто и законченно. Видимо, Святогор продумал все до мельчайших подробностей и выполнил задуманное с тщанием. Место угрюмое, кругом острые выступы скалы, сыро, но зато укрыто от постороннего глаза.
Святогор сел на край гроба и никак не мог отдышаться.
- Тайну тебе поведаю, брат, - наконец выговорил старик. - Скажу тебе, кто она. Был в давние времена народ из одних баб. Коли рождался мальчик, убивали его… А они рождались потому, что раз в год приходили бабы на Русь, потом снова бежали в степи… И жили они войной и охотой, коней объезжали искусно и правую грудь выжигали, чтобы сподручпей было управляться с луком. Знай: Синегорка одна из них. Нет их дивьего племени - все перевелись, она одна осталась. Вот и мечется, места себе не найдет никак. Она и от хакана уйдет, а уж здесь будет как пить дать… Слушай, Илейка… Пройдет месяц и еще три дня, и она придет сюда. Помни - месяц и три дня…
Святогор задумался, прикрыл глаза морщинистыми веками и сидел долго. Потом глянул на Илейку, сказал тихо:
- Придет она - не пускай в степь. Тебе препоручаю. Возьми с собой назло проклятому хакану. Укради у него Синегорку. Если бы я начинал жить, я бы знал, что мне делать - все бы проклятое семя печенегов перевел! Под самый корень! А теперь расплодилось оно. И трудно его вывести.
- Обет дал, клятву положил, - сурово произнес Илейка. - Всю жизнь вырывать тот корень…
- Настанут худшие времена, - продолжал Святогор, - когда большенные люди переродятся в тужиков, тужики в пыжиков, а те уж вдесятером одного петуха будут резать. Возьми, Илья, меч мой самосек, возьми щит и секиру, и все другое, а конь пусть останется здесь. Требы никакой не надо - поругался я со всеми богами, отверг Перуна-громовержца за то, что не дал мне ее перед смертью!
Илейка смотрел на него со страхом и тайным восхищением. Святогор замахнулся на неведомый, всесильный мир божества. Говорил о нем так просто, как будто бы не однажды видал самого Перуна. Святогор покривился от боли, сказал:
- Теперь прощай и ты, брат!
Он трижды поцеловал его в щеки. Губы его были холодны. Лег лицом вверх, закрыл глаза.
- Наклонись ко мне, брат, - прошептал, - ближе… Еще…
Он тяжело дышал, будто вдувал в Илейку богатырский дух, который еще оставался в нем.