Подойдя уже к самой ризнице, Кретьен обернулся на вход, как оборачиваются, почувствовав пристальный взгляд в спину - и вздрогнул. На него действительно глядели.
Там, над входом, был Всевышний. Sanctus, Sanctus, Sanctus Dominus Deus Sabaoth. Или нет, Христос - но в роли Пантократора, Судии. Отделяющий широким, неумолимым движением раскинутых рук - агнцев от козлищ. К избранным - правая, поднятая рука, там лоно Авраамово, гармония, светлые стройные фигуры. Левая, несущая наказание длань - опущена, карая порок, и судорожно сжавшиеся фигурки скорчились в мучении, и более нет им места среди людей. В мире черное и белое были безнадежно перемешаны, но пришло время, и Господь отделяет Своих. Лицо Его, белое, суровое и глядящее прямо… Его лицо…
Кретьен, побледнев, перекрестился. Прости меня, Господи, я не хочу оказаться слева, о, как же я не хочу оказаться слева…
…Он толкнул ризничную дверь. Маленький, лысоватый, старый священник, дернувшись всем телом, вскочил ему навстречу из-за стола.
- Сын… мой… Что вам угодно?..
- Я хотел бы, - и Кретьен с внезапной дрожью жалости, изумления, боли - понял, что священник его испугался. - Отец мой, - сказал он со всем вежеством, на которое только была способна его рыцарственная душа, сказал, преклоняя на пороге колено, - отец мой, я хотел бы исповедаться.
…Многое видел в жизни Кретьен, но вот такого - еще никогда. И более того - никому бы не пожелал того увидеть. Это была церковь Божия, та, которую он привык видеть в силе и славе, скорее подавляющей и грозной, нежели уничиженной. Церковь Божия, где в пустеющем соборе старенький священник боится входящего человека, боится, что явились защитники ереси - как-нибудь ущемить его… Кретьен бы все пережил - даже если бы ему предложили выбор: церковь или друг. Тогда он, наверно, выбрал бы того из них, за кем в данный момент видел бы правду. Но вот этого он спокойно воспринять не мог, и в этот миг стал ревностным католиком - более, чем когда бы то ни было. "Сатанинская синагога", вспомнилось ему скривившееся лицо Этьена, - и единственный раз за все время ему захотелось Этьену как следует врезать.
Что ж поделаешь, грубый франк. Что ж поделаешь, есть такая порода людей - они защищают тех, кого бьют. И в этот момент им даже все равно, правы те или нет. Увы им, увы.
- Отец, я… хочу покаяться в грехах.
- Говорите, сын мой. Говорите без утайки, с истинным раскаянием сердца, и помните о пяти ступенях покаяния - осознание греха, испытание совести, покаяние изустное, чистосердечное раскаяние и намерение боле не грешить.
Священник, при виде Кретьенова послушания, словно оттаял сердцем. А когда он, приосанившись наконец, указал покаяннику на скамеечку для коленопреклонения у своих ног, мир понемножку вошел в свою колею. Похоже, этот отец готов был отпустить любой грех за одно только достоинство - что к нему явился не катар, а честный католик.
- Грешен я гордыней. Пред высшими и пред равными. Так же грешен похотью. Я предавался греховным мыслям о замужней даме, жене моего сеньора.
- Так, сын мой, так… А не предавались ли вы с этой дамою плотскому греху, скажите без утайки - Господь все грехи прощает…
- Нет. Нет, никогда.
- Это хорошо, сын мой, это хорошо…
- А еще предавался я отчаянию. И давно не вспоминал о Церкви Божией. Лгал - как казалось мне, во спасение; гневался, презирал. Давно не вспоминал с раскаянием, что виновен в смерти моей матушки - она умерла от тоски по мне.
- Что еще, сын мой?.. Не убивали, не лжесвидетельствовали, не блудодействовали?
- В душе своей стократ все это совершал. Но въяве - не попустил Господь.
- Сим отпущается раб Божий… как ваше имя, сын мой?
- Ален.
…Он закрыл глаза, чувствуя, как они теплеют от слез. Но, твердо решив не плакать, он сжал зубы, радостный, радостный - и так стоял, пребывая словно бы в теплой воде, пока священник читал молитву отпущения.
- Встаньте, сын мой. Епитимья вам - пожертвовать на церковь, сколько можете, да посетить на Успение Богородицы какой-нибудь большой собор вашего края. Вы ведь не отсюда, наверное?..
- Из Шампани.
- По выговору оно и видно… Ну, вы сами знаете, что у вас там крупного есть, а если на юге останетесь - так у нас тут Сен-Жилль, или вот собор Святого Павла в Нарбонне, в Тулузе - святой Сернен, а в Кастре - Сен-Винсент… В Альби - святая Сесиль, а в Оше - Богородица… Наша-то - небольшая, но сюда тоже можно…
- Благодарю, отец.
- Не за что, не меня - Господа благодарите…
- Вот, возьмите на церковь.
Бледные глаза клирика расширились, когда он заглянул в кошелек.
- Сын мой… Да вы щедры…
(Бог с ней, с этой кольчугой. Ну, заедем в Труа, подумаешь. Или наймусь на корабль гребцом, а Этьен поедет на деньги от продажи коня…)
- Что вы, отец, вовсе нет. Можно ли попросить вас… молиться за душу моего брата?
- Ну, разумеется… Как имя?..
- Этьен.
(Имя, горькая льдинка, исходящая наружу из горла.)
- Этьен, а другие имена либо прозвища - есть?..
- Есть. Талье.
- Талье, сын мой?..
- Арни.
- Талье-Арни, сын мой? Я верно расслышал?..
(Почему я так сказал, Господи? Ответь мне, я сам не знаю. Ну… значит, пусть будет так.)
- Да, отец.
…- Исповедь окончена, сын мой, Ален. Вставайте же.
Колени уже слегка затекли, но Кретьен не спешил подниматься.
- Отец… Жоселин. Я хотел… Еще сказать.
Насторожившись, клирик как-то весь подобрался. Чего он еще хочет? Неужели задумал признаться в ереси или еще в чем?..
- Я хотел попросить… благословения.
(Это - прыжок в воду с моста. Все или ничего. Как в детстве он боялся выдирать зубы, а отец научил - если сразу, то не больно… Если не мяться, не размышлять, а сразу, одним рывком - р-раз! Все - или ничего.)
- Я ухожу… В далекий путь. Искать Замок Святого Грааля.
Кретьен прыгнул, и вода с грохотом сомкнулась над ним.
Священник молчал целую вечность. И от того, что он скажет, зависела Кретьенова судьба. Зависело, кто выйдет отсюда после исповеди. Человек - или тень. Мертвый - или живой.
Господи, помоги мне, если я прав. Или убей меня, если я неправ. Потому что я, кажется, уже не смогу повернуть обратно.
- Что же, сын мой… Это опасный и долгий путь. Но он ведет к великой реликвии, и… - священник, слышавший слово "Грааль" второй раз в жизни, а в сочетании с замком - и вовсе впервые, несколько раз перевел дыхание, потом последний раз помедлил - и прыгнул вслед за ним.
- Dominus tecum.
- Et cum spiritu tuо.
- Benedicat ti omnipotens Deus, Pater, et Filius, et Spiritus Sanctus.
(И Дух Святой…)
- Амен, - ответил Кретьен, и тысяча роз всплеском зацвела у него перед глазами.
- Иди в мире Христовом, Ален.
Он поднялся с колен, ослепленный сиянием, израненный светом, истекающий Радостью. Он шел к дверям, как слепой, и едва не забыл преклонить колено, оказавшись напротив алтаря. Пол плавно качался под его ногами, стены хохотали, Христос-Пантократор улыбался. Ангелы обнимались над входом. Грешники со сцены Суда ликовали. Цветы расцветали из камня под ногами.
Старенький отец Жоселин проводил его почти до самых дверей. В это время за порогом, ярко освещенный безжалостным солнцем, возник хмурый Этьен. Зыркнул в сторону собора - не идет ли?.. А то пропал невесть куда, непонятно, что там можно столько времени делать… Может, его там проклинают… торжественно?
Отец Жоселин шарахнулся от нарисовавшейся за дверьми черной фигуры. Ох, как знакомы ему были такие, облаченные в самую жару в черное, недовольно косящиеся в сторону храма…
- Сын мой, Ален… А этот человек… он - с вами?..
- Да, он меня ждет.
- А почему же он следом за вами… не вошел в храм?..
- Он… не мог.
(Вот она, единственная вина, в которой Кретьен не исповедался. Вот она, эта вина, ходит за порогом в черном одеянье. Этьен, дружба с еретиком. Почему же ты не сделал этого, а, покаянник?.. Да очень просто - потому что я не считаю свою дружбу грехом. Не считаю.)
Священник слегка сжался. Вот, впервые за много месяцев - такой подарок судьбы, и тот оказался с подвохом!..
- Сын мой… Этот человек… - (Сказал, словно выплюнул слова изо рта). - Он - ваш… наставник?
- Нет. Он - мой друг.
- Вы неосторожны в выборе друзей, сын мой.
И сын отвечал со спокойной готовностью - ему, и Господу-Судии на барельефе, и бледному горячему небу, - всем, кто мог его услыхать:
- Да.
4
Этьен внутренне ликовал. Он еще не спросил друга, что же случилось. Но взгляд того был таким отрешенным, руки так заметно дрожали, когда он отвязывал Мореля, и с первого раза ловкий Кретьен не смог сесть в седло, нога проскользнула в стремени. Этьен пока не трогал его - сначала надо уехать подальше от сатанинской синагоги. Хорошо все-таки, что здесь, на юге, римская церковь слаба - за ними никто не гонится. И никто не в силах их задержать. А свои пустые проклятья пусть расточают, сколько им влезет. Кто этого боится?..
Теперь главное - утешить друга. А то он, кажется, сейчас упадет с коня от горя. Еще бы - потерять веру в церковь, которую считал истинной тридцать с лишним лет!..
- Кретьен…
- А?..
- Ну… как? Что тебе там… сделали?..
Кретьен обратил на друга взор - и Этьена прошибла дрожь. Кажется, его дорогой друг спятил. Потому что то, что плясало сейчас, дробясь бликами света на его лице, было вовсе не отчаянием. Это горел восторг, сияние, радость такая сильная, что уже почти слитая с болью в высшей точке накала.
- Этьен, - голос его был тихим. Но огонь сердца, казалось, вот-вот выплеснется у Кретьена изо рта. - Этьен, я рассказал священнику… все.
- ВСЕ?
- Да, о Граале.
- И…
- И он благословил меня в путь.
- Благословил тебя?.. Ты сказал, он тебя…
- Благословил.
Этьен, прежде пророчивший другу падение с коня, сам чуть не вывалился из седла. Пожалуй, если бы Кретьену предложили на выбор - все сокровища Антиохии или подобное выражение Этьеновского лица - он безоговорочно выбрал бы второе. Это зрелище, воистину, стоило десяти лет жизни.
Глаза катарского послушника едва ли не в прямом смысле слова полезли на лоб. Цвета он стал невнятного - не бывает в природе подобных цветов. Кажется, он даже сказать ничего не мог; Кретьена охватила такая горячая волна любви к другу, что он едва не выпрыгнул из седла вертикально вверх. Наконец Этьен овладел своим языком, но единственное, что он смог - это возопить, как герой античной трагедии:
- Католический священник?!..
Что там Антигона, что там Этеокл и Полиник!.. Кретьен заорал так, что все окна, выходящие на улицу, мгновенно распахнулись, конь Этьена оступился, с одной из крыш сорвалась стая голубей, в соборе вздрогнул священник Жоселин, решив, что его духовного сына зарезали-таки злобные катары, а сам духовный сын едва не оглох от собственного восторга.
- Да!!! Да!!! Да!!! Этьен, мой милый… Этьенчик, дуралей, как же я тебя люблю!!!
- Значит… тебя не отлучили?.. - медленно приходя в себя, возвращаясь в нормальную цветовую гамму, спросил юный катар. Кретьен, продолжая бесноваться, потянулся и прямо с коня облапил его руками, сжал в объятьях, трижды расцеловал. Тот ответил на объятье, цепляясь за друга, как утопающий - за соломинку, но тот даже не заметил. Бросив стремена, он ударил Мореля по бокам пятками и запел во все горло, не стесняясь ни своего похороненного в песках Сирии голоса, ни буйного веселья в понедельник утром. Так продолжался самый радостный день в этой человеческой жизни.
- Veni, Sancte Spiritus,
Et emitte caelitus
Lucis tuae radium…
Этьен, подпевай! Ты что, не рад? Теперь все будет очень хорошо! Или тебе песня не нравится? Она же про Дух Святой, вполне катарская!
- Да нет, нравится… И… я рад. Рад, конечно же. Просто… Я ничего не понимаю. Как же так может быть?..
- А и не надо ничего понимать! Ты просто радуйся. Господь наш радостных любит!
Veni, pater pauperum,
Veni, dator munerum,
Veni, lumen cordium… -
И наконец - тихий, но чистый и красивый - второй голос присоединился к пению, и горожанка по имени Гильельма, мимо чьего дома они проезжали, с опаской сказала своей дочке Раймонде, девице на выданье:
- Ишь, господа небось гуляют, нет им ни будней, ни воскресений! Или школяры бесстыжие напились и буянят, как бы не подожгли чего, с них станется…
А гимн на два голоса все летел и летел в тишину широкой вонючей улицы, вдоль длинной сточной канавы, вдоль разогретых солнцем домов:
- Consolator optime,
Dulсis hospes animae,
Dulce refrigerium!
O lux beatissima,
Reple cordis intima
Tuorum fidelium!
Veni, Sancte Spiritus…
Но двое поющих пели по разным причинам. Кретьен - от радости. А Этьен - он не просто пел. Он молился.
(Очищай нечистое,
Орошай иссохшее…
Направляй заблудшее…
Дай всем почитающим
Упованье твердое…
О, приди к нам, Дух Святой…)
О, приди, Consolator Optime. Приди, Утешитель, и спаси нас.
5
…Он проснулся оттого, что на лицо ему падал солнечный свет. Окно спальни располагалось в глубокой нише, да еще и витражное - но на закрытый правый глаз Кретьена пришлось как раз белое стеклышко, один-единственный ослепительный луч. Какое-то время он еще боролся с пробуждением, морщась и отворачиваясь - но настырное солнышко опять добралось до его лица, пощекотало щеку теплым касанием. Он улыбнулся и открыл глаза.
Первым, что он увидел, была темная фигура, силуэт возле окна. В первый момент, не совсем еще проснувшись, Кретьен смутно вспомил, что в такой самой позе запомнил Этьена, когда отходил ко сну. Тот сказал, что ляжет позже, что ему надо еще подумать. Решив, что к другу, как всегда, от жары сон не идет - ничего, посидит, носом поклюет и ляжет, не в первый раз - Кретьен быстро отключился, засыпал он всегда стремительно, если его не донимали тяжкие мысли. А сейчас тяжких мыслей не приходило, все прекрасно и просто, путь светел и прям, а замок сеньора Бержерака очень гостеприимен, и ужин был очень и очень хорош… Одно неприятно - это вчерашний богословский диспут, совершенно в стиле жанра, разыгравшийся между ними с Этьеном. Перед сном катарского послушника потянуло говорить на опасные темы, и Кретьену нехотя пришлось обсуждать с ним, что значат слова насчет глаза, который надо себе выколоть, если он тебя искушает. "Всякий грех и хула простится человекам, а хула на Духа Святого не простится человекам", - зачитывал Этьен в темноте, низко склоняясь к бледно светящимся страницам, и эти слова оказались последним, что поэт осмысленного слышал. А дальше он, к стыду своему, кажется, заснул. Самое печальное, что все подобные беседы, сколько их ни велось, не давали доброго плода - да и вообще никакого. Или Этьен решал его, безнадежного идиота, спасать от тьмы невежества - и это еще полбеды - или, что гораздо хуже, начинал терзаться собственным ничтожеством. Еще бы, объяснить не умеет… А доводы вроде "Ну я тебя прошу, поверь мне - я знаю, что это правда, и желаю тебе только добра" - Кретьена не убеждали, а напротив же - вызывали желание погладить друга по головке. Или стукнуть по ребрам. Да кого же тут стучать-то, кости кругом, только ушибешься…
Больше всего Кретьен любил Этьена, когда тот забывал о существовании церквей вообще. И преображался - в воплощенную радость, в целомудренного рыцаря с возвышенным и одновременно детским лицом, в вассала Короля Былого и Грядущего, делящего с другом опасный поход. Однако последние несколько дней по дороге от Альби таких моментов почти что не случалось.
Город Бержерак располагался уже достаточно близко к северу, чтобы быть католическим; в отличие от насквозь катарского Ломбера, здесь не считалось хорошим тоном немедленно просить благословения у Совершенного, повергаясь пред ним на колени, или снимать распятия со стен. Однако Этьена сочли именно тем, кем он и являлся, хотя и махнули на него рукой; веротерпимый, или же просто - веробезразличный сеньор Бержерака достаточно приветливо принял у себя знаменитого поэта (сей рыцарь лет тридцати, чем-то похожий на более тихий вариант мессира Анри, даже умел читать!) Поэта - а заодно и его катарского спутника, а какая разница-то, лишь бы капеллан не пронюхал и не возмутился особенно громко… Кретьен был не прочь, чтобы ужин им подали наверх, в выделенную хозяином спальню - вместо рыцарского зала: он и сам не особенно рвался в общество, кроме того, жутко устал в дороге. Затяжная непогода задержала их на пару дней, и сегодня, в первый погожий денек, пришлось проделать далекий путь - почти без минуты отдыха, от рассвета до заката. Оттого постель пришлась как нельзя более кстати, и какие уж тут дискуссии о евангельских фразах! А Этьен - он, наверное, железный. Или настолько уже умертвил свою плоть, что она и пикнуть не смеет - позволяет издеваться над собой как попало. Да, при том, что Кретьен был выше и сильнее своего друга, тот, как ни странно, обладал несравненно большей выносливостью, и поэт даже не очень удивился, проваливаясь в сон, что тот, кажется, все еще сидит на своем стуле и даже что-то читает вслух…
…Да, именно в такой же позе. Господи Боже, он что, так просидел всю ночь?
- Этьен!..
- А, вот ты проснулся, наконец, - слегка дергаясь от его голоса, отозвался катарский послушник, подымая склоненное лицо. Кретьен слегка заледенел от его меловой бледности. Извечные синие круги вокруг глаз теперь стали черно-фиолетовыми.
- Этьен… Ты что, не спал всю ночь? Так и сидел тут?
- Ну… да, - голос его был каким-то безжизненным. Кретьену, еще мягкому и беззащитному после сна, стало страшно.