Ошеломленный, вне себя от гнева, Алексей тем не менее не мог до конца поверить, чтобы его мать была способна на поступок, в котором не меньше глупости, чем жестокости. Но приходилось верить. Что ж, значит, в ней живут две женщины: одна – нежная, сговорчивая, та, что пыталась выведать у него его секреты на конской ярмарке; другая же – прямолинейная, непримиримая, не терпящая никакого отступления от ее приказов. На самом деле мать ведь ничего, кроме презрения, по отношению ко всему человечеству, за исключением самой себя, не испытывает. И видит свою роль в том, чтобы господствовать, а не в том, чтобы понимать. А господствовать, по ее мнению, это значит разрушать достоинство другого человека, принуждать другого отказаться от себя самого, чтобы стать лишь бледным отражением ее воли.
– Это невозможно, это невозможно, – тупо повторял Алексей, – это невозможно, она не могла так поступить…
И внезапно, покинув Кузьму, он бросился в чем был, то есть не сменив домашнего халата на приличную одежду, в сад. Путаясь в полах, добежал до большого дома, по дороге потерял один из шлепанцев, остановился, чтобы обуться, затем в мгновение ока взлетел по ступенькам крыльца и ворвался в гостиную.
Все лампы там были погашены, мать, должно быть, поднялась к себе в спальню и теперь готовится ко сну.
Так же быстро он поднялся на второй этаж, постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, вломился в комнату.
Марья Карповна в роскошном складчатом пеньюаре с широченными рукавами из белого шелка сидела перед туалетным столиком лимонного дерева и нежилась, отдав во власть горничной свои распущенные волосы, которые та медленно расчесывала. Агафья наблюдала за происходящим, стоя со скрещенными на животе руками. Марья Карповна пристально посмотрела на отражение старшего сына в овальном зеркале и, нимало не смутившись, даже головы не повернув в его сторону, спокойно спросила:
– Какая муха тебя укусила? Что, бессонница доняла?
– Вы осмелились… вы решились на то, чтобы уничтожить картину Кузьмы! – заикаясь, выкрикивал Алексей. – Это преступление против искусства!.. Вы не имели права!..
– Здесь, милый мой, правами распоряжаюсь я, и никто другой, – изрекла она все так же спокойно.
– Но зачем, зачем вы это сделали? Почему?!
– Потому что этот болван меня ослушался.
– Он продолжал бы рисовать цветы для вас, но вдобавок…
– Вот это "вдобавок" меня и не устраивает. Не выношу никаких "добавок"! Если я отдаю распоряжение, я хочу, чтобы оно было выполнено – и выполнено в точности. Любые исключения, как и любые поблажки, приводят только к беспорядку. Пока я жива, в этом поместье будет порядок!
– Да он же в отчаянии!
– Ничего, утешится.
– Это был шедевр!
– Мой дом – тоже шедевр. И я хочу, чтобы он таковым и оставался. А для этого все обязаны склонить передо мною головы. Либо Кузьма покорится, либо я отправлю его в Сибирь. Я так ему и сказала. И не переменю своего решения.
Внезапно повернувшись на табуретке, она бросила на сына ледяной взгляд. И снова его потрясло, насколько величественна Марья Карповна в гневе. Этот белый пеньюар, эти разметавшиеся по плечам волосы, это мраморное лицо – статуя, да и только, ни дать ни взять – воплощение властности!
– Впрочем, и ты ведь осмелился ослушаться меня, – снова заговорила она. – Предавая мать, ты тайком снабжал холстами этого несчастного идиота. И тем самым потворствовал его безумию. Ты стал его союзником и выступил против меня. Ты глумился надо мной. И заслуживаешь того, чтобы я отправила тебя в Санкт-Петербург и оставила там подыхать с голоду, мечтая о картинах, которыми ты так восхищался!
Когда Марья Карповна, с трудом сдерживая ярость, произносила все эти слова, Алексей ощущал, как его охватывает какой-то священный ужас перед чрезмерностью матери во всем. Морально – она держала в руке хлыст, которым то и дело щелкала над ухом у каждого. Так, словно, войдя в клетку с хищниками, заставляла тех прыгать с одного табурета на другой, рычать в пространство или пролетать сквозь пылающий обруч. При самых сильных припадках сладострастие дрессировщика соединялось в ней со сладострастием обладателя.
На время спора горничная с Агафьей благоразумно скрылись в дальнем углу комнаты. Но стоило им попытаться выйти, Марья Карповна тут же и остановила:
– Нет, останьтесь! И рассудите нас. Была ли я права, когда уничтожила эту картину?
Неожиданно призванная в арбитры приживалка раболепно взглянула в глаза барыни и пролепетала:
– О да, да, Марья Карповна!
– Да… Да… – вторила ей горничная, втягивая голову в плечи от страха.
Сердце Алексея сжалось от отвращения. Он вышел и захлопнул за собой дверь спальни. Но все равно оттуда был слышен истошный вопль матери:
– И не вздумай когда-нибудь вернуться к этому разговору, Алексей!
XIII
Проснувшись рано утром, Марья Карповна обрадовалась хорошей погоде – солнечный луч, проникший в спальню сквозь неплотно задернутые голубые занавески, обещал безоблачный, ясный день. Затем, прислушавшись к себе, с удовольствием ощутила, какое у нее здоровое, крепкое тело, как славно она выспалась в эту ночь. И с не меньшим удовольствием подумала о разнообразных делах, которыми ей предстояло заниматься.
Прибежавшая на звон колокольчика горничная Василиса принесла в мисочке отвар липового цвета, приправленного ромом. Надо сказать, отличное снадобье: сделаешь примочки на веки – усталости как не бывало, глаза совсем молодые. Потом Василиса помогла барыне надеть белый складчатый пеньюар с широкими рукавами, умыться, пополоскать рот, расчесала ей волосы щеткой и искусно уложила их под кружевной чепец, напоминавший легкую ажурную пену на волнах. Встав у конторки, Марья Карповна взяла молитвослов и принялась вполголоса вычитывать утренние молитвы, после чего можно было приступать к завтраку. Что там на подносе? Чай, баранки, масло, мед, клубничное варенье… И над всем веет благоухание тихого счастья…
Позавтракав, Марья Карповна велела унести поднос и, отправившись в свою домашнюю часовенку, встала там на колени перед иконостасом. Когда она молилась, у нее всегда складывалось впечатление, что Господь ее слышит. Между помещицей и Всевышним было нечто вроде приятного сговора, и ей казалось, что именно этот сговор стал залогом ее нынешнего процветания. Что бы она ни делала, каковы бы ни были ее решения – Господь не оставит ее, наоборот, всегда протянет руку помощи.
Встав, она почувствовала, что ушла даже привычная легкая боль в коленях. Годы не сказываются на ней. Телом и духом она нерушима. Это заключение окончательно подняло настроение Марье Карповне, и она очень ласково встретила Агафью, пришедшую пожелать ей доброго утра. С тех пор, как Левушка стал с ней несколько более предупредительным, смиренная компаньонка сделалась чуть повеселее. Так бывает, когда поставишь в горячую воду наполовину увядший цветок: он сразу оживает – пусть ненадолго, но и этот мимолетный всплеск бледной красоты приятен глазу… Чтобы внушить своей подопечной веру в самое себя, Марья Карповна решила посоветоваться с нею, какое платье лучше сегодня надеть. К чаю были приглашены две дамы из соседок: Нина Антоновна Ильина и Софья Андреевна Салькова. Агафья Павловна долго колебалась, потом наконец осмелилась предложить темно-розовое платье из тафты и, более того, принялась горячо его расхваливать. Хотя мнение Марьи Карповны было прямо противоположным, она решила на этот раз доставить удовольствие Агафьюшке и последовать ее совету. И даже надеть темно-розовое платье прямо сейчас, с утра.
Василиса помогла барыне влезть в наряд, Агафья застегнула на нем все пуговки. Затем обе отступили на несколько шагов, чтобы Марье Карповне было удобно полюбоваться собой в большом наклонном зеркале, вставленном в раму из лимонного дерева, – в нем она отражалась вся, с головы до ног.
Марья Карповна придирчиво себя осмотрела, объявила, что весьма довольна увиденным, после чего обосновалась в рабочем кабинете и, в соответствии с обычным распорядком дня, вызвала к себе управляющего имением, Федора Михайлова, для отчета. На письменном столе рядом с помещицей лежали счеты, на которых она – под диктовку собеседника – все подсчитывала, передвигая костяшки по стержням с такой скоростью, что казалось, будто они летают. Выслушав отчет, она перешла к распоряжениям. Говоря с Федором Михайловым, Марья Карповна через открытое окно прислушивалась к тому, что делается вне дома: вот садовники вышли почистить дорожки, вот плотник вдалеке взялся сбивать ящик, вот казачок рассыпает на террасе зерно – корм для голубей… Чуть позже ее внимание привлекло неистовое хлопанье крыльев, и, отослав управляющего, она отправилась на террасу – вдруг захотелось самой покормить птиц.
Впрочем, она вообще любила это занятие, казавшееся ей поэтичным. Не прошло и нескольких секунд, как на нее налетела целая стая серо-белых птиц, которые стали суетиться вокруг, отталкивая друг друга от самых лакомых зернышек. Прожорливость голубей забавляла помещицу. Самые дерзкие налетали прямо на нее и клевали с руки. Она просто-таки дрожала от удовольствия, когда их острые клювы касались ее пальцев. "Как они все-таки похожи на всех обитателей Горбатова! – думала Марья Карповна. – Те точно так же зависят только от моей доброй воли". Естественно – ведь именно она тут распределяла все жизненные блага, именно она наполняла пустые животы, именно она указывала легкомысленным умам, как поступать правильно. Крестьяне точно так же, как эти голуби и голубки, нуждаются в ней, чтобы выжить. Да и сыновья тоже!..
Порою ей казалось, что она отдает себя на съедение своре неблагодарных существ. Обезумевшие от счастья птицы садились ей на плечи, на голову… Она пожалела, что Алексей не видит на матери эту живую шляпу. Из них двоих только он, пусть даже и критикуя, более чем чувствителен к ее женскому очарованию. И это для него, а вовсе не для гостий, она надела сегодня розовое платье. В любом случае у мальчишки есть и вкус, и характер. Даже когда Алеша ей противоречит, она не отказывает ему в уважении. Но до чего же приятно победить и даже унизить человека такого склада! Младший, Левушка, сделан из такого мягкого теста, что пальцем надавишь – принимает другую форму… Липкая какая-то угодливость сына, его желание заранее согласиться со всем, что скажет маменька, портят ей все удовольствие, не дают полностью вкусить то сладострастное наслаждение, какое дает власть над людьми.
Когда Марья Карповна вошла в комнату, они оба уже сидели за накрытым к обеду столом. Ни один не запротестовал, услышав, что к четырем приедут гостьи – госпожа Ильина и госпожа Салькова. А чему бы, собственно, им противиться? Алексею вообще на все наплевать, а Левушка будет даже горд: не всякому выпадает возможность похвастаться своими интерьерами. Еще бы ему не гордиться; на самом-то деле дамы пожалуют в Горбатово именно затем, чтобы увидеть только что расписанные цветами покои: в провинции ведь не так уж много развлечений.
После обеда братья разошлись по своим флигелям, а Марья Карповна принялась раскладывать пасьянс. Со вчерашнего дня ее томила неотвязная мысль, и теперь она спрашивала себя, стоит ли делиться своими планами со всеми остальными прямо сегодня, или лучше немного подождать. Пусть карты ответят. Каждое перемещение скользивших между ее пальцами пасьянсных карт она сопровождала краткой молитвой. И вот наконец последняя карта легла на свое место: пасьянс сошелся. Вот и хорошо, значит, все уладится сегодня же.
Марья Карповна откинулась на спинку кресла, дерзкая, победная улыбка играла на ее губах. Посмотрела на портрет мужа в охотничьем наряде. И он как будто бы глядит на нее своими тусклыми, невыразительными глазами… Правду сказать, муж, и пока был жив, ничуть ее не обременял. В глубине души она и тогда не рассматривала Ивана как близкого человека, он и тогда занимал в ее жизни не больше места, чем этот вот портрет. Она зевнула, кликнула Агафью, велела той принести флакон с духами, освежила виски и чуть-чуть за ушами, потом проглотила немножечко мятной воды – дыхание тоже не мешало освежить – и сразу встрепенулась, ибо тут же и послышался колокольчик: приехали гостьи. Агафья побежала им навстречу.
Появлению госпожи Ильиной и госпожи Сальковой в гостиной предшествовали шелест юбок и оживленное перешептывание. И вот они вошли. Обе дамы были дородными, если не тучными. Одна – в светло-желтом атласном туалете, другая – в бледно-зеленом, как капустный лист, платье из органди. Вместе гостьи оказались похожи на два гигантских неведомых овоща с увядшей ботвой. Капоры, из глубины которых выглядывали круглые, румяные, улыбающиеся физиономии, изобиловали оборками и лентами, подобранными в цвет платьям, и среди всего этого нагромождения отделок приторно-любезные улыбки дам казались очередным безвкусным украшением. Как Нина Антоновна Ильина, так и Софья Андреевна Салькова – обе были супругами крупных землевладельцев, и именно они задавали тон всему уездному обществу. С госпожой Ильиной приехала ее шестнадцатилетняя дочь Полина, напоминавшая сову с ее сереньким оперением, огромными круглыми глазами и заостренным клювом. Полина присела в глубоком реверансе. Дамы пылко, но не забывая беречь наряды, – как бы не помять оборки, – расцеловались щека к щеке. Марья Карповна пригласила гостий сесть, что они и проделали, оставаясь прямыми, словно кол проглотили, из-за жестких косточек корсетов, а затем отправила Агафью к жениху – надо же было заранее сообщить Левушке, что вся компания навестит его примерно через полчаса.
Агафья стремительно выбежала из гостиной, охваченная каким-то ребяческим нетерпением: с некоторых пор она стала забывать не только о том, что не так уж много времени осталось до ее тридцатилетия, но даже и о том, что несколько лет вдовствует. Ни дать ни взять – юная девица на выданье. Левушка принял ее дружелюбно, и это сильно подбодрило невесту, но мало того – не слушая, что она там лепечет насчет скорого появления госпожи Ильиной и госпожи Сальковой, он схватил Агафью за запястья, притянул к себе и поцеловал прямо в губы.
– Ах, Лев Иванович, ах, вы совсем обезумели! Неужто вам не стыдно? – лепетала осчастливленная вдовушка, вне себя от смущения и радости. – Ведь эти дамы вот-вот войдут…
При этом она и не подумала оттолкнуть "бесстыдника". А Левушка, пошалив таким образом, тоже вошел во вкус – теперь губы Агафьи Павловны уже не казались ему противными. От долгого поста у него разыгрался аппетит, а ведь на голодный желудок даже перловый суп кажется лакомством! Левушка втягивал в себя жаркое дыхание невесты, покрывая ее лицо быстрыми поцелуями, и думал про себя, что в послушании все-таки есть своя большая прелесть и не напрасно он всегда и во всем повиновался маменьке: ей же лучше знать, что кому потребно! На самом-то деле маменька, с ее женским инстинктом, проницательным умом и богатым опытом, попросту освободила его от мучительного выбора.
День венчания было решено назначить на 4 сентября – это оказалось удобно всем. Марья Карповна уже списалась с петербургскими начальниками Алексея и договорилась о том, чтобы ему продлили отпуск – снова, таким образом, подтвердив, что без ее связей в высших сферах ему не обойтись, и одержав верх над старшим сыном. "Целых три недели еще ждать!" – думал Левушка, продолжая осыпать поцелуями постанывающую от наслаждения Агафью. Собственное нетерпение удивляло молодого человека. Даже если бы он женился по любви, повинуясь внезапно вспыхнувшей страсти, вряд ли ему могло быть труднее дожидаться, пока наконец благословят его союз с Агашей.
Невеста в это время слегка отстранилась, чтобы перевести дыхание, и жених смог увидеть ее во всей красе. Красные мраморные прожилки на щеках… Прядь волос, неопрятно свесившаяся на лоб… Туповатый и кроткий взгляд… Нос длинный, вся дрожит… Господи, как же она на козу похожа! Левушка невольно подумал об Аксинье – до чего эта разгоряченная девка была хороша в постели, до чего красива в момент, когда он овладевал ею… Но он тут же и прогнал мимолетное воспоминание: зачем умножать сожаления о прошлом, рисуя будущее в безрадостных красках? "Нет, – решил Левушка, – уж лучше стану мечтать о дне свадьбы – это, наоборот, усилит тягу к семейному очагу! А что нам предстоит? В Горбатово съедутся все уездные дворяне. Три дня будем пировать, каждый вечер – танцевать под звуки военного оркестра из Тулы. Да! Еще зажгут фейерверки… Марья Карповна все предусмотрела, все уже рассчитала. А после свадьбы новобрачным полагается делать визиты вежливости соседям… Ах, до чего же приятная перспектива!.." Теперь Левушка радовался, как маленький мальчик, которому на маскараде позволят изобразить из себя важную особу.
Он снова притянул к себе Агафью и взревел:
– Моя голубка!!!
Но продолжения не последовало: в этот самый момент в распахнувшуюся дверь влетел казачок и звонким голосом объявил:
– Барыня и гостьи сейчас будут здесь!
– О Господи! Я так и знала! – воскликнула Агафья Павловна. – Ах, Лев Иванович, вы заставили меня потерять голову! Ах!.. Ах!.. У меня из-за вас вся прическа растрепалась!
Левушка посмеивался над смущением невесты, а она торопливо поправляла волосы и судорожно одергивала смятое платье. Когда говорливые и переливающиеся всеми цветами радуги дамы вошли в комнату, Агафья уже скромно стояла в уголке, голова ее была опущена, а глаза вновь приобрели виноватое выражение. Однако никто на это и внимания не обратил: поздравив жениха и невесту с помолвкой, как это было принято, гостьи принялись осматривать по-новому украшенные комнаты. Марья Карповна велела позвать Кузьму, чтобы и на его долю досталась порция комплиментов. Зная отвращение крепостного таланта к церемониям такого рода, Алексей пришел тоже: после уничтожения матерью картины он испытывал потребность поддерживать своего подопечного в любых обстоятельствах. Когда Кузьма явился во флигель, молодой барин исподтишка всмотрелся в него и обнаружил, что вид у того отсутствующий, что тот замкнулся в себе – так, будто с потерей картины он лишился заодно и удовольствия видеть мир глазами художника. Он, страстно влюбленный в природу, он, волшебник света и красок, стал похож на бычка, которого тащат на веревке в суматоху базара…
Дамы переходили из комнаты в комнату, останавливаясь у расписанных цветами плинтусов, карнизов, панелей, простенков, и всякий раз восхищенно вскрикивая:
– Какое разнообразие!.. Какая красота!.. Да на них бабочки, наверное, садятся, принимая за живые!
Иногда какое-то словечко, произнесенное громче, чем другие, больно ударяло по ушам Кузьмы. В такие моменты он вздрагивал, лицо искажала гримаса, блестящие глаза отражали полное смятение чувств. Но тут же все снова гасло – и художник впадал в прежнее состояние, напоминая безразличное ко всему на свете жвачное животное. У Алексея при взгляде на него от глубокой печали сжималось сердце, ему ужасно хотелось пинками прогнать из дома этих возбужденно щебечущих дур. Но те чувствовали себя как при осмотре музея, а в музее ведь принято восхищаться… Наконец добрались до спальни…
– Боже, как это прекрасно, несравненно, возвышенно! – причитала мадам Ильина. – Ну скажите, какую супружескую чету не вдохновит это постоянное цветение вокруг постели!
При этих словах Агафья густо покраснела, а дочка Нины Антоновны широко раскрыла и без того выпученные глаза. Неужто поняла намек на супружеские радости?