Чудеса Антихриста - Сельма Лагерлёф 12 стр.


Пока они так сидели, солнце зашло, и Этна залилась красным отсветом. Казалось, что Этна краснеет от гнева при виде того, что происходит в саду донны Элизы. Каждый раз при закате солнца, когда розовела Этна, она вспоминала Гаэтано. Казалось, что обе они ждут его. И они ясно представляли себе, что произойдет, когда вернется Гаэтано. И она только боялась, что он будет слишком пылок и порывист. А теперь он только говорит об этих ужасных социалистах, которых она ненавидит и боится.

Он говорил долго. Она видела, как Этна бледнеет и принимаешьт бронзовый отлив, и, наконец, наступила темнота. Она знала, что скоро взойдешь луна. Она сидела, притаившись, и ждала, что ей на помощь придет лунный свет. Сама она была бессильна. Она всецело была в его власти. Но и лунный свет ничему не помог. Гаэтано продолжал говорить о капиталистам и рабочих.

Тогда она подумала, что этому может быть только одно объяснение. Он, очевидно, ее разлюбил.

И вдруг она вспомнила, что случилось неделю тому назад. Это было в тот день, когда вернулся Гаэтано. Она вошла в комнату Джианниты; но она шла так неслышно, что Джианнита не заметила ее.

И она увидела Джианниту в каком-то экстазе с протянутыми руками и запрокинутой головой. В руках она держала портрет. Она то прижимала его к губам, то поднимала его над головой и в восхищении смотрела на него. Это был портрет Гаэтано.

Увидя это, донна Микаэла вышла так же неслышно, как и вошла. И тогда ей стало жаль Джианниту, что она любит Гаэтано.

Но теперь, когда Гаэтано говорил только о социализме, она задумалась над этим.

И теперь ей начало казаться, что и Гаэтано любит Джианниту. Она вспомнила, что они были друзьями детства. Он вероятно уже давно любит ее. Может быть, он вернулся, чтобы жениться на ней. Донна Микаэла ничего не могла сказать против этого, ей не на что было жаловаться. Не прошло и месяца, как она писала Гаэтано, что он не должен любить ее.

А он наклонился к ней, встретил ее взгляд и заставил ее, наконец, слушать себя.

- Вы должны понимать, вы должны видеть и понимать. Здесь на юге нам необходимо возрождение, толчок, каким в свое время было христианство. Да здравствуют рабы, долой господ! Мы должны пересоздать все общественные условия! Мы должны вспахать новую землю, старая истощена. Старая почва дает только слабую, ничтожную растительность. Откройте свет нижним слоям, я вы получите совсем другой результат!

- Понимаете вы теперь, донна Микаэла, почему социализм жив и не погиб до сих пор? Потому что он привел с собой новое слово. Подумайте о земле! - говорит он, - как христианство взывало: "Подумайте о небе!" Оглянитесь кругом себя! Разве земля - не единственное, чем мы владеем? Поэтому мы должны устроить так, чтобы быть счастливыми в этой жизни. Почему, почему не подумали об этом раньше? Потому что мы слишком были заняты тем, что наступить после. Ах, что нам до того? Земля, земля, донна Микаэла! Мы - социалисты, мы любим землю! Мы поклоняемся священной земле, бедной, презираемой матери, которая скорбит о том, что сыны ее стремятся к небу.

- Поверьте мне, донна Микаэла, все это совершится через несколько лет. Апостолы распространят наше учение, мученики пострадают за веру, и толпы людей перейдут на нашу сторону. И мы - истинные сыны земли, одержим победу. И земля раскинется перед нами во всей свой прелести. И она одарить нас красотой, наслаждением, знанием и здоровьем!

Голос Гаэтано задрожал, слезы сверкали у него на глазах. Он подошел к краю террасы и протянул руки, словно желая обнять залитую лунным светом землю.

- Ты так ослепительно прекрасна, - говорил он, - так ослепительно прекрасна.

И донне Микаэле показалось на минуту, что она испытывает его страдание за все то горе, что таится под этой прекрасной оболочкой.

Жизнь, полная несчастий и пороков, показалась ей грязной рекой, полной нечистот, протекающей среди этой сверкающей красоты.

- И никто не может наслаждаться тобой, - продолжал Гаэтано, - никто не решается наслаждаться тобой. Ты неукротима и полна злобы и предрассудков. В тебе неуверенность, опасность, раскаяние и мука, порок и позор, ты - все, что только можно себе представить ужасного, потому что люди не хотели сделать тебя лучше.

- Но наступит день, - восторженно произнес он, - когда они обратятся к тебе со всей своей любовью, к тебе, а не к мечте, которая ничего не дает и не может дать.

Она внезапно прервала его. Он все больше пугал ее.

- Так это правда, что в Англии вы не имели успеха?

- Что вы хотите сказать?

- Говорят, что знаменитый художник, к которому вас послала мисс Тоттенгам, сказал, что вы…

- Что он сказал?

- Что ваши работы годятся и хороши только для Диаманте.

- Кто это говорит?

- Так думают, потому что вы очень изменились.

- Потому что я теперь социалист?

- Вы не сделались бы им, если бы имели успех.

- Ах… вот что!… Вы не знаете, - продолжал он, смеясь, - что мой великий учитель в Англии сам был социалист. Вы не знаете, что он-то и научил меня новым взглядам.

Он замолчал и не продолжал этого разговора. Он подошел к скамье, на которой сидел до ее прихода, и, взяв с нее статуэтку, подал ее донне Микаэле. Он как бы говорил этим: "Посмотрите сами, правы ли вы!"

Она взяла ее и поднесла к лунному свету. Это была Mater Dolorosa из черного мрамора. Она могла ясно разглядеть ее.

Она узнала в ней себя. Мадонне были переданы ее черты. В первое мгновенье ее охватило чувство восторга, но в следующую же минуту она почувствовала ужас. Он, социалист, потерявший веру, осмеливался делать изображение Мадонны. И он еще придал ей ее черты. Он вовлекал и ее в свой грех,

- Я сделал ее для вас, донна Микаэла, - сказал он.

- Ах, если она принадлежит мне!… - она бросила статуэтку за перила. Статуэтка ударилась об отвесную скалу, полетела еще ниже, ударяясь о камни и разбиваясь в куски, и, наконец, послышался плеск воды, когда она упала в Симето.

- Какое вы имеете право ваять изображение Мадонн? - спросила она Гаэтано.

Он стоял молча. Такою он еще никогда не видел донну Микаэлу.

В ту минуту, как она поднялась с места, она, казалось, выросла и похорошела. Красота, как беспокойная гостья, появляющаяся на ее лице, озарила ее черты. Она выглядела холодно и непреклонно; большим счастьем казалось покорить и завоевать такую женщину.

- Так вы еще верите в Бога, если вы можете ваять Мадонн? - спросила она.

Он тяжело вздохнул. Он был словно разбитый. Ведь он сам был верующим. Он понял, как оскорбил ее. Он видел, что потерял ее любовь. Он вырыл между ними бесконечную, непреодолимую бездну.

Он должен был сказать что-нибудь, должен был привлечь ее на свою сторону.

Он снова заговорил, но тихо и неуверенно.

Она молча слушала его и потом вдруг спросила, почти с состраданием.

- Как вы сделались таким?

- Я думал о Сицилии, - произнес он, оправдываясь.

- Вы думали о Сицилии, - задумчиво повторила она. - А зачем вы вернулись домой?

- Я вернулся, чтобы подготовить восстание.

Казалось, что они говорят о болезни, о легкой простуде, которою он захворал и от которой он легко может вылечиться.

- Вы вернулись, чтобы погубить нас, - строго сказала она.

- Пусть будет так, пусть будет так! - уступчиво сказал он. - Вы можете говорить так. Ах, если бы я не получил ложных вестей и не опоздал на неделю! Мы допустили, чтобы правительство предупредило нас! Когда я приехал, все зачинщики были арестованы, и остров занят солдатами. Все погибло!

Как странно беззвучно прозвучало это "все погибло!".

И для этого он поставил на карту все свое счастье!

Его взгляды и принципы казались ему теперь высохшей паутиной, в которой он запутался. Он хотел разорвать ее, чтобы овладеть донной Микаэлой. Она одна только существовала, она одна принадлежала ему. Это он испытывал и раньше. Теперь он снова почувствовал это. Она была единственной для него во всем мире.

- Но они сражаются сегодня в Патерно?

- Произошла только драка у городских ворот, - сказал он. - Это пустяки. Если бы я мог воспламенить всю Этну, все города, лежащие на ней! Тогда бы нас поняли! А теперь расстреливают толпу крестьян, чтобы стало несколькими голодными ртами меньше. А нам ничего не дают взамен.

Он рвал свою паутину. Ему хотелось подойти к ней и сказать, что все это ему безразлично. Ему нечего думать о политике! Он был художник, он был свободен! И он хотел обладать ею.

Но как раз в эту минуту в воздухе словно что-то задрожало. В ночной тишине пронесся выстрел, потом еще и еще.

Она подошла к нему и схватила его за руку.

- Это восстание? - спросила она.

Выстрел за выстрелом грозно проносились вокруг. Потом послышались кривки и шум толпы, бегущей по улицам.

- Это восстание, это несомненно восстание. Да здравствует социализм!

Восторг охватил его. К нему вернулась вся его прежняя вера. И тогда он завоюет ее. Женщины никогда не отталкивают победителя.

Ни говоря ни слова, они поспешили к калитке.

Но тут у Гаэтано вырвалось громкое проклятие.

Он не мог выйти. В замке не было ключа. Его заперли в саду.

Он огляделся. С трех сторон поднимались высокие стены, а с четвертой была пропасть. Выхода не было. А из города доносился все более нарастающий шум. Слышался топот бегущих, раздавались выстрелы и крики. И слышно было, как они ревут: "Да здравствует свобода! Да здравствует социализм!" Он со всей силой потрясал калитку и тоже готов был кричать. Он был в плену. Он не мог быть с ними!

Донна Микаэла спешила к нему. Теперь, когда она его выслушала, она не пыталась больше удержать его.

- Постойте, постойте! - говорила она. - Ключ у меня.

- Вы, вы! - воскликнул он.

- Я его вынула, когда пришла сюда. Я подумала, что я смогу запереть вас здесь, если вы задумаете восстание. Я хотела спасти вас!

- Какое безумие! - воскликнул он, вырывая ключ из ее рук.

Ища ощупью замочное отверстие, он успел спросить ее.

- А почему же теперь вы больше не хотите спасать меня?

Она не отвечала.

- Может быть, для того, чтобы доставить вашему Богу случай погубить меня?

Она продолжала молчать.

- Вы не решаетесь охранять меня от его гнева? - Нет, я не смею этого! - прошептала она.

- Вы, верующие, ужасны, - сказал он.

Он чувствовал, что она покидает его. Мысль, что она не делает ни малейшей попытки принудить его остаться, леденила его и отнимала у него мужество. Он вертел ключом и не мог отпереть, его парализовало ее бледное, холодное лицо.

И вдруг он почувствовал, что руки ее обвились вокруг его шеи и губы ее ищут его губ.

В это мгновение калитка распахнулась, и он выбежал на улицу. Он не хочет ее поцелуев, обрекающих его на смерть. В своих старых верованиях она была ужасна для него, как привидение. Он бросился в город, словно спасаясь от преследования.

XI. Праздник Сан-Себастиано.

Когда Гаэтано убежал, донна Микаэла еще долго оставалась в саду донны Элизы. Она стояла как прикованная, ни о чем не думая и ничего не чувствуя.

И тут она вспомнила вдруг, что она и Гаэтано не одни существовали в мире. Она вспомнила больного отца, о котором она совершенно забыла.

Она вышла из сада и пошла на Корсо, на котором было пусто и тихо. Шум и выстрелы доносились откуда-то издали, и она подумала, что теперь сражаются у Porta Altna.

Фасад летнего дворца был залит ярким лунным светом, и она удивилась, что в такое время и так поздно ночью двери на балкон открыты и ставни не заперты. Еще больше удивилась она, видя, что ворота широко распахнуты и двери в давку растворены.

Когда она вошла под ворота, то увидела, что сторожа старика Пьеро там не было. Фонарь не был зажжен, и на дворе не было видно ни души.

Она поднялась по лестнице на галерею, споткнулась о что-то твердое. Это была маленькая бронзовая ваза, обычно стоящая в концертной зале. Несколько ступеней выше она нашла нож. Это был большой нож с длинным тонким лезвием. Когда она подняла его, с него скатилось несколько темных капель. Она поняла, что это кровь.

И теперь она сразу поняла, что случилось то, чего она так боялась всю осень. Бандиты нагрянули в летний дворец и ограбили его. И все слуги разбежались; а ее отец, прикованный болезнью к постели, вероятно, был убит.

Она не знала, ушли ли бандиты. Но теперь перед лицом опасности страх ее исчез, и она поспешила вперед, не думая о том, что она одна и беззащитна.

Пройдя галерею, она вошла в концертный зал. Широкие полосы лунного света падали на пол, и в одной из полос лежало, распростершись, неподвижное тело.

Донна Микаэла наклонилась над лежащим. Это была Джианнита. Она была убита, глубокая рана зияла у нее на шее.

Донна Микаэла оправила тело, сложила ей руки на груди и закрыла глаза. Она запачкала при этом руки в крови и, почувствовав на пальцах темную липкую жидкость, она заплакала.

- Ах, милая, дорогая сестра, - громко заговорила она. - С этой кровью утекла твоя молодая жизнь. Всю жизнь ты любила меня и теперь пролила свою кровь, защищая мой дом. Или Господь наказывает меня за мое жестокосердие, отнимая тебя у меня? Ах, сестра, сестра, не могла ты разве наказать меня менее жестоко?

Она наклонилась и поцеловала убитую в лоб.

- Ты этому не веришь, - сказала она. - Ты знаешь, что я всегда была верна тебе, что я всегда любила тебя!

Потом она вспомнила, что мертвая оторвана уже от всего земного и ей не нужны ни раскаяние, ни выражение дружбы. Она прочитала несколько молитв над трупом. Единственно, что она могла сделать для своей сестры, это проводить набожными мыслями ее душу, отлетающую к Богу.

Она пошла дальше, не думая о том, что может случиться с ней самой, и только охваченная неописуемым ужасом при мысли об отце.

Пройдя длинный ряд парадных комнат, она подошла, наконец, к двери больного; руки ее долго нащупывали ручку двери, и, когда она, наконец, нашла ее, у нее не хватило сил повернуть ее.

Из комнаты отца послышался голос, он спрашивал, кто вошел. Услыша его голос, она поняла, что он жив, и ее охватило такое чувство, словно все в ней задрожало и оборвалось, и силы отказывались служить ей. Мозг и сердце перестали работать, и ноги не могли больше держать ее. Она подумала, что это происходит оттого, что последнее время она жила в страшном напряжении. Она опустилась на пол с неизъяснимым чувством какого-то освобождения и погрузилась в глубокий обморок.

Донна Микаэла пришла в себя только к утру.

За это время произошло очень многое. Слуги вышли из своих убежищ и позвали донну Элизу. Она пришла в разграбленный дворец, послала за полицией и белыми братьями, которые перенесли тело Джианниты к ее матери.

Проснувшись, донна Микаэла увидала, что она лежит на софе в комнате рядом с отцом. С ней никого не было, но из комнаты отца до нее доносился голос донны Элизы.

- Я потеряла и сына, и дочь, - всхлипывая, говорила донна Элиза. - Я потеряла их обоих.

Донна Микаэла хотела встать, но у нее не было сил. Тело ее было точно сковано, но душа уже пробудилась.

- Кавальере, кавальере! - говорила донна Элиза. - Можете ли вы это понять? Разбойники с Этны ворвались в Диаманте. Пришли бандиты, стреляли в таможню у заставы и кричали: "Да здравствует социализм!" И все это они делали, чтобы разогнать народ с улиц и выманить карабинеров за Porta Aetna. Никто из жителей Диаманте не был с ними заодно. Все это устроили разбойники, чтобы ограбить мисс Тоттенгам и донну Микаэлу, двух женщин, подумайте, кавальере! О чем думали господа офицеры, заседавшие в военном суде? Или они думали, что Гаэтано был в союзе с бандитами? Разве они не видели, что он дворянин, истинный Алагона, художник? Как могли они осудить его?

Донна Микаэла слушала в ужасе; но она старалась убедить себя, что все это сон. Ей казалось, что Гаэтано спрашивает ее, приносит ли она его в жертву Богу? И она отвечает ему, что она сделала это. А теперь ей снится, что бы было, если бы его действительно схватили. Иначе этого и быть не может!

- Какая печальная ночь! - продолжала донна Элиза. - Что-то носится в воздухе, что туманит разум людей и делает их безумными! Вы знали Гаэтано, кавальере! Он всегда был горячий и увлекающийся, но он был рассудителен и благоразумен! А сегодня ночью он сам бросился в руки солдат. Ведь вы знаете, он хотел поднять восстание, для этого только он и вернулся. И когда он услыхал выстрелы и крики: "Да здравствует социализм!" - он совершенно обезумел. Он думал, что начинается восстание, и бросился на улицу, чтобы принять в нем участие. И он тоже кричал изо всех сил: "Да здравствует социализм!" И тут ему встретилась толпа солдат, целый отряд. Они шли в Патерно, но, услыхав по дороге стрельбу в Диаманте, завернули сюда, посмотреть в чем дело. А Гаэтано не в состоянии отличить солдатской фуражки, ему кажется, что это восставшие, ему кажется, это ангелы сошли с неба, он кидается в их толпу, и его арестовывают. А солдаты, ловившие разбойников, убегавших с добычей, заодно забирают и Гаэтано. Они проходят через весь город и везде встречают тишину и покой; но, прежде чем уйти, они судят своих пленников, осуждают его как разбойника и убийцу женщин. Ну, разве люди не потеряли рассудок, кавальере?

Донна Микаэла не могла расслышать, что отвечал ее отец. Ей самой хотелось задать тысячи вопросов, но она была словно каменная и не могла пошевелиться. Она думала только о том, не расстреляли ли уже Гаэтано.

- Что думали они, приговаривая его к двадцати годам тюрьмы? - говорила донна Элиза. - Неужели они думают, что он сам или его близкие проживут так долго? Он умер для меня, кавальере, умер, как и Джианнита.

Донне Микаэле казалось, что она опутана крепкими цепями и не может высвободиться. Это было ужаснее, чем если бы ее приковали к позорному столбу и бичевали.

- У меня отняли всю радость моей старости, - говорила донна Элиза. - Джианнита и Гаэтано! Я всегда надеялась, что они поженятся. Они так хорошо подходили друг к другу. Оба они выросли у меня и любили меня. Зачем мне жить, когда вокруг меня нет больше молодежи? Часто мне приходилось трудно, когда Гаэтано жил у меня, и мне часто говорили, что мне легче было бы прожить одной; но я всегда отвечала, что все это пустяки, лишь бы вокруг меня была молодежь. И я думала, что, когда он вырастет, он женится и у них будут дети и мне не придется доживать свой век одинокой, никому не нужной старухой.

Донна Микаэла подумала, что в ее руках было спасти Гаэтано, но она не захотела этого. Но почему она не захотела? Теперь это казалось ей совершенно непонятным. Она начала перечислять причины, побудившие ее толкнуть его на гибель. Он был безбожник и социалист и хотел поднять восстание. Это перевесило все другое в ту минуту, как она отперла ему калитку. Это перевесило даже ее любовь. Теперь она не понимала этого. Разве может чашка весов, наполненная пухом, перевесить чашку с золотом?

- Мой красивый мальчик, - говорила донна Элиза, - мой красивый мальчик! В Англии он стал уже известным человеком и вернулся назад, чтобы помочь нам, бедным сицилианцам. А теперь они осудили его, как бандита. Они едва не расстреляли его вместе с другими. Пожалуй, это было бы и лучше, кавальере. Пожалуй, мне было бы легче видеть его в могиле, чем знать, что он томится в тюрьме. Как он перенесет это несчастье? Он не выдержит этого, он заболеет и умрет.

Назад Дальше