Нищим подавали милостыню, какой они еще никогда не получали; но бедняки не радовались ей, так как не надеялись пережить следующий день. И священники не радовались, хотя церкви были полны народа, они целый день должны были принимать исповедь кающихся, и число приношений перед алтарем святого все возрастало.
Не радовался и писец Винченцо да-Лоццо, хотя вокруг его стола в лоджии ратуши теснился народ и каждый охотно платил ему сольдо, только бы успеть написать в этот последний день прощальное слово далеким близким.
Невозможно было давать уроки в школах, так как дети плакали все время. Но в полдень пришли матери с окаменевшими от ужаса лицами и увели детей с собой, чтобы быть вместе, если что-нибудь случится.
Точно так же выпал свободный день и на долю учеников портных и сапожников. Но бедные малые не решались воспользоваться своей свободой, а оставались в мастерских и ждали.
И после полудня звон все еще продолжался.
Тогда старый привратник при дворце Джерачи, - где теперь жили только нищие, да и сам сторож был нищий, одетый в жалкие отрепья - надел на себя светло-зеленую бархатную ливрею, которую он надевал только в праздничны дни и в день рожденья короля.
И всякий, кто видел его у ворот в этой пышной одежде, леденел от ужаса, потому что каждый понимал, что старик ждет приезда такой важной гостьи, как смерть.
Было ужасно, как люди пугали друг друга.
A бедняк Торино, бывший прежде человеком состоятельным, переходил от дома к дому и кричал, что пришло время, когда все, кто обманывал его и довел до бедности, получат наказание. Он заходил в каждую лавку на Корсо, стучал кулаком по прилавку и клялся, что теперь все в городе получат по заслугам, потому что все они помогали обманывать его.
И так же было страшно то, что приходилось слышать в café Europa. Там из года в год сидели за карточным столом одни и те же четыре игрока, и можно было подумать, что они не могут делать ничего другого. Но теперь они вдруг побросали карты и поклялись, что они никогда больше не прикоснутся к ним, если останутся живы после этого ужасного дня.
Лавка донны Элизы была набита народом; все спешили купить святые изображения, чтобы умилостивить святых и отвратить угрозы. Но донна Элиза думала только о Гаэтано, который уже уехал, и ей казалось, что Сан-Паскале предвещает его гибель в пути. И ее не радовали деньги, которые она заработала в этот день.
Колокола Сан-Паскале гремели целый день, и это становилось нестерпимым.
Теперь уже наверное знали, что это возвещает землетрясение.
В узких уличках, где сами дома, казалось, боялись землетрясения и толпились поддерживая друг друга, люди выносили из домов под дождь весь свой жалкий скарб и покрывали его от дождя простынями. Они выносили также и маленьких детей в колыбелях и громоздили вокруг них ящики.
Несмотря на дождь, на Корсо толпился народ. Все стремились за Porta Aetna, чтобы посмотреть, как раскачиваются колокола, и убедиться, что никто не дергает за веревку и она по-прежнему крепко привязана. И все выходившие туда падали на колени, несмотря на бежавшую ручьями воду и глубокую грязь.
Двери церкви Сан-Паскале были по-прежнему заперты, но вокруг церкви ходил францисканец фра Феличе с жестяным блюдом в руках и, обходя молящихся, собирал дары.
Испуганный народ по очереди подходил к изображению Сан-Паскале под каменным балдахином и целовал его руку. Одна старая женщина подошла, осторожно прикрывая что-то зеленым зонтиком. Она принесла стакан с водой и маслом, в котором плавал, слабо мерцая, маленький фитиль. Она поставила его перед изображением и опустилась на колени.
Многие думали, что следовало бы попытаться остановить колокола, но никто не решался высказать это вслух, никто не осмеливался заставить замолчать голос Божий.
Никто также не осмеливался высказать, что это хитрая выдумка фра Феличе с целью собрать побольше денег. Фра Феличе любили. Такое предположение могло быть дурно встречено.
Донна Микаэла тоже отправилась к Сан-Паскале, и ее отец был с ней. Она шла без всякого страха с высоко поднятой головой. Она шла поблагодарить его, потому что он приветствовал колокольным звоном великую страсть, зародившуюся в ее душе.
- Моя жизнь начинается только с сегодняшнего дня! - говорила она себе.
Не видно было, чтобы и дон Ферранте боялся; но он выглядел угрюмо и сердито. Все считали долгом зайти к нему в лавку, высказать свой взгляд и спросить его мнения, потому что он был из рода тех Алагона, которые в течение многих лет управляли городом.
Целый день лавка его была полна дрожащими, бледными от страха людьми. И все подходили к нему и говорили:
- Какой ужасный колокольный звон, дон Ферранте. Что будет с нами, дон Ферранте?
Едва ли нашелся бы хоть один человек в городе, который не зашел в его лавку посоветоваться с ним. Все время, пока гудели колокола, они толпились вокруг прилавка, не покупая ни на одно сольдо.
И Уго Фавара, меланхоличный адвокат, тоже пришел в его лавку, взял стул и сел позади прилавка. Бледный как смерть просидел он, не шевелясь, целый день. Видно было, что он переживал страшные мучения, но он не произносил ни слова.
Каждые пять минут в лавку входил Торино иль-Мартелло, стучал по прилавку кулаком и говорил, что теперь наступила минута, когда дон Ферранте будет наказан.
Дон Ферранте был человек закаленный, но он, так же как и другие, не мог избежать действия колокольного звона. И чем дольше слушал он его, тем сильнее начал он спрашивать себя, почему весь народ стремится в его лавку. Они словно хотели отметить его этим. Они как будто хотели возложить на него ответственность за колокольный звон и все те беды, которые он предвещает.
Он никому не говорил этого; но жена, конечно, разболтала обо всем. Ему начинало казаться, что все только и думают об этом, но не решаются высказать. Он думал, что адвокат сидит и ждет его объяснений. Ему чудилось, что весь город идет к нему, чтобы посмотреть действительно ли он решится выгнать из дому своего тестя.
Донна Элиза, так сильно занятая в своей лавке, что не могла бросить ее, поминутно посылала к нему старую Пачифику спросить, что он думает об этом колокольном звоне. И священник зашел на минуту в лавку и спросил, как и все другие:
- Случалось ли вам слышать такой ужасный звон, дон Ферранте?
И дону Ферранте очень бы хотелось знать, для того ли пришел адвокат и дон Маттео и все другие, чтобы делать ему упреки за то, что он хочет отослать из дому кавальере Пальмери?
Кровь стучала ему в виски. Все вертелось и кружилось у него перед глазами. И ежеминутно кто-нибудь входил и спрашивал:
- Случалось ли вам слышать такой ужасный звон?
Не приходила только одна донна Микаэла. Да ей и незачем было приходить, ведь она не боялась. Она была так счастлива и горда тем, что и ее, наконец, охватила страсть, которая наполнить всю ее жизнь. "Теперь для меня наступит полная и прекрасная жизнь", - думала она. И это почти пугало ее, потому что до сих пор она оставалась ребенком.
Она должна была уехать с почтовой каретой, проезжающей Диаманте в десять часов вечера. Когда пробило четыре часа, она подумала, что пора сказать все отцу и собрать его вещи.
Но и это не казалось ей тяжелым. Отец скоро приедет к ним в Аргентину. Она попросит его подождать немного, пока она приготовит ему родной очаг. И она была убеждена, что он с радостью уедет от дона Ферранте.
Она ходила как в каком-то дивном сне. Все, что, казалось, должно бы страшить ее, не существовало для нее. Ни стыда, ни опасности, ничего, ничего подобного!
Она только с нетерпением прислушивалась, когда стучат колеса почтовой кареты.
И вдруг она услыхала голоса на лестнице, ведущей со двора на верхний этаж. Она слышала тяжелые шаги многих людей. Ей было видно, что они идут до открытой галерее, огибающей двор и ведущей в комнаты. Она видела, что они несут что-то тяжелое, но что именно - она не могла разглядеть, так как вокруг теснился народ.
Впереди всех шел бледный адвокат. Он подошел к ней и сказал, что дон Ферранте хотел выгнать Торино из своей лавки; и тогда Торино ударил его ножом. Опасности нет. Рану ему уже перевязали, и через две недели он будет совсем здоров.
Потом внесли дона Ферранте, и глаза его блуждали по комнате, отыскивая взглядом не донну Микаэлу, а кавальере Пальмери. Увидя его, он, не произнося ни слова, жестами показал жене, что ее отец никогда не покинет его дома, никогда, никогда!
Она закрыла лицо руками. Что, что такое! Ее отец остается! Она была спасена! Совершилось чудо, чтобы спасти ее!
Ах, теперь она может быть спокойна и довольна! Но она не радовалась! Напротив, она почувствовала ужасное страдание.
Она не может уехать, ее отец остается здесь, и она должна быть верна дону Ферранте. Она старалась понять все случившееся. Да, так оно и есть! Она не может уехать!
Она старалась найти другой исход. Может быть, она пришла к неверному выводу. Мысли ее так мешались! Нет, нет, это так и было, она не могла уехать.
Тут она почувствовала смертельную усталость! Ведь она ехала, не переставая, целый день. Она была так далеко. И она никогда больше не тронется дальше. Она вся поникла. Сонливость и оцепенение охватили ее. Ей нечего не оставалось, как отдохнуть после совершенного ею бесконечного путешествия. Но это ей не удастся! Она начала плакать о том, что она никогда не сможет уехать! Всю свою жизнь она будет ехать и ехать и никогда не уедет!
VIII. Две канцоны.
Это было утром на другой день после того, как звонили колокола Сан-Паскале. Донна Элиза сидела в своей лавке и пересчитывала деньги. Накануне, когда все люди были охвачены таким страхом, она очень много торговала и, выйдя утром в лавку, она сначала даже испугалась. Лавка была вся опустошена, распроданы все образки, восковые свечи и даже все большие связки четок. Все прекрасные изображения святых, вырезанные Гаэтано, были сняты с полок и проданы, и донне Элизе стало грустно, не быть окруженной святыми мужами и женами.
Ящик с деньгами был так полон, что она с трудом могла вытащить его. И, считая деньги, она плакала над ними, как будто они все были фальшивые. К чему ей были все эти грязные бумажки и большие медные монеты теперь, когда она лишилась Гаэтано.
"Ах, - думала она, - если бы он пробыл дома еще хоть денек, ему не пришлось бы уехать, потому что теперь у них много денег".
Пока она так печалилась, она услыхала, что почтовая карета остановилась у ее дверей. Но она даже и не взглянула, она ни на что не обращала внимания с тех пор, как уехал Гаэтано. Кто-то отворил дверь, и звонок сильно звякнул. Но она все плакала и считала деньги.
Тогда кто-то окликнул ее:
- Донна Элиза! Донна Элиза! - Это был Гаэтано.
- Но, Боже мой, как же ты вернулся? - воскликнула она.
- Ведь ты распродала все святые изображѳния! Я должен был вернуться, чтобы заготовить тебе новых!
- А как же ты узнал это?
- Я пришел ночью в два часа встретить почтовую карету. С ней как раз приехала Роза Альфари и рассказала мне все!
- Как хорошо, что ты встретил почтовую карету! Как хорошо, что это пришло тебе в голову!
- Да, не правда ли? - сказал Гаэтано.
И час спустя Гаэтано снова стоял в мастерской, и донна Элиза, которой нечего было делать в пустой лавке, поминутно подходила к дверям мастерской и глядела на него. Да, он действительно стоит тут и вырезывает! Каждые пять минут она подходила взглянуть на него.
Когда донна Микаэла услыхала, что он вернулся, она не обрадовалась, напротив, её охватил гнев и отчаяние. Она боялась, что Гаэтано снова будет искушать ее и уговаривать бежать.
Она также слышала, что в тот день, как звонили колокола, в Диаманте приехала одна богатая англичанка, и она была глубоко потрясена, узнав, что это была та самая, которая владела изображением Христа. Значит оно пришло, как только она позвала его. Дожди и колокольный звон были его делом!
Она старалась радоваться мысли, что ради нее произошло чудо. Сознание, что она окружена милостью Божией, должно было быть для нее дороже всякого земного счастья и земной любви. И она не хотела, чтобы что-нибудь земное вырвало ее из этого блаженного состояния.
Но, когда она встретила Гаэтано на улице, он едва взглянул на нее, а когда она пришла к донне Элизе, он не протянул ей руки и не сказал с ней ни слова.
Хотя Гаэтано вернулся потому, что ему показалось слишком тяжело уехать без донны Микаэлы, он все-таки решил больше не искушать и не уговаривать ее. Он видел, что ее охраняют святые, и этим самым она стала для него священна, и он едва осмеливался мечтать о ней.
Он хотел жить вблизи нее не для того, чтобы любить ее, но чтобы созерцать ее жизнь, преисполненную святых деяний. Гаэтано страстно ждал чуда, как садовод ждет первой розы весной.
Прошло несколько недель, а Гаэтано не искал сближения с донной Микаэлой, и она начала сомневаться в нем и думать, что он ее никогда не любил. Она говорила себе, что он выманил у нее обещание бежать с ним только для того, чтобы показать, что Мадонна может совершить чудо.
Но, если это так, то она не понимала, зачем же он вернулся и не уехал.
Ее тревожило это, и ей казалось, что она сможет преодолеть свою любовь, когда узнает, любил ли ее Гаэтано. Она вспоминала и обсуждала все случившееся и все больше и больше убеждалась, что он никогда не любил ее.
С такими мыслями сидела донна Микаэла с доном Ферранте и развлекала его. Он долго не поправлялся. У него были две раны, и он встал с постели с совершенно разбитым здоровьем. Он сразу состарился, как-то отупел и сталь таким трусом, что не мог оставаться один. Он больше не спускался в лавку и во всем стал совсем другим человеком.
Его вдруг охватило сильное желание стать знатным и светским человеком. Казалось, что бедный дон Ферранте страдает манией величия.
Донна Микаэла была с ним очень ласкова и целыми часами просиживала и болтала с ним, как с ребенком.
- Кто бы это был, - спрашивала она, - кто стоял когда-то на площади с пером на шляпе, с шнурами на мундире и саблей на боку и кто играл так хорошо, что, говорили, будто его музыка величественна как Этна и могуча, как море? Кто это был тот, который, увидя бедно одетую в черное синьориту, не смевшую показать людям лицо, подошел к ней и подал ей руку? Кто это был? Был это дон Ферранте, который целую неделю простаивает в лавке в колпаке и короткой куртке? Нет, этого не может быть! Старый лавочник не мог бы так поступить!
Дон Ферранте смеялся. Ему нравилось, когда она так говорила с ним. Она должна была также рассказывать ему, что было бы, если бы его снова призвали ко двору. Она придумывала, что скажет король и что скажет королева. "Старый род Алагона снова возродился!" - будут шептаться при дворе. И кто же представитель этого рода? Все будут дивиться этому. Неужели дон Ферранте, сицилианский князь и испанский гранд, тот самый человек, что стоял в Диаманте в лавке и кричал на возчиков? Нет, скажите, не может быть, чтобы это был один и тот же человек.
Это нравилось дону Ферранте, и он любил слушать это изо дня в день. Это никогда не надоедало ему, а донна Микаэла была так терпелива с ним.
Но однажды, когда она так сидела и болтала, пришла донна Элиза.
- Невестка, нет ли у тебя легенды о святой Деве Помпейской, одолжи ее мне, - попросила она.
- Что? Ты хочешь почитать ее? - спросила донна Микаэла.
- Сохрани Боже, ты ведь знаешь, что я не умею читать. Это просит Гаэтано.
У донны Микаэлы не было легенды о Помпейской Деве. Но она не сказала этого донне Элизе, а пошла в свою комнату, взяла маленькую книжку, сборник сицилианских любовных песен, и отдала ее донне Элизе для передачи Гаэтано.
Но, отослав книгу, донна Микаэла сейчас же раскаялась в своем поступке. И она спрашивала себя, что побудило ее сделать это, ее, которой оказал свою помощь младенец Христос.
Она покраснела от стыда, вспомнив, что отчеркнула одну из канцон следующего содержания:
Он любит или нет, - мне надо это знать…
Я спрашивала солнце и росу ночную,
Старалась в облаках вечерних прочитать,
Узнал ли он о том, как я по нем тоскую.
Он любит или нет, - мне надо это знать!
Дрожащею рукой срывала я цветы,
И плача и смеясь, считала лепестки,
Молилась я святым, - просила их сказать,
Он любит или нет… Мне надо это знать!
Она не надеялась получить на это ответа. И она заслуживает того, чтобы ей не ответили. Она заслуживает того, чтобы Гаэтано презирал ее и называл навязчивой.
Но ведь она не думала при этом ничего дурного. Единственно, что ей хотелось узнать, это любит ли ее Гаэтано.
Прошло еще несколько недель, а донна Микаэла все еще сидела с доном Ферранте.
Но как-то раз донне Элизе удалось заставить ее выйти из дому.
- Пойдем в мой сад, невестка, посмотрим на мою большую магнолию. Ты никогда не видала такой красоты.
Она перешла с донной Элизой улицу и вошла в ее сад. И действительно, магнолия донны Элизы была великолепна, как ослепительное солнце. Еще не видя ее, уже чувствовали ее близость, ее аромат разливался в воздухе, а вокруг нее жужжали пчелы и чирикали птицы.
Когда донна Микаэла увидела дерево, у нее захватило дух от восторга. Это было очень высокое, большое дерево с прекрасным прямым стволом, и его большие крепкие листья были блестящего темно-зеленого цвета. Теперь оно почти сплошь было покрыто крупными светлыми цветами, которые оживляли и украшали его, как праздничный наряд, и от всего дерева, казалось, исходила опьяняющая радость. Донна Микаэла была словно одурманена, какое-то незнакомое непреодолимое чувство охватило все ее существо. Она наклонила к себе одну из упругих ветвей, расправила один из цветков, не срывая его, вынула булавку и начала выкалывать ею на нем слова.
- Что ты делаешь, невестка? - спросила донна Элиза.
- Ничего, ничего!
- В мое время молодые девушки выкалывали на лепестках магнолии любовные письма.
- Может быть, и я это делаю.
- Смотри, когда ты уйдешь, я узнаю, что ты написала.
- Да ведь ты не умеешь читать!
- Ну, у меня на это есть Гаэтано.
- И Лука. Будет гораздо лучше, если ты обратишься к Луке.
Но, когда донна Микаэла пришла домой, она снова почувствовала раскаяние. А что, если донна Элиза действительно покажет Гаэтано цветок? Нет, нет, для этого донна Элиза была слишком умна. А что, если он сам видел ее из окна мастерской. Ну что же, он все-таки ничего не ответит. Но она, наконец, становится смешной.
Нет, никогда, никогда больше она не сделает ничего подобного. Для нее будет лучше ничего не знать. Для нее же лучше, что Гаэтано ничего не спрашивает в ней.
И все-таки она не переставала томиться и спрашивать себя, какой может быть ответ. Но ответа так и не приходило.
Прошла еще неделя. Дону Ферранте вдруг пришло желание поехать после обеда кататься.
В одном из экипажных сараев летнего дворца стояла старомодная парадная карета, которой было по крайней мере сто лет.