"Но мы не хотим смертью заключить эту книгу, она посвящена жизни", - такими словами начинает Ханс Фаллада последнюю главу своего последнего романа. Здесь появляются персонажи, которым до тех пор была отведена роль скорей эпизодическая - почтальонша Эва Клуге и ее приемный сын Куно: теперь, после краха третьего рейха, они живут в деревне, работают на земле. В таком завершении повествования есть своя художественная логика - и не только потому, что Эва Клуге, принесшая Квангелям известие о смерти сына, открывала повествование. Фалладе было необходимо закончить роман картиной мирного труда, чтобы в этой картине воплотить начало новой жизни народа, избавленного от гнета фашизма, от позора и слез.
Ханс Фаллада скончался вскоре после завершения работы над романом - в феврале 1947 года. Стоит в заключение еще раз предоставить слово Иоганнесу Бехеру:
"Он владел широчайшей шкалой человеческих чувств. Ничто человеческое, ничто бесчеловечное не осталось ему чуждым. Он касался самых сокровенных чувств, в его клавиатуре не отсутствовало ничто бессознательное; простым, народным языком он умел сделать понятным и доступным необычное и сомнительное. Но любовь его принадлежала простой жизни и маленьким людям. Насколько простая жизнь порой бывает сложной и сколько величия таится в маленьких людях - это он рисовал мастерски. Он знал жизнь маленьких людей, как вряд ли кто другой, и точно отражал их настроение; но его сила в то же время была и его слабостью как человека и художника. Он часто слишком легко поддавался настроениям и колебаниям этих слоев, регистрировал их, колебался вместе с ними, вместо того, чтобы противостоять им и оказать сопротивление. Но поскольку он сердцем чуял правду, он скоро начинал противодействовать бесчеловечности, так же, как лучшие из его героев, - вместе с ними, на их, на свой лад: упорно, упрямо, чудаковато, сам по себе".
Т. Мотылева
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Перед выходом на волю
1
Заключенный Вилли Куфальт слоняется по камере из угла в угол. Пять шагов туда, пять - обратно. Снова пять туда.
На минуту он останавливается под окном. Оно немного скошено, насколько позволяют железные жалюзи; снизу доносится шарканье множества ног и окрик надзирателя:
- Держать дистанцию! Пять шагов!
У секции В-4 прогулка, полчаса будут кружить по двору, дышать воздухом.
- Не разговаривать! Ясно?! - опять орет надзиратель, и шарканье продолжается.
Куфальт подходит к двери, замирает и прислушивается: в тюрьме тихо.
"Если от Вернера сегодня не будет письма, - думает он, - придется пойти к попу и поклянчить, чтобы взяли в приют. А то куда мне деться? Больше трех сотенных я тут вряд ли заработал. На них долго не протянешь".
Он опять прислушивается. "Через двадцать минут прогулка у них кончится. Тогда наш черед. Надо успеть раздобыть табачку. Не могу же я последние два дня сидеть без курева".
Он открывает шкафчик. Заглядывает. Конечно, табаку и в помине нет. "Да, не забыть выдраить миску, а то Руш наорет. Где взять пасту? Стрельну у Эрнста".
Он кладет на стол куртку, шарф и шапку. Даже если на дворе солнечный майский день, всем положено надевать шапку и шарф.
"Через два дня забуду про эту муру. И буду надевать, что захочу".
Он пытается представить себе, как сложится его жизнь на воле, но ничего не получается. "Иду себе по улице, а тут кабачок, запросто открываю дверь, захожу и бросаю: "Кельнер, пива!""
Где-то там, в центральной дежурке главный надзиратель Руш постучал ключом по железной решетке. Стук разносится по всей тюрьме, его слышат во всех шестистах сорока камерах.
"Сволочь, вечно громыхает, чуть что не так! - ворчит Куфальт. - Ну, чем тебе на этот раз не угодили, дорогуша? Только бы знать, чем я займусь, когда выйду на волю! Ведь спросят же, куда мне выписывать документы… И если не смогу назвать конкретного места работы, весь здешний заработок переведут благотворителям, а те будут выдавать раз в неделю какие-то гроши… Черта с два! Лучше уж проверну с Бацке солидное дельце".
Погруженный в эти мысли, он переводит взгляд на свою синюю куртку с тремя белыми нашивками на рукаве. Нашивки означают, что он, Куфальт, относится к третьей категории заключенных, то есть его поведение "позволяет сделать вывод о глубоком нравственном выздоровлении и примерном поведении по выходе на свободу".
"Как изгилялся, чтобы заполучить эти нашивки! А что толку? Чуток табаку, да лишних полчаса на прогулку, ну еще радио послушать раз в неделю вечером, и камеру днем не запирают…"
Это и впрямь так: дверь камеры Куфальта не заперта, вообще двери камер третьей категории не запирают, а лишь прикрывают. Странная она, эта привилегия: распахнуть дверь, выйти в коридор и сделать хотя бы два шага и думать не моги! Запрещено. Стоит хоть раз нарушить, третью категорию отберут. Вот она и не заперта, эта дверь, и уже одно то, что он об этом знает, считается подготовкой к жизни на воле, где двери комнат тоже не запираются… Постепенная акклиматизация, выдумка какого-то тюремного чина.
Куфальт опять стоит под окном и раздумывает, не взобраться ли ему наверх и выглянуть. Может, увидит за тюремной стеной женщину?
"Не, лучше не буду, потерплю уж до среды".
Чтобы чем-то заняться, хватает сеть и вяжет шесть, восемь, десять ячеек. И тут ему приходит в голову, что и табак, и пасту для чистки посуды можно выклянчить у кальфактора, который раздает работу. Он бросает деревянный крючок и идет к двери. На секунду он останавливается, раздумывая, стоит ли рисковать. Потом его осеняет, он быстро расстегивает штаны, садится на парашу и справляет большую нужду. Потом наливает немного воды, закрывает крышку, застегивает штаны и берет парашу в руки.
"Если засекут, скажу, мол, уборщики утром позабыли опорожнить парашу", - соображает он на ходу и локтем распахивает дверь.
2
Через плечо он бросает, однако, косой взгляд на застекленную дежурку, где обычно, как паук на паутине, сидит главный надзиратель Руш и обозревает коридоры и двери всех камер тюрьмы.
Куфальту повезло: главного нет на месте. Вместо него в стекляшке торчит старший надзиратель, которому служебная маета давно надоела: он читает газету.
Стараясь не топать, Куфальт направляется в уборную. Проходя мимо камеры кальфактора, ведающего вязанием сетей, он застывает, прислушиваясь: за дверью спорят двое. Один голос ему знаком - чистый елей, ни с кем не спутаешь: это мастер по сетям. А вот другой…
Постояв с минуту и послушав, он идет дальше.
В уборной полно народу. Кальфакторы В-2 и В-4 укрылись тут, чтобы покурить.
И еще кое-кто оказывается здесь.
- Господи, Эмиль, это ты, Брун, приятель, неужели я и впрямь тебя вижу?! Ведь и у тебя скоро выходит срок?!
Говоря это, Куфальт выливает содержимое параши в унитаз.
- Ну и свинство! Мы же здесь курим! - возмущается один из кальфакторов.
И Куфальт тут же взрывается:
- А ну, закрой поддувало, гнида! Сколько ты вообще отмотал? Полгода? Мелочь пузатая, а туда же еще! "Свинство" ему, видите ли! Вот и гулял бы себе на воле, раз ты у нас такой чистенький. Клозет со смывом тебе не новость! Заткнись лучше! А у меня третья категория, ясно? Эй, у кого табачку найдется?
- Бери, Вилли, - говорит Малютка Брун и протягивает ему целую пачку дешевого табака и резаную папиросную бумагу. - Бери все. У меня еще есть, до среды за глаза хватит.
- До среды? Значит, ты в среду выходишь? Так ведь и я тоже!
Малютка Брун спрашивает:
- Вилли, а ты как решил: здесь и осядешь, в этой дыре?
- Еще чего! Тут на каждом шагу тюремщики! Нет уж, я махну в Гамбург.
- А работа у тебя есть?
- Пока нету. Но что-нибудь наверняка подвернется. Может, родня поможет… Или там поп… Как-нибудь перебьюсь!
И Куфальт улыбается. Но улыбка у него какая-то вымученная.
- А у меня кое-что наклевывается. На деревообделочной фабрике. Сбивать контрольные гнезда для курятников, сдельно. Мастер сказал, буду огребать не меньше полсотни в неделю.
- Это уж точно! - соглашается Куфальт. - Ты же на этом деле собаку съел. Как-никак девять лет тренировался.
- Не девять, а десять с полтиной, - поправляет его Малютка Брун, помаргивая водянисто-голубыми глазками. Он похож на тюленя - голова круглая, физиономия добродушная. - Всего было бы одиннадцать. Но потом полгода скостили - перевели на условно-досрочное.
- Эмиль, дружище, я бы ни за что не согласился! Полгода скостили! А условно сколько?
- Три года.
- Вот и видно, что дурак. Проштрафишься самую малость - ну там стекло разобьешь по пьяной лавочке или поскандалишь на улице - и, пожалуйста, загремишь опять на полгода. Лучше уж все сразу отсидеть, и баста.
- Знаешь, Вилли, когда отмотаешь десять с половиной…
- Меня и директор, и воспитатель, и поп все время уговаривали - подай и подай прошение о досрочном освобождении с условным сроком. Но я не такой дурак. Зато когда выйду отсюда в среду, то полечу, куда захочу…
Один из кальфакторов вмешивается:
- Небось прошение-то твое отклонили?
- Отклонили? Да я его и не писал, ты что, оглох, что ли?
- Слышать-то слышу, а только кальфактор кастеляна по-другому рассказывал.
- Этот-то? Да что он смыслит?! Знаю я эту гниду, вокруг кастеляна крутится! Только нос дерет, а сам шпана шпаной! Запросто пнет под зад малыша и отберет монету, с которой того мать в лавку послала. И такое дерьмо ты слушаешь! А паста для посуды у тебя есть?
- Этот Калибе еще говорил…
- Чушь собачья! Лучше скажи, есть у тебя паста или нет? Покажи-ка. Годится, беру. Обратно не получишь. Мне нужно еще кое-что подраить. А ты, парень, поменьше трепи языком. Кстати, у меня в вещах есть большой кусок туалетного мыла, дам его тебе за пасту. Приходи в среду к расчетной кассе. Хочешь, письмо вынесу? Ладно, заметано. В среду у расчетной…
Кальфактор из В-3 подает голос:
- Во расхвастался. Совсем башку потерял - как же, послезавтра воля!
Но Куфальт вдруг взвивается:
- Это я-то из-за воли башку потерял?! Ты сам спятил! А мне начхать, просижу еще пару недель или в срок выйду. Двести шестьдесят недель оттрубил, значит, тысячу восемьсот двадцать пять дней, как отдать. И буду теперь выпендриваться за-ради воли?
Потом, уже спокойнее, обращается к Малютке Бруну:
- Слушай, Эмиль… Ого, тебе пора сматываться? Прогулка сейчас кончится. Постарайся сегодня как-нибудь подгадать под третью категорию…
- Может, и получится. У нас дежурит Петров. Он сговорчивый.
- Лады. Надо кой о чем потолковать. А теперь дуй.
- Пока, Вилли.
- Пока, Эмиль. Тогда я сейчас тоже… - говорит Куфальт и берет в руки пустую парашу. - Да, вспомнил! Знает кто из вас, куда девался кальфактор, который сетями заправляет?
- На него кто-то настучал. Сидит теперь в карцере.
- Вот это да! А за что?
- За то, что в мешке с грязным бельем какой-то бабе в женскую тюрьму письма носил.
- Какой именно?
- Не знаю. Говорят, маленькая такая, чернявенькая.
- A-а, знаю, - роняет Куфальт. - Она из Альтоны, под Гамбургом. Маруха взломщика. Навела пяток ребят на дело, а куш себе замылила… Кто же теперь кальфактор?
- Еще не познакомился. Новенький какой-то, прихлебала у мастера. Толстый такой еврей. Говорят, за ложное банкротство сел.
- Да ну?! - восклицает Куфальт, и на ум ему приходит обрывок разговора, который он подслушал, когда проходил с парашей мимо камеры сеточника. - Вот оно что. Ну, на этого слизняка-сеточника я давно зуб имею, теперь самое время приложить его как следует. Эй, новенький, зыркни-ка в коридор, чисто там? О, господи! - кричит он тут же вне себя от злости. - Насовали сюда всяких молокососов! Дергает дверь, аж стены трясутся! Тебе говорят: погляди, сидит ли Руш в стекляшке? Нет? Тогда я потопал к сеточникам, так сказать, визит вежливости. Общий привет!
Куфальт берет парашу и отправляется в обратный путь.
3
По дороге он бросает взгляд на стекляшку: там ничего не изменилось, старший надзиратель Зур по-прежнему сидит, уткнувшись в газету "Городские и сельские новости".
У двери кальфактора-сеточника Куфальт делает шаг в сторону, вжимается всем телом в дверную нишу и прислушивается.
Вот он стоит: на нем синие холщовые штаны, полосатая тюремная рубаха, на ногах сабо, нос у него острый, желтоватый, сам бледный, тощий, но с большим животом. На вид ему лет двадцать восемь. Глаза темные и смотрят на мир беззлобно, только все время беспокойно бегают, блуждают, ни на чем подолгу не останавливаясь. Волосы у него тоже темные. Он стоит у двери и прислушивается, стараясь понять, что говорят в камере. Парашу все еще обеими руками прижимает к животу.
За дверью взволнованный голос говорит:
- Эти десять марок вы мне дадите! Разве не для этого жена постоянно присылает вам деньги?
И робкий, елейный голосок сетевого мастера отвечает
- Я делаю для вас все, что в моих силах. Я добился, чтобы инспектор по труду назначил вас кальфактором. А где благодарность?
- Еще чего, благодарности захотел! - злобно бросает первый. - Уж лучше пойти клеить пакетики. А с этими сетями все руки в кровь раздерешь.
- Это только на первых порах, - успокаивает елейный голос. - Мало-помалу привыкнете. Пакетики куда хуже. Оттуда все ко мне просятся.
- И ножницы мне достаньте, а то руки вон все в заусенцах…
- Тут уж придется вам самим записаться в среду на прием к кастеляну. Ножницы только у него. Он вас примет, и вы прямо там обрежете себе заусенцы.
- А когда он примет?
- Когда у него будет время. В субботу или в понедельник. А может, уже в пятницу.
- Да вы в своем уме?! - кричит первый. - В следующий понедельник! Руки-то у меня уже сегодня все в крови! И вся сеть в крови, не видите, что ли? - Он уже не кричит, а вопит.
Куфальт, стоя за дверью, ухмыляется. Он по себе знает, каково это, когда руки кровоточат от жесткого шпагата, и утром, когда берешься за работу, тоненькие колючие волоконца забираются в трещины кожи. Ему-тο никто не подсказал, что у кастеляна есть ножницы. И он научился обрезать заусенцы с помощью двух черепков.
"Психуй на здоровье, милок, - думает он про себя. - Срок тебе, надеюсь, приличный навесили, так что всему еще научишься. Однако параша моя здорово воняет. Придется почистить соляной кислотой. Вот сегодня, как пойду к врачу, выклянчу чуток у лазаретного кальфактора…"
- А ну, выкладывайте эти десять марок. И нечего мне зубы заговаривать. Свои собственные деньги и то никак не получишь.
- Смотрите, господин Розенталь, только подведете и себя, и меня под монастырь, - доносится просительный голос мастера. - На что вам тут, в тюрьме, деньги? Я ведь приношу вам все, что вы хотите. Даже ножнички согласен вам купить. Но деньги здесь, в тюрьме, - за это нам обоим не поздоровится!
- Не прикидывайтесь, - говорит заключенный Розенталь. - Вы же не тюремщик и присяги не давали. Вы здесь представитель фирмы рыболовных сетей, распределяете работу среди заключенных. Так что ничего вам не грозит.
- Но все же - на что вам нужны наличные? Скажите хотя бы это!
- Хочу купить табаку.
- Но это неправда, господин Розенталь. Табак вы всегда можете получить через меня. Так для чего же вам деньги?
Тот молчит.
- Если честно скажете, получите эти десять марок. Но я хочу знать, кому вы хотите их дать и за что. Люди тут разные, есть и могилы, с этими можно иметь дело.
- Что значит "могилы"?
- Это люди, которые не настучат, не заложат, не сдадут. Так это здесь называется, господин Розенталь. Короче, они на нас не донесут.
- Так я вам скажу, - второй понижает голос до шепота, и Куфальту приходится плотно прижать ухо к дверной щели, чтобы расслышать, - но смотрите, никому ни слова. Тут есть такой высокий, черноволосый, настоящий бандит, скажу я вам, грозится, что пришибет, если я его выдам. Он в котельной работает и на прогулке пристал ко мне как банный лист…
- Это Бацке, - перебивает мастер. - Нарвались на самого что ни на есть отпетого.
- Он пообещал, что, если я дам ему десять марок… Мастер, вы нас не выдадите? Как раз против окна моей камеры, за тюремной оградой, на той стороне улицы стоит дом. - Розенталь глотает слюну и делает глубокий вдох. Потом продолжает: - Из моего окна видно все, что внутри. И я два раза уже видел там одну женщину. А черноволосый пообещал, что, если я дам ему десять марок, завтра утром в пять часов она подойдет к окну совершенно голая, и я ее увижу. Ах, мастер, ну дайте же мне эти злосчастные десять марок! Я погибаю здесь, я уже наполовину свихнулся! Мастер, вы просто должны мне их дать!
- Ну и ловкачи! - говорит мастер, и в голосе его слышится восхищение и гордость. - Какие номера откалывают! Но если Бацке сказал, он сделает. И нас не заложит. Вот вам…
Куфальт просовывает ногу в щель между дверью и притолокой, толкает дверь плечом и, шагнув в камеру, говорит вполголоса:
- Отступного или заложу!
И застывает в выжидательной позе.
Те двое стоят как громом пораженные. Глаза у мастера рыбьи, выпуклые, лицо мясистое, усы моржовые. Он пялится на Куфальта, судорожно сжимая в руке бумажник. Под окном трясется от страха новый кальфактор Розенталь - бледный, одутловатый, черноволосый, слегка заплывший жирком.
Куфальт резким движением ставит парашу на пол.
- Только не пытайся запудрить мне мозги, мастер, а то заложу, и сам загремишь как миленький. Потому как прежнего кальфактора упек в карцер, чтобы этого гада пристроить на теплое местечко. Да не трясись ты так, ублюдок, чего бояться-то? Деньги на бочку, и баста! А завтра в пять я и сам не прочь поглядеть в окошко. Так что, давай, мастер, выкладывай! В долю? Какой уж тут дележ? Я ж не знаю, сколько ты хватанул. Беру недорого: всего сто марок.
- Ничего не попишешь, Розенталь, - сразу сдается мастер. - Придется отстегнуть ему эту сотню, если не хотите угодить в карцер минимум на два месяца. Я этого Куфальта знаю.
- А там такой холод, приятель, - ухмыляется Куфальт. - Полежишь денька эдак три на каменных нарах, все кишки насквозь промерзнут. Ну, так как?
- Соглашайтесь, господин Розенталь, - канючит мастер.
Два удара колокола разносятся по всему зданию. В их секции начинается суета, лязгают дверные замки…
- Теперь по-быстрому! А то через минуту стукну главному.
- Да соглашайтесь же, господин Розенталь!
- Еще и Бацке натравлю на тебя, хряк поганый. Бацке - мой кореш. Он тебе покажет, где раки зимуют.
- Ну, пожалуйста, соглашайтесь, господин Розенталь!
- Ладно, дайте ему… Только почему это я один должен нести убытки?
- Почин дороже денег, - говорит Куфальт и символически плюет на сотенную. - Послезавтра я на воле, кабанчик. И как пойду к девочкам, обязательно помяну тебя добром. Эй, мастер, отнесешь парашу ко мне в камеру, пока я на прогулке. И кислоту достанешь для чистки. Не то я тебе такое устрою! Привет!
И Куфальт тенью проскальзывает в свою камеру.