Все тотчас же помчались назад к дому, чтобы передать новость Пискуну. Остались лишь Люцерна и Бенджамин, который лег рядом с Боксером и своим длинным хвостом стал отгонять от него мух. Через четверть часа появился Пискун, весь - сочувствие и забота. Он сказал, что товарищ Наполеон с глубочайшим огорчением узнал об этом несчастье, случившемся с одним из самых преданных тружеников Фермы, и что он уже договаривается о госпитализации Боксера в лучшей больнице Уиллингдона. При этом известии животным стало немного не по себе. Кроме Молли и Снежка, ни одно животное никогда не покидало Фермы, и им не хотелось думать, что их товарищ попадет в руки людей. Но Пискун легко убедил их в том, что хирург-ветеринар в Уиллингдоне будет лечить Боксера лучше, чем это возможно на Ферме. Полчаса спустя, когда Боксер немного пришел в себя, его с трудом подняли на ноги и помогли добраться до стойла, где Люцерна и Бенджамин приготовили добрую постель из соломы.
Два дня Боксер отлеживался у себя в конюшне. Свиньи прислали ему большую бутылку лекарства, которую они обнаружили в аптечке, и Люцерна давала Боксеру лекарство два раза в день после еды. По вечерам она лежала рядом с ним, развлекая его разговором, и Бенджамин отгонял от него мух. Боксер утверждал, что не жалеет о случившемся. Если он вполне поправится, то сумеет прожить еще года три; и он предвкушал дни, которые будет мирно проводить в уголке большого пастбища. У него впервые появится время, чтобы учиться и духовно расти. Боксер решил, что остаток своих дней посвятит изучению остальных двадцати девяти букв алфавита.
Но Люцерна и Бенджамин могли проводить с Боксером лишь нерабочие часы, а фургон приехал за ним в середине дня. Все животные были на прополке свёклы, работая под присмотром свиньи, и вдруг с удивлением увидели Бенджамина, который мчался галопом со стороны строений, крича изо всех сил. Впервые видели они Бенджамина возбужденным, и первый раз видели, как он скачет галопом. "Быстрей! Быстрей! - кричал он. - Боксера увозят!". Не ожидая разрешения свиньи, животные бросили работу и помчались к строениям. И действительно, во дворе стоял крытый фургон, запряженный парой; бока фургона были покрыты надписями, а на козлах сидел подлого вида человечек в круглом котелке.
Животные столпились вокруг фургона. "Будь здоров, Боксер! - кричали они хором, - До свиданья!"
"Дураки! Дураки! - закричал Бенджамин, мечась вокруг и роя землю маленькими своими копытами. - Дураки! Разве вы не видите, что написано на стенке фургона?"
Озадаченные животные замолчали, и Мюриэль начала медленно по складам разбирать слова. Но Бенджамин оттолкнул её, и застывшие в мертвом молчании животные услышали то, что он прочел: "Альфред Симонс. Живодер и Клеевар. Торговля шкурами и наваром из костей. Тара предоставляется".
"Разве вы не понимаете? Они увозят Боксера на бойню!"
Крик ужаса вырвался у животных. Но в этот момент человек ударил своих лошадей кнутом, и фургон покатился со двора. Животные, крича, последовали за ним. Люцерна пробилась вперед; фургон уже набирал скорость. Люцерна, побуждая свои старые ноги к галопу, тяжко поскакала за ним. "Боксер! - кричала она. Боксер! Боксер! Боксер!" И в этот момент, словно услыхав, наконец, крик, шедший извне, Боксер показал глаза и нос в маленьком окошке, прорезанном в задней стенке фургона.
"Боксер! - закричала Люцерна голосом, полным ужаса. - Боксер! Боксер, Боксер, выходи! Тебя везут на смерть!"
Её крик подхватили все: "Выходи, Боксер, выходи!"
Фургон ехал всё быстрее, постепенно удаляясь от них. Было неясно, понял ли Боксер то, что Люцерна кричала ему. Но вдруг его не стало видно в окне, и раздался грохот копыт, бьющих в стену фургона. Боксер пытался выбраться наружу. Было время, когда достаточно было бы нескольких ударов Боксеровых копыт, чтобы разнести фургон в щепки. Но прежней силы, увы, не было у Боксера. Через несколько мгновений грохот ослабел, а затем и вовсе замер. В отчаянии животные воззвали к лошадям, увлекающим фургон прочь. "Товарищи, товарищи! - кричали животные. - Не увозите одного из ваших братьев на смерть!" Но глупые скоты, слишком невежественные, чтобы понять происходящее, лишь заложили уши да прибавили ходу. Больше Боксер в окне не появился. Слишком поздно кто-то сообразил, что можно обогнать фургон и запереть ворота. В следующий момент фургон миновал их и вскоре исчез за поворотом дороги. Больше животные никогда не видели Боксера.
Три дня спустя было объявлено, что Боксер скончался в Уиллингдонском госпитале, несмотря на величайшую заботу, когда-либо проявленную по отношению к лошади. Объявить эту новость пришел Пискун. Он сказал, что присутствовал при последних минутах жизни Боксера.
"Я никогда не видел более трогательного зрелища! - объявил Пискун, поднимая копытце, дабы утереть слезу. - Я был у его ложа до последнего мгновения. Под конец, почти не имея сил говорить, он прошептал мне на ухо, что жалеет лишь о том, что смерть не даст ему увидеть, как будет закончена постройка мельницы. "Вперед, товарищи!" - прошептал он мне. - "Вперед, во имя Восстания. Да здравствует Ферма Животных! Да здравствует товарищ Наполеон! Наполеон всегда прав". Это были его последние слова, товарищи".
Тут манера Пискуна внезапно переменилась. Он с минутку помолчал, бросая во все сторона подозрительные взгляды. Затем сказал, что до него дошли слухи, будто во время отъезда Боксера кем-то была пущена скверная и глупая сплетня. Кто-то, по-видимому, заметил, что на фургоне, увозившем Боксера, было написано "Живодер", после чего и был сделан легкомысленный вывод о том, что Боксера увезли на бойню. "Трудно поверить, - сказал Пискун, что какое-нибудь животное могло додуматься до такой глупости. Я уверен, - Пискун задергал хвостиком, покачиваясь из стороны в сторону, - я уверен, что вы слишком хорошо знаете своего возлюбленного Вождя, товарища Наполеона, чтобы думать такое!" Пискун сказал, что на самом деле все объясняется очень просто. Фургон раньше принадлежал живодеру, но затем был куплен хирургом-ветеринаром, который просто не успел закрасить имя и звание прошлого владельца фургона. Вот поэтому и возникла ошибка.
Животные почувствовали огромное облегчение при этом известии. А когда Пискун продолжал чрезвычайно наглядное описание смертного часа Боксера, его ложа, замечательного ухода за ним, дорогих лекарств, на которые товарищ Наполеон не жалел никаких денег, - последние сомнения исчезли, и скорбь, охватившая их при мысли о смерти товарища, смягчилась от сознания, что он умер счастливым.
Наполеон собственной персоной появился на очередном воскресном митинге и произнес краткую речь, посвященную Боксеру. Оказалось невозможным, сказал он, доставить на Ферму для захоронения останки их дорогого оплакиваемого товарища, но заказан большой лавровый венок, который будет помещен на могиле Боксера. А через несколько дней свиньи намерены устроить большой банкет, посвященный его памяти. Наполеон закончил свою речь, напомнив собравшимся два любимых изречения Боксера: "Буду работать больше" и "Товарищ Наполеон всегда прав" - изречения, которые, как заметил оратор, следует усвоить и принять как свои собственные каждому животному.
В день банкета к дому подкатил большой фургон бакалейщика, из которого выгрузили громадный деревянный ящик. Весь вечер неслось из дома громовое пение, затем послышались звуки ссоры и драки, закончившейся часов около одиннадцати страшным грохотом разбитого стекла. До двенадцати часов следующего дня никто и рыла не показал из жилого дома; прошел слух, что свиньи снова раздобыли где-то деньги и купили себе ящик виски.
Глава 10
Прошли годы. Весна, лето, осень, зима - времена года сменяли друг друга, и краткая жизнь животных уходила быстро. Пришло время, когда не осталось никого, кто помнил бы время, предшествовавшее Восстанию, исключая разве Люцерну, Бенджамина, ворона Мозеса да нескольких свиней.
Мюриэль давно была мертва. Умерли Блюбелл, Джесси и Пинчер. Умер и Джонс - он скончался где-то в далекой богадельне. Забыт был Снежок. Боксера забыли все, кроме нескольких его друзей. Люцерна стала старой малоподвижной кобылой, суставы ее гнулись плохо, и глаза слезились. Её пенсионный возраст подошел два года назад, но на самом деле никто из животных пока на пенсию уволен не был. Толки об отделении уголка пастбища для престарелых животных давно были оставлены. Наполеон превратился в матерого хряка весом в полтораста килограмм. А Пискун разжирел до того, что глазки его вовсе утонули в жиру. Лишь старый Бенджамин почти не изменился на вид, только поседел немного да со времени смерти Боксера стал ещё сдержаннее и неприступнее, чем раньше.
Население Фермы увеличилось, хотя и не так сильно, как ожидалось когда-то. На свет появилось много животных, для которых Восстание было лишь неясной легендой, они знали о нем только понаслышке; были приобретены животные, до своего прибытия и не слыхавшие о Восстании. На Ферме теперь было еще три лошади, кроме Люцерны. Это были красивые работящие звери, но очень уж глупые. Никто из них не смог продвинуться в алфавите дальше буквы "Б". Они соглашались со всем, что рассказывали им о Восстании, и принципах Анимализма, - особенно, когда говорила Люцерна, - но было очень сомнительно, понимали ли они эти рассказы.
Ферма производила теперь много больше продуктов, чем раньше, и была значительно лучше организована; к тому же территория ее расширилась за счет двух участков, откупленных у м-ра Пилкингтона. Строительство мельницы было, в конце концов, успешно завершено, была приобретена молотилка и сенокосилка, построено несколько новых помещений. Уимпер купил себе коляску. Мельница, впрочем, не вырабатывала электроэнергии, но молола зерно, что приносило Ферме немалый денежный доход. Животные изо всех сил трудились над строительством новой мельницы; говорили, что когда эту мельницу построят, в ней обязательно установят динамо-машину. Правда, о роскоши, которую обещал когда-то животным Снежок, - о стойлах с электрическим освещением и отоплением, с горячей и холодной водой, о трехдневной рабочей неделе - больше разговоров не было. Наполеон объявил подобные идеи, противоречащими принципам Анимализма. "Истинное счастье, - говаривал он, - заключается в том, чтобы трудиться как можно больше, не давать себе изнеживаться".
Получилось как-то так, что хотя Ферма стала богаче, сами животные не разбогатели нисколько, - исключая, конечно, свиней и собак. Быть может так вышло потому, что их было много - свиней и собак. Нельзя сказать, что эти животные вовсе не работали. На свой лад они трудились немало. Пискун не уставал говорить, как бесконечно много всегда было на Ферме работы по руководству и организации. Большая часть этой работы была совершенно недоступна пониманию других животных. Для примера Пискун рассказывал о колоссальном труде свиней над таинственными штуками с названиями вроде "учетные формы", "отчеты", "номенклатура", "доклады". Это были большие листы бумаги, которые было необходимо густо-густо исписать, а затем сжечь исписанные листы в печах. "Для благосостояния Фермы это имеет колоссальное значение" - говорил Пискун. И всё же никакой пищи ни свиньи, ни собаки своим трудом не производили; и было их много, и аппетит у них был всегда хороший.
Что касается остальных животных, то насколько им было известно, они жили, как было исстари; почти всегда испытывали голод, спали на соломе, пили из пруда, работали в поле; зимой страдали от холода, летом - от мух. Иногда старейшие из животных, роясь в смутных воспоминаниях, пытались решить - было ли сразу после изгнания Джонса, лучше чем теперь, или даже хуже. Вспомнить они не могли. Им не с чем было сопоставить свой нынешний образ жизни, не на чем было основываться, кроме бесконечных пискуновых цифр, неизменно показывавших неуклонный рост всеобщего благосостояния. Животные находили проблему неразрешимой; впрочем, на решение подобных проблем времени не было. Лишь старый Бенджамин настаивал, что помнит всю свою длинную жизнь во всех подробностях и потому имеет основания утверждать, что жизнь не могла быть ни на много лучше, ни на много хуже, чем теперь, - голод, трудности, разочарования - её неизменные спутники.
И все-таки животные никогда не переставали надеяться. Более того, ни на одно мгновение их не покидало чувство гордости; они гордились тем, что являются гражданами Фермы Животных. Они испытывали благодарность судьбе за то, что они - и только они в целом мире! - жили на Ферме, управлявшейся самими животными. Все, даже самые молодые, даже новички, привезенные из других далеких ферм, восхищались этим. Слыша гром ружья, видя развевающийся зеленый флаг, они ощущали непобедимую гордость, и сами заговаривали о давних героических днях, об изгнании Джонса, начертании Семи Заповедей, о Великих Битвах, закончившихся разгромом интервентов-людей. И мечтать они продолжали всё о том же; верили, что день придёт - и предсказанная Майором Республика Животных раскинется на полях всей страны, избавленной от присутствия человеческих существ. Быть может, день этот наступит скоро, а может быть, они все умрут, прежде чем он придёт, - но он придёт. И даже мотив "Звери Англии" потихоньку мычали то тут, то там; все животные знали песню, хотя и не отваживались петь её вслух. Пусть жизнь у них тяжёлая, пусть не все надежды осуществляются, но все же они - не такие, как другие животные. Они голодали - но не потому, что приходилось кормить тиранов-людей; они тяжко трудились, но трудились на себя. Ни одно существо среди них не ходило на двух ногах. Ни одно существо не обращалось к другому со словом "Хозяин". Все животные равны.
Как-то в начале лета Пискун приказал овцам следовать за собой и увел их к дальней окраине Фермы на пустырь, поросший молодыми ивами. Овцы провели там целый день, пощипывая листья под присмотром Пискуна. Вечером он вернулся в жилой дом один, а овцам велел остаться на пустыре, где, по его словам, спать в теплую погоду полезнее, чем в стойле. Это продолжалось изо дня в день целую неделю, причем ни одно животное, кроме Пискуна, всё это время с овцами не общалось. А Пискун был с ними с утра до вечера. На Ферме он говорил, что обучает овец новой песне, а для этого, мол, нужна полная сосредоточенность.
Это произошло сразу после того, как овцы вернулись на Ферму. Был мягкий летний вечер. Животные кончили работу и шли домой, как вдруг со двора послышалось прерывающееся от ужаса ржание лошади. Животные в испуге замерли. Это был голос Люцерны. Она заржала снова, и животные галопом кинулись во двор. А затем они увидели то, что было причиной ужаса Люцерны.
По двору шла свинья - шла на задних ногах.
Это был Пискун. Немного неловко, словно ему было не совсем прилично нести своё тучное тело в таком положении, но, хорошо сохраняя равновесие, Пискун медленно шел через двор. А в следующую минуту из дверей дома в затылок друг другу вышли длинной вереницей все остальные свиньи; и все они шли на задних ногах. Некоторые держались лучше, некоторые хуже, одна или две даже слегка покачивались, но все успешно завершили круг по двору. И, наконец, под громовой лай собак и пронзительный вопль петуха, явился сам Наполеон, величественно выпрямившийся, свысока озиравший все вокруг - в том числе и собак, жавшихся к его ногам.
В правом его копытце был зажат кнут.
Мертвое молчание воцарилось во дворе. Пораженные, испуганные животные, сжавшись плотной толпой, смотрели, как свиньи медленно обходят двор. Мир словно перевернулся вниз головой. Но настал момент, когда первое потрясение прошло; и несмотря ни на что - ни на страх перед псами, ни на многолетнюю привычку помалкивать и не возражать, чтобы ни случилось, животные возмутились бы. Но именно в этот момент, словно по сигналу, стадо овец дружно заблеяло:
"Четыре ноги - хорошо, две ноги - ЛУЧШЕ!"
"Четыре ноги - хорошо, две ноги - ЛУЧШЕ!"
"Четыре ноги - хорошо, две ноги - ЛУЧШЕ!"
Это продолжалось пять минут без передышки. И ко времени, когда овцы смолкли, всякий протест оказался бессмысленным, ибо свиньи уже скрылись в доме.
Бенджамин почувствовал, что кто-то уткнулся носом в его плечо. Он оглянулся. Это была Люцерна. Старые глаза её казались тусклее обычного. Не говоря ни слова, она мягко потянула его за гриву и повела к дальней стене большого амбара, где были начертаны СЕМЬ ЗАПОВЕДЕЙ. С минуту они стояли, молча глядя на шероховатую темную стену и большие белые буквы.
"Зрение изменяет мне, - сказала наконец Люцерна. - Даже в молодости я не могла прочесть того, что там написано, но мне кажется, что вся стена выглядит теперь как-то иначе. Те же ли это Семь Заповедей, что и раньше, Бенджамин?"
Впервые Бенджамин отказался от своих правил и прочел Люцерне вслух то, что было написано на стене. Там оставалась теперь одна единственная Заповедь:
ВСЕ ЖИВОТНЫЕ РАВНЫ,
НО НЕКОТОРЫЕ ЖИВОТНЫЕ БОЛЕЕ РАВНЫ, ЧЕМ ДРУГИЕ.
Никому после этого не показалось странным, что когда свиньи, надзиравшие над работами, вышли поутру из дома, у каждой в правом копытце был зажат кнут. Не показалось странным и то, что свиньи купили себе радиоприемник, договорились об установке телефона и подписались на Центральную Газету, Вечерку и Юмористический Журнал. Не показался странным Наполеон, прогуливающийся в огороде с трубкой в зубах, ни то, что он стал носить парадную одежду Джонса - черный сюртук, галифе и гетры, а его любимая свиноматка разгуливала в шелковом воскресном платье миссис Джонс, в то время как прочие свиньи ходили в обыденной одежде четы Джонсов.
Спустя неделю под вечер во двор въехала вереница колясок. Депутация соседних фермеров получила приглашение осмотреть Ферму. Им показали её, и фермеры восхищались всем, что увидели, особенно же - мельницей. Животные как раз были заняты прополкой свекольного поля. Они прилежно трудились, почти не отрывая взгляда от земли, не зная - кого следует бояться больше - чужих посетителей или своих свиней.
А позднее хохот и нестройное пение послышалось из дома. Животные, при звуках смешанной речи вдруг почувствовали неодолимое любопытство. Что происходит там - в день, когда впервые животные и человеческие существа, встретились как равные? В едином порыве они двинулись тихонько к окнам жилого дома со стороны огорода.
Они задержались было у калитки, не решаясь идти дальше. Но Люцерна не остановилась, и остальные на цыпочках пошли за ней. Подобравшись к самому дому, животные, рост которых позволял это, осторожно заглянули в окна. В комнате, за круглым столом было полдюжины фермеров и столько же свиней из числа наиболее выдающихся. Во главе стола расположился сам Наполеон. Свиньи восседали на стульях вполне привычно. Компания развлекалась карточной игрой, которая была, как видно, прервана на время для очередного тоста. Из рук в руки переходил большой кувшин, стаканы наполнялись пивом. Никто не замечал животных, прилипших к окнам.