Шествие закончилось. И тогда открылись кабаки! Всюду был приглашен дополнительный персонал; в каждом трактире у залитой вином и ни разу не вытертой стойки стояла толпа в шесть рядов. Некогда было ни обтирать стойки, ни мыть посуду. Вообще некогда было ничего делать: еле успевали наполнять стаканы. Люди из Окленда, работающие на пристани, умеют при случае показать, что значит настоящая жажда.
Но это занятие - толкотня и борьба у стойки - показалось нам слишком нудным. Ведь все напитки в кабаках принадлежали нам. За них заплатили вожди партии, чтобы угостить нас. Мы же участвовали в шествии? Заработали же мы на выпивку? И потому мы решили произвести фланговую атаку, обошли стойку с обоих концов, оттолкнули в сторону запротестовавших было буфетчиков и начали угощаться сами, захватив с собой бутылки.
Выскочив затем на улицу, мы отбивали горлышко у бутылок о край бетонной панели и пили. Здесь не мешает сказать, что Нельсону и Джо Гусю приходилось уже пить в большом количестве неразбавленное виски, и это научило их пить с оглядкой. Ну, а я ничего этого не знал. Я все еще ошибочно думал, что пить надо как можно больше - в особенности, если за это не нужно платить. Мы поделились своими бутылками с другими, оставив и себе хорошую порцию, а больше всех выпил я. Но мне эта штука не понравилась. Я выпил ее, как выпил пиво, когда мне было пять лет, или вино, когда мне было семь. Я переборол свое отвращение и глотал виски, как лекарство. Опорожнив все бутылки, мы отправились в другие трактиры, где даровое виски также лилось рекой, и сами себя угощали.
Не имею ни малейшего понятия о том, сколько я выпил - не то два галлона, не то пять. Я помню только, что в начале оргии я выпивал сразу по полпинты, причем не запивал виски водой, чтобы отбить вкус, и не разбавлял его.
Однако наши политические деятели были слишком мудры, чтобы оставить в городе толпу пьяниц с Оклендской пристани. Когда подали обратный поезд, начался обход всех кабаков. Я уже начал испытывать на себе действие виски. Нас с Нельсоном кто-то вытолкнул из трактира, и мы очутились в самых последних рядах весьма беспорядочного шествия. Я мужественно плелся за другими, но координация у меня была в полном расстройстве, ноги дрожали, сердце стучало, а легким не хватало воздуха.
Вскоре я почувствовал полное бессилие, даже мой затуманенный мозг подсказывал, что я тут же свалюсь замертво и не попаду на поезд, если останусь в хвосте толпы. Я вышел из рядов и побежал вдоль дороги, по боковой тропинке, обсаженной развесистыми деревьями. Нельсон, смеясь, погнался за мной. Помню отдельные эпизоды, которые выделяются в моей памяти на общем фоне кошмара. Особенно ясно помню эти деревья и как я бешено мчался под ними; помню, что при каждом моем падении вся пьяная толпа принималась гоготать. Все думали, что это просто пьяные фокусы. Никому и в голову не пришло, что Джон Ячменное Зерно схватил меня за горло и душил, убийственно душил меня. Но я отлично сознавал это. Помню мимолетное чувство горечи при мысли, что я борюсь со смертью и что никто этого не хочет понять. Это было нечто вроде того, как если бы я тонул на глазах у целой толпы зевак, а те воображали бы, что я проделываю какие-то фокусы для их забавы.
Я упал и потерял сознание. О том, что случилось затем, мне рассказали потом. Из всего последующего у меня в памяти осталась только одна картина. Нельсон обладал огромной силой: он схватил меня в охапку, дотащил до поезда и всунул в вагон. Когда ему, наконец, удалось усадить меня, я начал бороться с ним с такой силой и так задыхался от недостатка воздуха, что даже Нельсон, несмотря на всю свою тупость, понял, насколько мне плохо. Теперь я знаю, что мог тогда умереть тут же, на месте. Мне часто кажется, что я никогда не был так близок к смерти, как в тот раз. Как я вел себя - об этом я могу рассказать только со слов Нельсона.
Внутри у меня все буквально раскалилось и горело, этот внутренний огонь жег меня, и я задыхался. Мне не хватало воздуха. Я безумно жаждал воздуха. Попытка моя открыть окно не удалась: все окна в вагоне были наглухо привинчены. Нельсону приходилось видеть, как пьяные люди сходили с ума: он вообразил, что я хочу выброситься из окошка. Он пытался меня удержать, но я продолжал бороться. Я схватил чей-то факел и разбил окно.
Нужно сказать, что у нас на Оклендской пристани была одна группировка за Нельсона, а другая - против него. Вагон был полон представителей и тех, и других, причем все они хватили лишнего. Когда я разбил окно, противники Нельсона приняли это за сигнал. Один из них хватил меня кулаком и свалил на пол; таким образом началась общая свалка, из которой я помню только то, что мне потом рассказали; правда, у меня осталось еще воспоминание о ней в виде боли от сильного удара в челюсть, от которого я и свалился. Тот, кто хватил меня, тоже упал поперек меня, на нем очутился Нельсон; говорят, что в начавшейся затем общей свалке внутренность вагона была буквально разнесена в щепки, и осталось лишь весьма немного целых окон.
Быть может, это мое падение и потеря сознания было самое лучшее, что только могло со мной случиться. Резкие движения, которые я делал, когда боролся, только заставляли мое сердце быстрее колотиться, а у меня уже и без того пульс был достаточно ускорен, из-за чего легкие нуждались в усиленном притоке кислорода.
Когда окончилась драка и я открыл глаза, я все-таки еще не пришел в себя. Я так же мало сознавал окружающее, как утопающий, который продолжает барахтаться, даже потеряв сознание. Совершенно не помню, что я делал, но оказывается я так настойчиво кричал: "Воздуха, воздуха!", что Нельсон, наконец, сообразил, в чем дело: он понял, что я вовсе не собираюсь покончить с собой. Тут он уже сам вытащил осколки стекла из рамы и позволил мне высунуть голову и плечи из окна. Он отчасти понял, что положение мое очень серьезное, и обнял меня за талию, чтобы помешать мне высовываться слишком далеко. И так я ехал всю дорогу в Окленд, начиная бороться, как сумасшедший, всякий раз, как Нельсон пытался втащить меня обратно в вагон.
Тут-то у меня и появился за все это время один мимолетный проблеск сознания. Единственное, что я помню, начиная с мгновения, когда я упал на тропинке под деревьями, и до того момента, когда я проснулся на другой день к вечеру, - это миг, когда я высунул голову в окно и мне в лицо подул ветер; поезд мчался; мне в глаза с силой летели искры; они жгли мне веки, ослепляли меня, а я между тем дышал - дышал изо всех сил. Вся моя сила воли была направлена на то, чтобы дышать - дышать как можно глубже, набирать в легкие как можно больше воздуха в возможно короткое время. Иначе - смерть, вот что я хорошо понимал; ведь я был опытным пловцом, много нырял и потому отлично это знал; я испытывал адские муки от долгого недостатка воздуха в те минуты, когда ко мне возвращалось сознание; и, подставив лицо ветру и искрам, я дышал, чтобы не умереть.
Больше я ничего не помню. Я пришел в себя на другой день к вечеру в одной из гостиниц, недалеко от пристани. Я был один. Доктора ко мне не приглашали. Я так легко мог умереть; Нельсон и остальные решили, что мне попросту "надо дать проспаться", и оставили меня пролежать семнадцать часов в коматозном состоянии. Каждый врач знает, как часто люди умирали оттого, что выпивали кварту виски или больше. Нам всем приходилось об этом читать, причем обыкновенно говорится, что это были привычные люди, но, пробуя пить на пари, не выдерживали. Я тогда об этом еще ничего не знал. Этот случай послужил мне наукой. Он не окончился печально не благодаря каким-нибудь особым качествам или моей доблести, а лишь благодаря счастливой судьбе и железному организму. Еще раз мое здоровье одержало верх над Джоном Ячменное Зерно. Еще одной убийственной ловушки его я избегнул, еще раз благополучно прошел по зыбкому болоту и с опасностью для жизни научился той осторожности, которая дала мне возможность продолжать пить, хотя и с оглядкой, в течение многих лет.
Небеса! Ведь это случилось двадцать лет назад; я еще жив и умею пользоваться жизнью; я с тех пор много видел, много сделал, активно жил; и я до сих пор содрогаюсь, когда вспоминаю, что был буквально на волосок от смерти, что чуть-чуть не пропустил эти чудесные два десятка лет, которые мне выпали на долю. И если Джону Ячменное Зерно не удалось меня погубить в день демонстрации Ханкокской пожарной команды, то в этом виноват был не он, поверьте!
Глава XV
В 1892 году, ранней весной, я решил отправиться в дальнее плавание. Решение это в сущности не было связано с днем демонстрации Ханкокской пожарной команды. Я все еще продолжал жить и посещать трактиры и буквально жил в кабаке. Пить виски было, по-моему, опасно, но дурного в этом ничего не было. Виски - вещь страшная, как и множество других вещей в мире. От виски люди умирали, но, с другой стороны, и у рыбака иногда опрокидывается лодка, и он тонет, или бродяга, едущий зайцем, попадает под поезд, который его режет на куски. Чтобы устоять против ветра и волн, против поездов и кабаков, нужно обладать известной сообразительностью. Что касалось меня, я решил никогда больше не выпивать зараз кварту виски.
Побудило меня сделаться матросом другое обстоятельство: я в это время впервые мысленно представил себе дорогу к смерти, по которой Джон Ячменное Зерно ведет своих приверженцев. Картину эту, впрочем, я рисовал себе еще довольно смутно; при этом она мне представлялась с двух сторон, которые у меня в то время часто переплетались между собой.
Наблюдая среду, в которой я вращался, я стал замечать, что тот образ жизни, который ведем мы, любители пьянства, более губителен, чем жизнь, которую ведет большинство людей. Джон Ячменное Зерно, уничтожая в человеке нравственное чувство, толкает его на преступление. Мне постоянно случалось видеть, как люди в пьяном виде делали такие вещи, которые не пришли бы им в голову, будь они трезвы. И это было еще не худшее. За преступлением следовало наказание. Преступление губило людей. Многие приятели мои, с которыми я встречался в кабаках и с которыми вместе выпивал, были в трезвом виде добродушными и безобидными малыми; напившись же, они оказывались способными на самые низкие, безумные выходки. И тогда полицейские уводили их, и они сидели за решеткой, и я ходил с ними прощаться перед тем, как их увозили на ту сторону залива, где на них надевали одежду каторжников, и сколько раз мне при этом приходилось выслушивать одно и то же оправдание: "Не будь я пьян тогда, ни за что бы этого не сделал!" Иногда случалось, что под влиянием Джона Ячменное Зерно совершались самые ужасные поступки, от которых содрогалось даже мое зачерствелое сердце.
Была и другая сторона у этой дороги смерти: то был путь привычных пьяниц. Такой человек мог в любой момент отправиться на тот свет без видимой причины. Когда пьяницы заболевали, даже пустячной болезнью, от которой поправился бы всякий нормальный человек, они попросту угасали, как свечка. Иногда их находили мертвыми в постели, порой их тела вытаскивали из воды; или же просто происходил несчастный случай, как, например, с Биллом Келли. Он в пьяном виде разгружал судно, и ему оторвало палец; а могло случиться, что ему оторвало бы и голову вместо пальца.
Итак, я начал задумываться над своим положением и пришел к заключению, что мой образ жизни никуда не годится. Слишком уж он быстро приводил к могиле, а моя юность и присущая мне жажда жизни не могли примириться с мыслью о смерти. Но был только один способ уйти от этой жизни: отправиться в плавание. В заливе Сан-Франциско зимовала целая промысловая флотилия, собиравшаяся на охоту за морскими котиками; в трактирах я встречал шкиперов, их помощников, охотников и гребцов. Я познакомился с охотником Питом Холтом и принял его предложение быть у него на шхуне гребцом. Мы тут же вспрыснули наше соглашение полудюжиной стаканчиков.
Сразу же проснулись мои прежние беспокойные стремления, которые было улеглись под влиянием Джона Ячменное Зерно. Я почувствовал, что мне до смерти надоели кабацкая жизнь и Оклендская пристань; я не мог даже понять, почему все это когда-то казалось мне таким привлекательным. В голове у меня все время носилась картина "дороги смерти", и я начинал уже бояться, что со мной что-нибудь случится до отплытия, которое было назначено на январь. Я стал вести себя более осторожно, меньше пил и чаще бывал дома. Когда выпивка превращалась в дикую оргию, я удирал. Если Нельсон напивался до безумия, я всегда ухитрялся улизнуть от него.
12 января 1893 года мне исполнилось семнадцать лет, а 20 января я подписал договор о поступлении на судно "Софи Сезерленд". Это была трехмачтовая промысловая шхуна, отправлявшаяся к берегам Японии. Разумеется, договор пришлось вспрыснуть. Джо Виги разменял мне мою авансовую кредитку; сначала угощал Пит Холт, потом я, потом Джо Биги и остальные охотники. Что поделаешь? Таковы были нравы старых моряков. А кто такой был я - семнадцатилетний мальчишка, чтобы уклониться от обычаев этих зрелых, славных, отважных мужчин?
Глава XVI
На "Софи Сезерленд" пить было нечего, плавание продолжалось пятьдесят один день, и я все время блаженствовал. Мы воспользовались северо-восточным муссоном и при помощи его стали быстро продвигаться на юг, к Бонинским островам - отдельно стоящей и принадлежащей Японии группе, служившей местом сбора канадской и американской промысловых флотилий. Здесь суда запасались водой и производили необходимый ремонт, перед тем как пуститься в трехмесячное плавание вдоль японских берегов до Берингова моря, где происходила охота на стаи котиков.
Эти пятьдесят дней удачного плавания, проведенные мною в абсолютном воздержании от спиртных напитков, вполне восстановили мое здоровье. Я чувствовал себя отлично. Из моего организма был изгнан весь алкогольный яд; с самого начала плавания у меня ни разу не было желания выпить; я даже не вспоминал о выпивке. Разумеется, матросы часто говорили между собой о выпивке, рассказывали наиболее интересные или смешные случаи, происходившие во время попоек. Об этих инцидентах они вспоминали с бóльшим удовольствием и бóльшим увлечением, чем про всякие другие случаи из своей полной приключений жизни.
Старшим из матросов был некто Луис, толстяк лет пятидесяти. Это был спустивший все свое состояние шкипер. Его погубил Джон Ячменное Зерно, и он теперь заканчивал свою карьеру так же, как и начал ее, - простым матросом. Этот случай произвел на меня глубокое впечатление. Очевидно, Джон Ячменное Зерно умеет не только убивать людей. Луиса, например, он не убил. Он сделал хуже. Он лишил его власти, места, всех жизненных благ, втоптал в грязь его самолюбие и на всю жизнь осудил его на тяжелое существование простого матроса; а так как Луис был крепкий и здоровый человек, то ему, очевидно, предстояло очень долго влачить такое существование.
Наше плавание по Тихому океану завершилось. Мы увидели вулканические, заросшие лесом вершины Бонинских островов и вошли, лавируя между рифами, в хорошо защищенную гавань; вскоре загромыхал наш якорь, и мы стали на место, где уже находилось судов двадцать таких же бродяг - кочевников моря. С берега доносился аромат неведомых тропических растений. Туземцы на своих странной конструкции челноках и японцы на еще более странного вида сампанах плыли по заливу, гребя одним веслом, направляясь к нашему судну. В первый раз я попал в чужую страну. Наконец, я добрался до края света; теперь я воочию увижу все то, о чем читал в книгах. Я рвался сойти на берег.
Я сговорился с двумя матросами, и мы решили держаться все время втроем (мы так хорошо привели это в исполнение, что нас до конца плавания звали "Три собутыльника"). Одного - шведа - звали Виктором. Другой - норвежец Аксель. Виктор показал нам тропинку, которая исчезала сначала в диком ущелье, затем опять показывалась и шла по крутому склону из сплошной лавы, а оттуда вилась в гору среди пальм и цветов, то пропадая, то вновь появляясь. Он предложил нам подняться по этой дорожке, на что мы охотно согласились: оттуда открывался чудесный вид, там могут быть оригинальные туземные деревушки и, наконец, нас может ожидать какое-нибудь - но какое, никто из нас не знал - приключение. Акселю же очень хотелось отправиться на рыбную ловлю. Мы и на это согласились. Мы решили достать сампан, захватить двух рыбаков-японцев, которые знают рыбные места, и устроить грандиозную ловлю. Что же касается меня, то все проекты мне одинаково нравились.
Составив план, мы съехали на берег на лодке, минуя рифы из живых кораллов; добравшись до земли, мы вытащили нашу лодку на белый берег, покрытый коралловым песком. Мы прошли через песчаную полосу, вошли под сень кокосовых пальм и добрались до маленького городка. Там мы нашли несколько сотен буйствовавших матросов со всех концов земли; все они безмерно пили, безмерно пели и безмерно плясали. Все это происходило на главной улице городка, к великому возмущению совершенно беспомощной горсточки японских полицейских.
Виктор и Аксель решили, что нужно пропустить по стаканчику, прежде чем отправиться на такую длинную прогулку. Мог ли я отказаться выпить с этими двумя задушевными парнями? Необходимо было вспрыснуть нашу дружбу. Этого требовал обычай. Мы все смеялись над нашим капитаном-трезвенником и презирали его за то, что он ничего не пил. Мне лично пить вовсе не хотелось, но зато мне надо было доказать, какой я хороший товарищ и славный малый. Даже воспоминание о Луисе не остановило меня, когда я глотал едкую, обжигающую жидкость. Правда, Джон Ячменное Зерно нанес Луису жестокий удар, но я-то ведь был молод, кровь, мол, здоровая и яркая, быстро текла по жилам, организм у меня железный и… ну, молодость всегда презрительно смеется при виде разрушительных действий старости.
Странный, крепкий напиток дали нам. Он сильно отдавал алкоголем. Нельзя было угадать, где и каким образом он приготовлен; скорее всего это была какая-то туземная настойка: он был горячий, как огонь, прозрачный, как вода, и действовал быстро, как смерть. Он был разлит по бутылкам из-под голландского вина, на которых сохранилась этикетка с весьма подходящим названием "Якорь". И в самом деле, от действия этого напитка мы стали на якорь. Мы так и не выбрались из города. И на сампане не поехали, и рыбы никакой не ловили. И хотя мы простояли на острове десять дней, но так ни разу и не прошлись по тропинке, шедшей вдоль утесов из лавы и утопавшей в цветах.
В городке мы встретили старых знакомых с других шхун - людей, с которыми мы бывали вместе в кабаках в Сан-Франциско перед отплытием. Каждая такая встреча начиналась выпивкой: поговоришь о том о сем, опять выпьешь; потом начинаешь песни и всякие шутки, пока, наконец, не зашумит в голове. Тогда все начинало казаться мне каким-то значительным и чудесным - все эти орущие во всю глотку старые морские волки (одним из которых был и я сам), собравшиеся для кутежа на коралловом утесе среди океана. Мне вспоминались отрывки из баллад о рыцарях, пирующих в старинном зале. Вот они расселись: эти за почетным концом - выше соли, а те - ниже соли; вот викинг только что вернулся с моря и сел за пир в ожидании битвы. И я чувствовал, что еще не умерла вся эта старина и что мы принадлежим к той же самой древней породе.