Еще не настал вечер, как Виктор от пьянства совершенно потерял рассудок. Он хотел драться со всеми и со всем. Мне случалось видеть в сумасшедших домах буйных помешанных; разницы между ними и Виктором не было никакой - разве только та, что он был еще несноснее. Нам с Акселем все время приходилось вмешиваться, мирить подравшихся, так что и нам попало в общей свалке; наконец, мы ухитрились, пустив в ход всю нашу осторожность и хитрость пьяных людей, уговорить нашего приятеля сесть в лодку, после чего мы отвезли его на судно.
Но не успел Виктор ступить на палубу, как начал скандалить. Силен он был, как несколько человек, вместе взятых, и он поднял на судне дым коромыслом. Ясно помню, как он загнал одного матроса в ящик с цепями; к счастью, тот не особенно пострадал - Виктор не в состоянии был как следует хватить его. Матрос всячески увертывался и увиливал от него, и Виктор в кровь расшиб себе кулаки об огромные звенья морской цепи. Когда же нам, наконец, удалось вытащить его из ящика, помешательство его успело уже принять другую форму: он вообразил себя великим пловцом и вдруг перескочил за борт и начал демонстрировать свое умение плавать, барахтаясь, как полудохлая морская свинья, и усиленно глотая соленую влагу.
Мы выудили его из воды, снесли вниз, раздели и уложили на койку, после чего и сами почувствовали себя совсем разбитыми. Но все-таки нам с Акселем хотелось еще побывать на берегу; мы и отправились, оставив на судне громко храпевшего Виктора. Любопытно то, что товарищи Виктора, сами не дураки выпить, осуждали его. Они неодобрительно качали головой и бормотали: "Такому человеку пить нельзя!" А между тем Виктор был самым ловким матросом и самым добродушным человеком из всего экипажа. Это был во всех отношениях идеал моряка; товарищи ценили его по заслугам, уважали и любили. Но Джон Ячменное Зерно умел превращать его в одержимого. Вот здесь-то и делали различие между ним и собой прочие пьяницы. Они знали, что от пьянства - матросы всегда пьют чрезмерно - они тоже сходят с ума, но они впадали лишь в тихое помешательство. Буйное помешательство - вот это уже не годилось: оно портило веселье другим и часто кончалось трагедией. С точки зрения этих людей, в тихом помешательстве не было ничего предосудительного. Если мы станем на общечеловеческую точку зрения, разве не всякое помешательство является предосудительным? А кто умеет внушить безумие лучше Джона Ячменное Зерно?
Однако вернемся к нашему рассказу. Очутившись на берегу, мы с Акселем забрались в уютный японский трактирчик, уселись там и начали подсчитывать и сравнивать, у кого из нас больше синяков; за стаканчиком мы обсуждали недавние происшествия. Нам понравилось спокойно пить в тишине, и мы пропустили еще по одному. Тут в трактирчик заглянул один из наших товарищей, потом еще несколько, и мы продолжали с ними нашу скромную попойку. Наконец, мы пригласили японский оркестр, но не успели прозвенеть первые ноты самисены и тайко, как вдруг с улицы донесся дикий вой, ясно слышный сквозь бумажные стены. Мы узнали этот звук. Виктор, все еще продолжая вопить и совершенно пренебрегая дверями, влетел к нам, прорвав хрупкие стены дома. Глаза у него были налиты кровью, он дико размахивал мускулистыми руками. На него напало прежнее безумие; ему хотелось все уничтожать на своем пути; он жаждал крови, чьей-нибудь крови. Музыканты обратились в бегство; мы тоже. Спасаясь, мы вбегали в какие-то двери, порой лезли напролом сквозь бумажные стены; мы готовы были на все, только бы нам удрать.
К тому времени, когда дом оказался наполовину разрушенным, Виктор успел немного успокоиться; мы с Акселем согласились уплатить хозяину за все убытки, а сами отправились на поиски более спокойного местечка. На главной улице шел дым коромыслом. Сотни матросов в буйном веселье гуляли взад и вперед. Ввиду того, что начальник полиции со своим немногочисленным отрядом оказался совершенно бессильным, губернатор приказал всем капитанам судов собрать свои команды на корабли до захода солнца.
Что? Так вот как хотят с нами обращаться! Не успела эта новость дойти до шхун, как на них не осталось ни одной души. Все сошли на берег. Даже те, кто вовсе не собирался раньше, начали прыгать в лодки. Злосчастный приказ губернатора спровоцировал всеобщий скандал. После захода солнца прошло несколько часов, но матросы заявляли одно: "Пусть только попробуют вернуть нас на суда!". Они ходили по городу и приглашали все власти попытаться это сделать. Самая большая толпа собралась перед домом губернатора; пели во все горло матросские песни; из рук в руки передавали бутылки; некоторые шумно плясали. Полицейские, в том числе и резервный отряд, стояли кучками, совершенно беспомощные, и ждали от губернатора приказания, которого он весьма благоразумно не отдавал.
Мне эта вакханалия представлялась чем-то величественным. Казалось, будто вернулись времена испанских пиратов. Здесь был широкий, свободный разгул - это было достойно великих авантюристов. И я тоже участвовал в этом разгуле, и я был одним из этих морских разбойников, буйствовавших среди бумажных домиков японского городка.
Губернатор так и не отдал приказа очистить улицы. Между тем мы с Акселем продолжали бродить из трактира в трактир и везде выпивали. Вскоре во время какой-то пьяной проделки мы с ним разлучились, и я потерял его из виду; у меня у самого уже зашумело в голове. Я побрел дальше, на каждом шагу заводя новые знакомства; я пил стакан за стаканом и пьянел все больше и больше. Помню, я сидел где-то вместе с японскими рыбаками, с рулевыми гавайцами из нашей же флотилии и молодым матросом-датчанином, только что вернувшимся из Аргентины, где он был ковбоем. Этот датчанин очень интересовался местными обычаями и обрядами. И вот мы начали пить сакэ, с полным и точным соблюдением всего японского этикета. Это был бесцветный, мягкий, тепленький напиток; подавали его в крошечных фарфоровых чашечках.
Помню еще мою встречу с юнгами - парнями лет восемнадцати - двадцати из английских семей средней руки. Они сбежали с судов, куда их отдали для обучения морскому делу, и вот теперь они очутились на промысловых шхунах в качестве матросов. Это были цветущие, ясноглазые юнцы с гладкой кожей; они были молоды, как и я, и тоже учились жизни среди взрослых мужчин. Да они и вправду уже были взрослыми. Они не хотели пить слабый сакэ, им нужны были четырехугольные бутылки, наполненные едкой, огненной жидкостью, которая зажигала у них кровь и возбуждала пожар в мозгу. Помню одну трогательную песню, которую они пели, с таким припевом:
Хочу тебе кольцо я дать,
Сынок мой дорогой,
Чтоб вспомнил про свою ты мать
В час бури роковой.
И они плакали, когда пели эту песню, - эти бесшабашные юные негодяи, нанесшие такой удар гордости своих матерей. Я тоже пел вместе с ними, и плакал вместе с ними, и наслаждался этой трогательной и драматической сценой, и пытался дать какое-то пьяное хаотическое объяснение жизни и романтическим приключениям. И еще одна картинка, которая ярко и отчетливо выделяется в тумане времени: мы - эти юнцы и я - идем по улице, обнявшись и покачиваясь, а над нами сияют звезды. Мы поем какую-то лихую матросскую песню, поем все, за исключением одного: он сидит на земле и горько плачет, а мы отбиваем такт, размахивая бутылками из-под джина. С обоих концов улицы доносятся голоса матросов, поющих, как и мы, хором, и вся жизнь кажется значительной, прекрасной, каким-то фантастическим и великолепным безумием.
Затем опять следует тьма, после нее я, открыв глаза, вижу при бледном свете начинающегося дня японку, которая заботливо и тревожно склоняется надо мной. Это жена местного лоцмана, и я лежу у двери ее дома. Мне холодно, я весь дрожу, я болен после вчерашней попойки. Чувствую, что я слишком легко одет. Ах, эти негодные юнги! У них, видно, вошло в привычку удирать. Теперь они удрали со всем моим имуществом. Часы мои исчезли. Несколько долларов, которые у меня были, тоже пропали. Нет и моего пальто. Пояса тоже. И… да, верно, башмаки тоже утащили.
Я описал для примера один из десяти дней, проведенных нами на Бонинских островах. Виктор оправился от своего временного сумасшествия, разыскал меня и Акселя, и мы после этого пили с большей осторожностью. Но мы так и не поднялись по тропинке из лавы, заросшей цветами. Город да бутылки из-под джина - вот все, что мы видели.
Тот, кто сам обжегся, не может не предупреждать других об опасности. Поступи я так, как следовало, я мог увидать на Бонинских островах много интересного, получить от многого настоящее удовольствие. Но я отлично понимаю, что дело вовсе не в том, как следует или как не следует поступать. Важно то, как поступаешь на самом деле. Такова извечная, неопровержимая истина. Я делал то, что делал. Я делал то, что делали все матросы на Бонинских островах. Я делал то, что делали в то самое время миллионы людей в различных точках земного шара. Я поступал так потому, что все меня толкало на этот путь, потому что я был человеком, вернее, мальчишкой, продуктом своей среды; потому что я не был ни болезненно-малокровным субъектом, ни полубогом. Я был просто человеком и шел по тому же пути, по которому шли все, шли люди, пред которыми я преклонялся, прошу не забывать - здоровые полнокровные мужчины, крепкие, могучие, шумливые, свободные духом, не рассчитывавшие по-мещански каждый свой шаг, а с истинно царским великолепием расточавшие и жизнь, и свои силы, и деньги.
И этот путь был открыт передо мною. Точно во дворе, где играют дети, оставили незакрытым колодец. Какой прок убеждать маленьких смельчаков, шагающих своими крошечными неуверенными ножками по пути к познанию жизни, что нельзя играть близ незакрытого колодца. Все равно они непременно будут играть около него. Все родители это знают. И мы тоже знаем, что известный процент этих детей - самые живые и смелые из них - упадут в колодец. Нужно только одно, и каждый из нас это знает, а именно - прикрыть колодец. То же самое и с Джоном Ячменное Зерно. Все уговоры и нравоучения в мире не будут в состоянии удержать от Ячменного Зерна зрелых мужчин и подражающих им юношей до тех пор, пока Ячменное Зерно доступно всегда и повсюду и пока оно неразрывно связано с понятием о мужественности, смелости и широком размахе.
Единственный рациональный выход из этого положения для нас, представителей двадцатого столетия, - это забить колодец и доказать, что двадцатый век есть действительно двадцатый век, оставив девятнадцатому и всем предыдущим векам все то, что принадлежит им: сожжение ведьм, нетерпимость, фетишизм и самый гнусный из всех этих остатков варварства - Джон Ячменное Зерно.
Глава XVII
От Бонинских островов мы умчались на север, в поисках стада котиков, и долгих три месяца таскались по северным морям, в холод и мороз. Порой случалось, что мы попадали в густую, бесконечную полосу тумана и по целым неделям не видели солнца. Работа была неимоверно тяжелая, мы не пили и даже не думали о выпивке. А потом мы поплыли на юг, в Йокогаму, с огромным запасом шкур в трюме, предвкушая близость получения жалованья.
Мне очень хотелось сойти на берег и повидать Японию, но первый день после прибытия был всецело посвящен работе на судне: нас, матросов, отпустили только к вечеру. И здесь, согласно общепринятому порядку и установившемуся у мужчин обычаю вспрыскивать всякие сделки, Джон Ячменное Зерно снова подхватил меня под руку и повел, куда хотел. Капитан дал деньги охотникам для передачи нам, а те сидели и ждали нас в одном из местных трактиров, чтобы мы пришли их получить. Трактиром всецело завладела компания с нашей флотилии. Всякие напитки лились рекой. Угощали все. Могли ли мы после трех месяцев тяжелой работы и вынужденной трезвости - молодые, крепкие, цветущие, здоровые парни, в которых долго сдерживаемая дисциплиной и окружающими условиями жажда жизни теперь била ключом и шла через край, - могли ли мы удержаться, чтобы не выпить двух-трех стаканчиков? Выпьем немножко - так мы решили, - а потом пойдем осматривать город.
И повторилась та же самая история. Ведь сколько же раз нужно было выпить! А чем больше проникал в нашу кровь волшебный жаркий напиток, чем больше смягчались наши голоса и наши сердца, тем сильнее мы чувствовали, что теперь не время делать оскорбительное различие: согласиться выпить с одним товарищем и отказаться пить с другим. Все - товарищи, все мы вместе боролись с бурями и лишениями, все мы, стоя рядом, спускали паруса и натягивали канаты, сменяли друг друга у руля, лежали рядом на той же палубе, когда судно зарывалось в волны, и одновременно поднимали головы, когда оно выныривало, и смотрели, кого из товарищей не хватает. И потому надо было выпить со всеми, и все угощали, и голоса наши становились громче, когда мы все вспоминали тысячи товарищеских поступков. Про драки и словесные препирательства мы совсем забыли и твердо знали, что в целом мире нет парней лучше.
Так вот - был еще ранний вечер, когда мы попали в этот трактир, и за всю эту первую ночь на берегу я так Японии и не увидел; ничего я не увидел, кроме этого трактира - обыкновенного кабака, очень похожего на кабаки у нас дома, да и вообще на кабаки всего света.
Две недели мы стояли в Йокогамской гавани, но из всего города мы только и видели, что кабаки, где собирались матросы. Иногда кто-нибудь из нас нарушал однообразие попоек, выкинув какой-нибудь эффектный фортель. Мне, например, посчастливилось совершить настоящий подвиг по этой части: как-то раз, в темную полночь, я вернулся вплавь обратно на шхуну и крепко там уснул, а портовая полиция в это время искала в гавани мое тело и выставила мое платье для опознания.
Быть может, именно ради таких вещей и напиваются люди, думал я. В нашем маленьком кружке то, что сделал я, считалось из ряда вон выходящим событием. Вся гавань об этом говорила. В течение нескольких дней я слыл героем среди лодочников-японцев и в кабаках на берегу. Мой подвиг был достоин скрижалей истории. Я мог с гордостью вспоминать об этом событии и рассказывать о нем. Сознаюсь, что когда я вспоминаю это даже теперь, двадцать лет спустя, в душе моей поднимается тайное чувство гордости. Это был такой же яркий момент, как тот, когда Виктор разрушил чайный домик на Бонинских островах или когда меня обворовали беглые юнги.
Но интересно то, что наслаждение Джоном Ячменное Зерно было еще неведомо мне. Я был по природе своей так далек от алкоголизма, что самый вкус алкоголя меня нисколько не прельщал; химическая реакция, которую он производил в моем теле, не доставляла мне никакого удовольствия: мой организм в подобной реакции не нуждался. Я пил потому, что пили те люди, с которыми я жил; пил потому, что не мог по характеру своему допустить такого позора, дать себя перещеголять другим в этом их излюбленном развлечении. Но я все еще был большим сластеной; в тех случаях, когда со мной не было никого, кто бы мог меня видеть, я покупал леденцы и с наслаждением поглощал их.
Под звуки веселой песни мы подняли якорь и вышли из Йокогамской гавани, держа курс на Сан-Франциско. На этот раз мы воспользовались северным течением, в спину нам дул крепкий западный ветер, так что мы после тридцати семи дней лихого плавания уже пересекли Тихий океан. Нам предстояло получить кругленькую сумму, и за все эти тридцать семь дней мы постоянно строили планы относительно того, как мы истратим наши деньги. За все это время никто из нас не выпил ни одного глотка вина, и мозги у нас совершенно прояснились.
Каждый матрос прежде всего уверял (как часто раздаются эти слова на баке возвращающихся домой судов!):
- Ну, я-то уж буду за версту держаться от этих акул (содержателей матросских гостиниц).
Затем - в скобках - шло сожаление о том, что в Йокогаме было истрачено так много денег. А затем уже каждый начинал мечтать на любимую тему. Виктор, например, уверял, что как только он высадится в Сан-Франциско, он пройдет прямо, не оглядываясь, через пристань и берег Барбари дальше - в самый город и сразу же поместит объявление в газетах о том, что он ищет комнату в скромной рабочей семье.
- Тогда, - говорил Виктор, - я запишусь недели на две в какой-нибудь танцкласс, чтобы познакомиться с девушками и молодыми ребятами. Потом я постараюсь попасть в компанию, где танцуют, меня начнут приглашать в гости на вечера и все прочее; а с теми деньгами, которые я получу, я смогу выдержать до января, и тогда опять отправлюсь за котиками.
Нет, пить он больше не станет. Он теперь знает, чем это кончается, особенно у него; вино вливается внутрь, а рассудок улетает прочь; и не успеешь оглянуться, как все деньги исчезают. По горькому опыту он знал, что перед ним выбор: или попойки дня на три сряду, вместе с акулами и гарпиями берега Барбари, или целая зима, со здоровыми развлечениями в приличном обществе. Разве можно было сомневаться, что он выберет.
Аксель же Гундерсон, который не любил ни общества, ни танцев, объявил:
- Я должен получить хорошую сумму, и я смогу поехать домой. Вот уже пятнадцать лет, как я не видал мать и всю мою семью. Как только мне выдадут деньги, я отправлю их домой, пусть они там ждут меня. Затем я выберу хорошее судно, направляющееся в Европу, и приеду опять с деньгами. Если сложить обе суммы вместе, то окажется, что у меня в жизни никогда не было столько денег сразу. Дома на меня будут смотреть, как на принца. Вы и представить себе не можете, до какой степени в Норвегии все дешево. Я смогу сделать всем подарки и тратить деньги так, что буду казаться им настоящим миллионером, и прожить целый год, не плавая на судах.
- Как раз то, что я собираюсь сделать, - заявил Красный Джон. - Вот уже три года, как я не имею ни одной строчки от своих, и десять лет, как я не был дома. А знаешь, Аксель, ведь в Швеции такая же дешевизна, как в Норвегии, а мои живут в деревне, фермерствуют. Я тоже пошлю свою получку домой и с тобой вместе на одном судне обогну мыс Горн. Мы себе хорошее судно найдем.
И Аксель Гундерсон, и Красный Джон начали наперебой описывать прелести сельской жизни и живописные обычаи своих стран. После этих рассказов каждый из них буквально влюбился в родной дом другого, и они торжественно поклялись совершить путешествие вместе и провести время вместе: шесть месяцев в Швеции у Джона и шесть месяцев в Норвегии у Акселя. Так и не разнять их было до конца плавания - они прямо с головой ушли в обсуждение своих планов.
Длинного Джона домой не тянуло. Но бак ему надоел. Матросских гостиниц ему также не нужно. Он найдет себе комнатку в тихом семействе, поступит в навигационную школу и сдаст экзамен на шкипера. То же самое говорили и другие. Каждый клялся, что на этот раз он будет умнее и не станет сорить деньгами. Подальше от "акул", от прибрежного квартала, от кабаков - таков был лозунг у нас в команде.
Матросы стали невиданно бережливы и удивительно благоразумны. Они ничего не покупали у эконома. Накладывались заплаты на заплаты - разноцветные куски материй один на другой в самых необычайных комбинациях. Матросы экономили даже на спичках и закуривали не иначе как вдвоем или втроем от одной спички.