Книга Руссо - манифест свободы чувства; подлинный манифест, в котором записаны золотые слова: "Пусть же люди занимают положение по достоинству, а союз сердец пусть будет по выбору, - вот каков он, истинный общественный порядок. Те же, кто устанавливает его по происхождению или по богатству, подлинные нарушители порядка, их-то и нужно осуждать или же наказывать".
Перевод с французского Н. Немчиновой и А. Худадовой под редакцией В. Дынник и Л. Пинского.
Перевод стихов В. Дынник.
Вступительная статья И. Верцмана.
Примечания Е. Лысенко.
Иллюстрации Юбера Гравело.
Содержание:
ЖАН-ЖАК РУССО - ЮЛИЯ, или НОВАЯ ЭЛОИЗА 1
И. Верцман ФИЛОСОФСКО-ЛИРИЧЕСКИЙ РОМАН XVIII ВЕКА 1
ЮЛИЯ, или НОВАЯ ЭЛОИЗА 6
ПРИМЕЧАНИЯ 205
Примечания 206
ЖАН-ЖАК РУССО
ЮЛИЯ, или НОВАЯ ЭЛОИЗА
Перевод с французского.
И. Верцман ФИЛОСОФСКО-ЛИРИЧЕСКИЙ РОМАН XVIII ВЕКА
К "Новой Элоизе" автором написаны два предисловия - одно короткое, в полторы страницы, другое длинное, в виде диалога между автором и предполагаемым критиком. Короткое предисловие ошеломляет нас заявлением: "Большим городам надобны зрелища, развращенным народам - романы… Отчего не живу я в том веке, когда мне надлежало бы предать их огню!"
Странная декларация! Зачем же было сочинять еще один роман, усугубив этим моральное растление народов? Парадокс в устах всякого, но не Жан-Жака Руссо. С его сложным, во многом противоречивым мировоззрением следует ознакомиться хотя бы в общих чертах.
Свою негладкую, нелегкую, временами мучительную жизнь он описал пером гениального художника в автобиографической книге "Исповедь", проливающей свет и на многие загадочные места лежащего перед читателем произведения. Из этой книги мы узнаем: родившись в 1712 году в семье часового мастера, Руссо свое детство и юность провел в Женеве; в граверной мастерской он впервые осознал, как плохо быть "жалким подмастерьем из квартала бедняков Сен-Жерве". Мастерскую покинул, испытал горькое чувство унижения, когда голод вынудил его надеть ливрею лакея. В доме приютившей его женщины - г-жи де Варанс он получил возможность читать хорошие книги. Здесь он пробыл более десяти лет, затем направился в 1711 году в Париж и вскоре обратил на себя внимание деятелей Просвещения, среди которых были известные всей Европе Вольтер, Монтескье, Гольбах, а также Дидро и д’Аламбер - издатели знаменитой "Энциклопедии", куда и Руссо вскоре начал писать статьи о музыке. Однако с просветителями он разошелся во взглядах на общество в целом и духовную жизнь отдельного человека.
Трактат Руссо "О влиянии искусств и наук на нравы" (1750), как и его трактат "О происхождении неравенства среди людей" (1754) адресованы были не только двум господствующим сословиям, но и образованной верхушке третьего, а смысл этого обращения приблизительно таков: если вы, господа, верите в универсальную, спасительную для всего рода человеческого мощь прогресса, то почему торговля, промышленность, науки, искусства служат утопающим в роскоши тунеядцам, а труженики - подавляющее большинство каждой нации - лишены необходимых средств к существованию? Рассказывая, как возникло и углубилось неравенство между людьми, а с ним и гнет, деспотизм, рабство, Руссо идеализирует элементарнейшие формы жизни и труда, вплоть до эры дикости, не ведавшей никаких соблазнов цивилизации. Просветители, которые тоже придумывали для своих философских новелл неправдоподобно здравомыслящих дикарей, не соглашались, однако, с Руссо, когда он из стремления возвеличить беднейшие слои третьего сословия прославлял невежество. Но суждения-крайности иногда будоражат ум сильнее, чем строго взвешенные; парадоксальные выводы Руссо, казалось бы начисто зачеркнувшего ценности культуры, волновали общественную мысль того времени, да и более позднего тоже.
В сфере политики мысль Руссо особенно решительна. Сравнивая Швейцарию с Францией, он чаще восхвалял, чем порицал строй и нравы первой, - буржуазная республика для него всегда лучше феодальной монархии, хотя и в родном городе он видит неравенство состояний и прав, антагонизм богатых и бедных. Наблюдая в 1737 году гражданскую войну между правительством и народом, он "был охвачен первым порывом патриотизма, какой возбудила [в нем] восставшая с оружием в руках Женева" ("Исповедь", кн. 5). Уже в юности фантазия его рисовала себе благородное зрелище свободы, "картину равенства, единения, кротких нравов", однако "заблужденьем" считает он, что "видел все это на своей родине". Республиканец Руссо - вполне сложившийся демократ, отвергающий возможность уговорами, доводами логики побудить власть имущих - будь то монарх и дворянство, или Совет двухсот и Малый совет буржуазного патрициата - отказаться хотя бы от толики своих привилегий. По отношению к власть имущим Руссо бескомпромиссен, тогда как просветители заплатили дань иллюзии "просвещенного абсолютизма". В трактате "Об общественном договоре" (1761) Руссо исходит из некоей "общей воли" гражданского общества, из принципа гармонии интересов, о классовой борьбе только догадываясь; республику будущего он представляет себе как царство равенства и умеренных, согласованных друг с другом потребностей. Хотя практически это оказалось неосуществимым, трактат Руссо, сформулировавшего идею народного суверенитета и право народа свергать тиранов, является одной из вершин политической мысли буржуазной демократии, во всяком случае - самым революционным сочинением того времени.
Но это не весь Руссо. Когда во Франции и Швейцарии против его идей, которые были объявлены угрожающими основам порядка, выступили парламенты, епископы, кальвинистская консистория, а бывшие соратники-энциклопедисты - от них Руссо, впрочем, сам отрекся - приписывали ему несносный характер чудака-мизантропа, он задумался над "страшной призрачностью человеческих отношений", от которых он все чаще бежит к "творцу милой природы". Не той природы, что служит полем действия дикаря или Робинзона, а той, что окружает нас, как только мы покидаем шумные улицы города; не к тому малоприветливому богу, которого изображают пастыри всех церквей, а к Другу-утешителю, которого только отчуждают от нас посредники в лице священнослужителей. Собственная душевная жизнь изумляет Жан-Жака, с одной стороны, таинственной мощью, с другой стороны - беззащитностью перед грубой, на каждом шагу оскорбляющей действительностью. Поборник душевной простоты, нравственного целомудрия, Руссо всегда человеколюбив, общителен, а в "Исповеди" и в "Прогулках одинокого мечтателя" производит впечатление то впадающего в меланхолию, то слитком гордого собой индивидуалиста. На деле же, говоря о своих успехах, о достигнутой славе и откровенно выставляя напоказ свои прегрешения и ошибки, Руссо дает нам знать, что искупаются они не столько его неповторимой самобытностью, которая выше унаследованной знатности, сколько великой социальной и моральной правдой, которую он выстрадал и которую несет теперь людям, всему человечеству.
Предлагая нам своего рода антиэстетику, враждебную всем без исключения искусствам, Руссо по праву клеймит собственное художественное произведение. Недоумение вызывает, зачем следовало над ним трудиться; всплывает и другой вопрос, гораздо более широкий: вклад Руссо в дело "моральной порчи" человечества отнюдь не сводится к одной лишь "Новой Элоизе". Что ж, Руссо не безоружен против такого упрека и отводит его со стороны предполагаемого критика с условным именем N во втором предисловии к своему роману: "Перечитайте "Письмо о зрелищах" и перечитайте этот сборник, - говорит критик. - Будьте последовательны или откажитесь от своих взглядов…" Имеется в виду тот факт, что, несмотря на "Письмо к д’Аламберу" (1758), где театр объявлен вреднейшим, самым безнравственным учреждением, Руссо сочинял веселые пьесы, либретто и музыку к операм, - его музыкальная комедия "Деревенский колдун" (1752) ставилась при дворе, и восхищался ею сам король. Можно было бы напомнить мосье N еще другие "грехи" Руссо: монодраму "Пигмалион" (1770), поэмы, стихи, романсы, аллегорическую сказку.
На словах - одно, на деле другое? Нет, и Руссо предлагает нам снова продумать "Письмо о зрелищах", а также предисловие к комедии "Нарцисс" - там он разъяснил свою точку зрения. Мы ее знаем и по трактатам Руссо, и по некоторым его письмам к друзьям: в далекую эру дикости, когда люди обитали в лесах, не было ни искусств, ни законов, ни управлений, и жилось тогда привольно, просто, хорошо. Теперь, в условиях цивилизации, они нужны народам, как старикам - костыли, обратно колесо истории не повернуть. Так пусть все они служат добродетели, такое вполне возможно при сознании гражданской ответственности. Вот и "Новую Элоизу" - вернемся к первому предисловию - невинным девушкам предлагать рискованно, а женщин, "сохранивших хотя бы стремление к порядочности", роман этот наставит на путь истины.
Полное название книги: "Юлия, или Новая Элоиза" с подзаголовком: "Письма двух любовников, живущих в маленьком городке у подножия Альп". И еще кое-что сказано на титульном листе: "Собраны и изданы Ж.-Ж. Руссо".
Очевидно, любовные отношения Юлии и Сен-Пре повторяют историю средневекового богослова Абеляра и его ученицы Элоизы - их переписка в XVIII веке была широко известна. Но имя Абеляра Руссо не внес в название своего романа - вероятно потому, что тот отличался себялюбием и когда лишился, изувеченный, возможности быть мужем Элоизы, заточил ее - против ее воли - в монастырь, тогда как Сен-Пре, потеряв надежду обладать Юлией, склоняется перед всеми ее решениями. Жалея Элоизу, Сен-Пре утверждает, что "ее сердце было создано для любви, Абеляру же… столь же чужда была любовь, как и добродетель" (п. XXIV, ч. 1). Надо полагать, таково мнение и Руссо. В примечании к VII письму 6-й части романа Руссо говорит по адресу Сен-Пре: "Наш влюбленный философ, подражавший поведению Абеляра, вздумал позаимствовать также и его учение. Их взгляды на молитву во многом схожи" (речь идет о том, вправе ли человек просить бога совершить для него чудо). Сходство лишь в этом, и Руссо своего Сен-Пре не величает "Новый Абеляр", как в 1778 году назовет своего героя Ретиф де ля Бретон. За исключением цитированных двух-трех писем аналогия Абеляр - Элоиза, Сен-Пре - Юлия автором больше не приводится: уж очень мало общего имеет трагическая ситуация, в которой очутились действительно существовавшие любовники XII столетия, с печальной драмой вымышленных любовников, происходившей будто бы в 30-х годах XVIII века.
Выть может, роман Руссо - вариант темы ричардсоновской "Клариссы Гарлоу", изданной в 1748 году? Автор "Новой Элоизы" немалым обязан английскому писателю - его психологическим открытиям в области эпистолярного жанра, и особенно тому, что он внес в художественную прозу высокий этический пафос. Однако у Ричардсона на уровень трагедии поднято совращение нравственной девушки из буржуазного класса циником-аристократом, играющим своими жертвами; у Руссо скромный учитель-разночинец, из среды бедных мещан, влюбляется в дочь барона, которую превозносит до небес, и трагедия в том, что неразумный строй общества лишает счастья обоих. Там преимущественно моральная проблема, здесь на первом плане - социальная, ибо Ричардсону достаточно исправить свое общество, Руссо хотел бы в корне изменить свое.
Еще один важный момент: за письмами ричардсоновских романов стоит писатель, не знающий, кажется, что такое улыбка, шутка; автор серьезный и даже сверхсерьезный; при этом вы с первых строк уже понимаете, к судьбам каких своих персонажей он неравнодушен. Когда же Руссо демонстрирует свою "непричастность" к наивному содержанию и чересчур взволнованному языку якобы найденных им писем, наигранно деловым тоном сообщая нам, что такое-то вошло в текст книги "до получения предыдущего", или совсем "пропало", или является "ненужным повторением", он старается подчеркнуть, что чрезмерная полнота чувств кларанских любовников ему смешна: они "…говорят вздор и несут чепуху, - бедняги совсем потеряли голову". Подстрочные замечании "от издателя" фиксируют милую ложь, самообман влюбленных, ловит их на противоречиях. Очевидно, у автора нет ничего общего с героями романа - отсюда его трезвый юмор. Но как бы тут не попасть впросак. Несмотря на легко обнаруживаемую горячую симпатию Ричардсона к определенным его героям, как художник слова он более независим, а потому и пластичен, эпически объективен. Между тем Руссо в "Исповеди" признается, что свою "Новую Элоизу" творил "в самом пламенном экстазе", и неожиданно мы узнаем, что этот роман - сублимация его интимных отношений с г-жой д’Удето: "…среди многих любовных восторгов я сочинил для последних частей "Юлии" несколько писем, насыщенных тем упоением, в котором их написал" (кн. 3). Камуфляж с опубликованием "найденных" писем не может скрыть от читателя явные перевоплощения Руссо в своих героев - его близость к ним не как эпика, а как лирика, ибо герои эти в романе становятся "мембранами" его умонастроений и "рупорами" его идей.
Касаясь заимствований и влияния Ричардсона на Руссо, нельзя забывать и о других литературных источниках, его вдохновивших. В одном новейшем исследовании доказывается, что все содержание "Новой Элоизы" навеяно не только природой, бытом, правами Швейцарии XVIII столетия, но и духовной ее атмосферой. Вряд ли; в основном идейная почва романа - Франция с ее жизнью и культурой, не говоря уже о ее политической мысли, философии, эстетике: без Расина и Мари Лафайет, Дидро и Прево не было бы "Новой Элоизы".
С именем Руссо принято связывать "культ природы". Как известно, природа для Руссо и лоно всех вещей, вселенская родительница человека, давшая ему могучий инстинкт свободы, цельность характера, нравственное чувство, доброту, великодушие - все то, что исчезает или фальсифицируется в цивилизованном обществе; и необъятный простор земли, горы, реки, моря, любуясь которыми он забывает о своем "я" с его преходящими радостями, печалями, обидами. Всегда ли Руссо такой наедине с мировым целым? Порывы к самоутверждению охватывают его не только среди людей; любуясь природой, он часто вспоминает о своей способности изменять, преображать все видимое: "Трудно самой природе превзойти богатство моего воображения". Руссо имеет в виду и "прекрасные химеры", и то, что его "упрямой голове" мало "украшать действительность", его голова "желает творить". Творить! Другими словами, создавать что-то непохожее на конкретные явления и формы жизни. "Если бы меня, - провозглашает Руссо, - заключили в Бастилию, я создал бы там картину свободы".
Да, он умеет сделать мечту жизненной. Ведь "картина свободы" - реальное стремление, вызванное реальной несвободой, и в определенных условиях оно становится призывом к борьбе, программой действия. В высказываниях Руссо с небывалой до него энергией подчеркнуты субъективный момент умственной деятельности, активность ее, допускающая самые далекие полеты мысли и фантазии. Всего этого просветители еще не знали, и недаром в литературе их реализм, чуждый всему, что за пределами прямого наблюдения и типического правдоподобия, "созерцателен", если разрешить себе аналогию с характером их материализма в философии.
Уже начиная с XIX века очевиден стал рационализм просветительства, которое, не сумев понять человека во всех сторонах его жизни и деятельности, считалось только с уровнем его сознания. Так как Руссо в своих философских трактатах придает решающее значение неосознанным желаниям, потребностям, а в художественных произведениях - чувствам, страстям, подчеркивая главным образом эмоциональную активность человека, то "Новую Элоизу" относят к особому направлению в европейской литературе - так называемому "сентиментализму". Термин однозвучен слову сентиментальность, но второе встречается и в просветительской литературе, которая вводит в сферу изображения домашнее, жанровое, трогательное, не переставая быть рационалистичной. "Новая Элоиза" представляет совсем другой комплекс идей и образов, нечто более сложное и высокое. Внешне формальные признаки этого романа таковы: героям трудно, почти невозможно отдать себе отчет в происходящем, в их полумыслях, полуфразах и многословных излияниях меньше всего логики; неясные очертания фигур, событии, общего хода действия, - следовательно, и картины в целом, зато красок, светотеней - переизбыток. В "Новой Элоизе", верно заметил Дидро, колорит имеет перевес над рисунком. Описывая в 4-й книге своей "Исповеди" швейцарский городок Веве, Руссо обронил мысль: "Не создала ли природа эту живописную местность специально для какой-нибудь Юлии, какой-нибудь Клары, какого-нибудь Сен-Пре…?"
Классика признает в картине прежде всего линию, четкий контур, ясный рассудок. Благодаря Руссо в арсенале могучих средств художественной прозы закрепилось живописное начало, а с ним и лиризм и музыкальность - предвестья романтической эстетики.
Перед нами Юлия. Ее мягкость, деликатность, чуткость - черты belle âme - "прекрасной души", по выражению, принятому в XVIII веке. В следующем столетии отметят ахиллесову пяту "прекраснодушия" - страх окунуться в житейские конфликты, запятнать белое одеяние невинности; Руссо пока что находит в этом психологическом феномене "нечто безгранично сладостное и трогательное". Итак, ничего не желала бы Юлия, кроме тихого, спокойного существования. Увы, ей уготована иная судьба. Как Юлия ни рассудительна, сколько бы ни было в ней благоразумия, она не может "укротить свои страсти", до глубины существа своего потрясена она любовью, какая возможна лишь раз в жизни. Эти драматичные события можно передать следующим образом: невероятной силы чувство, над которым властна только природа, столкнулось с бесчеловечным законом; закон этот установлен извращенным порядком общества: родовитой девушке нельзя стать женой разночинца. Если родители против такого брака, он невозможен, и самовольно заключить его - поступок дерзкий, нарушение всех принятых правил. То, что вскоре произошло, в свете этих правил еще более недопустимо: однажды, когда отсутствовала ее верная подруга Клара, Юлия стала любовницей Сен-Пре… Крушение устоев морали, скажет приверженец семейных традиций дворянского сословия. Ничего подобного. В романе Руссо это выглядит как победа нравственности, одержанная самой природой, а раз ею, то ничего не может быть чище и выше.