Мрачноватая развязка. И все-таки в подтексте другая тема - оптимистическая: каким хотел бы Руссо видеть человека? Только мыслящим существом? Нет - и деятельным тоже. Следовательно, и гармоничным. В книге об Эмиле написано: "Разум многим обязан страстям, а страсти - разуму". Не страсти хотел бы "преодолеть" Руссо, а созерцательность просветительского мировоззрения. Пусть активность своих героев Руссо не сумел представить живыми картинами: о делах Вольмара в Петербурге мы узнаем из лаконичного сообщения Юлии; о кругосветном путешествии Сен-Пре - не на много более подробная информация - в письме к Кларе. Все же знаменательно, что Вольмар (кстати, не русский ли он?) был участником какой-то заговорщической, вероятно, революционной группы, едва избежал ссылки в Сибирь и потерял состояние. Все-таки, хотя Сен-Пре интеллектуально общается лишь с людьми высших классов, от народа практически обособлен, его возмущение тем, что он наблюдает в обоих полушариях земли и во Франции, таит в себе стимул к борьбе не только печатным словом.
Соединить желанные ому черты в одном образе Руссо не хотел, для такого художественного эксперимента он недостаточно романтик. В "Новой Элоизе" эти черты рассредоточены: Юлия необычайно отзывчива, гуманна; Сен-Пре импульсивен, пылок, богат разнообразными вибрациями чувств; Эдуард Бомстон темпераментный и волевой; Вольмар сдержан, дальновиден, внутренне собран. Между строк романа выплывает облик "героя времени", героя предреволюционной Франции, и не только этой страны: он пока еще слабее своих чаяний и дум, недоволен собой, зато упорно решает какие-то проблемы - этические, политические, художественные, - томится, счастливым быть не может, а что сулит ему будущее, не знает. Идеал человека, каким смутно представляет его себе Руссо, тем не менее обрисован, и потому "Новая Элоиза" - не только философско-лирический, но и в точном смысле слова идейный роман.
Если пытаться свести к единому знаменателю мнения о "Новой Элоизе" современников Руссо, это оказывается невозможным. Во втором предисловии, как мы уже знаем, фигурирует критик консервативного вкуса, привыкший к литературным персонажам с изысканными манерами, светским модницам, вельможам, военным, а тут какие-то безрассудные провинциалы, "будто из другого мира они". Господина N шокируют герои столь наивные, мечтательные, знакомые лишь с патриархальными нравами глухих местечек и деревень, понятия не имеющие о блеске французской столицы. Сен-Пре - влюбленный безумец, какой-то Селадон из галантного романа французского писателя XVII века д’Юрфе. Угрюмая Юлия и чересчур снисходительная Клара - две болтуньи, томные влюбленные Астреи того же романа. Эдуард Бомстон - донкихот. А как смешон Вольмар, усердствующий в том, чтобы ввести в свой дом недавнего любовника жены! И как непоследователен Руссо: требуя строжайшей цензуры к искусству, показывающему страстные чувства, он рисует сцену в роще, где происходят достаточно интимные встречи любовников.
Острословы Парижа, возражает "собеседнику" Руссо, презирают добродетели всех видов, а мечтатели из городка Кларан сохранили чистоту и силу нравственного чувства. Старомодный провинциализм - источник достоинств более высоких в измерениях подлинной человечности. В романе "Новая Элоиза", говорит еще Руссо языком реалиста, "нет ничего неожиданного, никаких театральных эффектов"; среди персонажей романа "нет никаких совершенных людей". Вместо "хорошего общества", где даже "легкость состоит из множества правил", а воспитанность - в том, чтобы "ловить все модные новшества", - самобытные личности, и таких - большинство… "Разве вы не знаете, - обращается Руссо к "собеседнику", - насколько люди отличны друг от друга, насколько противоположны их характеры, насколько нравы и предрассудки меняются в зависимости от времени, места и возраста? Кто же дерзнет установить точные границы естественности и скажет: вот до сего предела человек может дойти, а дальше нет?"
В лице г-на N выступает образованный дворянин с присущей ему эстетикой застывших нормативов. Тем не менее взгляд его на "безрассудства" героев "Новой Элоизы" мог быть одобрен в среде энциклопедистов. Так и было в действительности: за исключением д’Аламбера, они встретят роман Руссо без особого восторга. Печатный орган просветителей дал "Новой Элоизе" в общем положительную оценку, упрекнув только Руссо в нарушениях правдоподобия и "странной картине человеческого сердца". Резче высказался Вольтер, очевидно имея в виду малопривлекательные образы парижан и обаятельные образы швейцарцев: "Наполовину галантный, наполовину моральный роман, но в нем нет ни истинной галантности, ни истинной морали, ни вкуса, ни одного достоинства, кроме клеветы на нашу нацию".
Тем не менее уже в XVIII веке "Новая Элоиза" завоевала читателей всех стран Европы и выдержала более 60-ти изданий. Руссо получил тысячи писем. Проявила интерес к роману и аристократическая публика, интерес даже более сочувственный, чем тогдашняя буржуазная, особенно в Швейцарии. В Англии симпатии к Руссо выразили Голдсмит, Юнг, Каупер, Бернс; в Германии - Гердер и Лессинг, Гете и Шиллер, поэты "бури и натиска", навеки считавшие себя обязанными автору "Новой Элоизы" за раскрепощение внутреннего чувства. Повсюду этот роман способствовал созданию атмосферы героической, самоотверженной борьбы против крепостнического в абсолютистского режима. На ораторов и писателей периода французской революции Руссо оказал влияние не только как автор трактатов, но и как автор популярнейшего романа.
Не случайно в самый разгар великих событий - французская монархия низложена, запутанная борьба партий - появилась книга с программным названием: "О Ж.-Ж. Руссо, одном из главных писателей, подготовивших революцию". Автор этой книги - Мерсье разъяснял французам 1791 года: "Никогда еще художник слова не показывал, что в равной степени могут волновать столь отдаленные друг от друга, прямо противоположные сферы - красноречие страстной любви и теоретические сложности политики - "Новая Элоиза" и "Общественный договор" написаны одной и той же рукой". В романе Руссо "ярко изображена любовь, чтобы оправдать заблуждения этой страсти", продолжал Мерсье. В отличие от ричардсоновской Клариссы, Юлия не без слабостей, но какой отец будет краснеть, если его провинившаяся дочь вернется на стезю добродетели?.. Попутно разоблачен принцип дворянской чести - этот варварский предрассудок наследственной аристократии, по мнению которой, все, кто к ней не принадлежит, являются "сбродом, ничтожествами, канальями"… Недаром слова Юлии: "Жена угольщика более достойна уважения, нежели любовница принца" - вызвали ярость г-жи де Помпадур. Наконец, и прежде всего: сколько душевного благородства в Сен-Пре, готовом на все жертвы ради избранницы своего сердца! Восхваляя Сен-Пре, Мерсье обошел вопрос, почему в революционной Франции больше интересуются "заблуждениями" любовной страсти Сен-Пре, больше "жертвами", которые он принес "добродетели", чем самой любовью его и ее трагическим исходом.
В XIX веке Руссо освещали как предтечу Байрона, с его "мировой скорбью", и Шелли, имея в виду пантеизм английского поэта и его веру в человечество. От Сен-Пре тянутся нити к образам Шатобриана, Сенанкура, Мюссе, русского романтика В. Ф. Одоевского, вспомнившего "особенных" людей Руссо в рассказе "Странный человек". Неизданный при жизни Бальзака роман в письмах "Степи, или Философские заблуждения" (1818–1819) повторяет многие темы "Новой Элоизы", создатель "Человеческой комедии" воспринял оттуда критическое отношение к блеску титулов и притягательной силе богатства, ко всей цивилизации с ее классовыми антагонизмами. Чернышевский вложил в уста героини романа "Что делать?" мысль о том, что в "Новой Элоизе" впервые родилась женщина с чувством достоинства. Впрочем, по мнению Чернышевского, этот роман устарел. Л. Н. Толстой, напротив, сказал: "Руссо не стареет", и два месяца прожил в Кларане - "в том самом местечке, где жила Юлия Руссо". О самом романе великий русский писатель сказал: "Эта прекрасная книга заставляет думать".
Многие тревоги Руссо о судьбах человечества созвучны нашему времени, но из книг и статей некоторых буржуазных критиков мы узнаем, что он якобы весь растворился в "полутонах" собственной душевной жизни или "пещерах своего духа", где царит кромешная тьма, что, по его убеждению, человек обречен на страдания, на полное одиночество, непонимание окружающих, и миг счастья - единственное для него утешение. Исчезает Руссо-демократ, идеолог "четвертого сословия" внутри третьего - тружеников города и деревни; остается эксцентричный нелюдим с "разорванным сознанием", вечными терзаниями, драматическими спорами с самим собой, неверием в исторические перспективы и в силу разума… Жалкий, слабый человек, и как раз поэтому "человек XX века"!
Ничего подобного не найти в марксистской науке о творчестве Руссо. С уважением подчеркнул Маркс "тот простой моральный такт", который предохранял Руссо от всякого - "хотя бы только кажущегося компромисса с существующей властью". Возражая английской буржуазной газете "Таймс", клеймившей "гибельную софистику, которую Жан-Жак завещал человечеству", Ленин в июне 1905 года писал: "В эпоху демократической революции пугать якобинизмом могут только безнадежные реакционеры или безнадежные филистеры". Что Руссо не был противником разума, мы уже убедились по "Новой Элоизе". Объяснение взглядов Руссо содержится в глубокой мысли Ленина: "Когда народные массы сами, со всей своей девственной примитивностью, простой, грубоватой решительностью, начинают творить историю, воплощать в жизнь прямо и немедленно "принципы и теории" - тогда буржуа чувствует страх и вопит, что "разум отступает на задний план"… Именно этот "массовый разум", на первых порах еще стихийный, угадал Руссо, когда вложил в уста Сен-Пре динамическую формулу: "Холодный рассудок не создает ничего замечательного". На первых порах стихийный, ибо в своем натиске народ не сразу обретает ясное сознание цели. Именно поэтому Руссо колеблется от апологии примитивных форм жизни к развитой гражданственности в республике будущего.
Современные буржуазные критики доказывают пессимизм Руссо грустными раздумьями Сен-Пре о "стране химер", как единственной, где стоило бы жить, или последними словами Вольмара: "Приходите разделить со мною горе мое", или печальными словами Клары, когда хоронят ее подругу: "В гробнице есть еще место… Недолго придется ей ждать". Напоминаем, однако, что двойник Руссо - Сен-Пре возмущен "непреодолимой преградой для справедливых стремлений его сердца", что мозг его сверлит одна и та же мысль: не будь Юлии, ему "никогда не довелось бы ощутить, как нестерпимо противоречие между возвышенным духом и низким общественным положением" (п. XXVI, ч. 1). Вот эта мысль - одна из искр, зажигающих пламя революции, и не только той, что произошла в XVIII веке, ибо угнетаемых, заслуживших право на достойную человека жизнь, на земном шаре еще немало.
Один из шедевров мировой литературы, роман "Новая Элоиза" выступил за границы своего века и помогает человечеству сегодня бороться за всеобщую справедливость.
И. Верцман
ЮЛИЯ, или НОВАЯ ЭЛОИЗА
ПИСЬМА ДВУХ ЛЮБОВНИКОВ, ЖИВУЩИХ
В МАЛЕНЬКОМ ГОРОДКЕ У ПОДНОЖИЯ АЛЬП
Собраны и изданы Ж.-Ж. Руссо
Non la conobbe il mondo, mentre l’ebbe:
Conobill’io ch’a pianger qui rimasi.
Petrarca
ПРЕДИСЛОВИЕ
Перевод А. Худадовой
Большим городам надобны зрелища, развращенным народам - романы. Я наблюдал нравы своего времени и выпустил в свет эти письма. Отчего не живу я в том веке, когда мне надлежало бы предать их огню!
Я выступаю в роли издателя, однако ж не сирою, в книге есть доля и моего труда. А быть может, я сам все сочинил, и эта переписка - лишь плод воображения? Что вам до того, светские люди! Для вас все это и в самом дело лишь плод воображения.
Каждый порядочный человек должен отвечать за книги, которые он издает. Вот я и ставлю свое имя на заглавной странице этого собрания писем, отнюдь не как составитель, но в знак того, что готов за них отвечать. Если здесь есть дурное - пусть меня осуждают, если - доброе, то приписывать себе эту честь я не собираюсь. Если книга плоха, я тем более обязан признать ее своею: не хочу, чтобы обо мне думали лучше, чем я того заслуживаю.
Касательно достоверности событий, - заверяю, что я множество раз бывал на родине двух влюбленных и ровно ничего не слышал ни о бароне д’Этанж, ни о его дочери, ни о господине д’Орб, ни о милорде Эдуарде Бомстоне, ни о господине де Вольмаре. Замечу также, что в описании края допущено немало грубых погрешностей: либо автору хотелось сбить с толку читателей, либо он сам как следует не знал края. Вот и все, что я могу сказать. Пусть каждый думает, что ему угодно.
Книга эта не такого рода, чтобы получить большое распространение в свете, она придется по душе очень немногим. Слог ее оттолкнет людей со взыскательным вкусом, предмет отпугнет блюстителей нравственности, а чувства покажутся неестественными тем, кто не верит в добродетель. Она, конечно, не угодит ни набожным людям, ни вольнодумцам, ни философам; она, конечно, не придется по вкусу легкомысленным женщинам, а женщин порядочных приведет в негодование. Итак, кому же книга понравится? Да, пожалуй, лишь мне самому; зато никого она не оставит безразличным.
А тот, кто решится прочесть эти письма, пускай уж терпеливо сносит ошибки языка, выспренний и вялый слог, ничем не примечательные мысли, облеченные в витиеватые фразы; пускай заранее знает, что писали их не французы, не салонные острословы, не академики, не философы, а провинциалы, чужестранцы, живущие в глуши, юные существа, почти дети, восторженные мечтатели, которые принимают за философию свое благородное сумасбродство.
Почему не сказать то, что я думаю? Это собрание писем в старомодном вкусе женщинам пригодится больше, чем философские сочинения. Быть может, оно даже принесет пользу иным женщинам, сохранившим хотя бы стремление к порядочности, невзирая на безнравственный образ жизни. Иначе дело обстоит с девицами. Целомудренная девица романов не читает, я же предварил сей роман достаточно ясным заглавием, дабы всякий, открывая книгу, знал, что́ перед ним такое. И если вопреки заглавию девушка осмелится прочесть хотя бы страницу - значит, она создание погибшее; пусть только не приписывает свою гибель этой книге, - зло свершилось раньше. Но раз она начала чтение, пусть уж прочтет до конца - терять ей нечего.
Если ревнитель нравственности, перелистав сборник, почувствует отвращение с первых же его частей и в сердцах швырнет книгу, вознегодовав на издателя, подобная несправедливость меня ничуть не возмутит: может статься, я и сам поступил бы так на его месте. Но уж если кто-либо прочтет книгу до конца и осудит меня за то, что я выпустил ее, - то пускай, если ему угодно, трубит об этом на весь мир, но мне ничего не говорит: чувствую, что я не способен с уважением относиться к подобному человеку.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Перевод А. Худадовой
ПИСЬМО I