13
Когда в седьмой день нового года, в праздник "семи трав" Макино явился в дом содержанки, О-Рэн поспешила рассказать, что к ней приходила его жена. Но Макино, дымя манильской сигарой, слушал ее, как ни странно, совершенно спокойно.
- С вашей женой, по-моему, не все в порядке.- Взволнованная О-Рэн, нахмурившись, решительно продолжала: - Вы должны что-то немедленно предпринять, иначе может случиться непоправимое.
- Когда случится, тогда и буду думать. - Макино сквозь сигарный дым, прищурившись, смотрел на О-Рэн.- Чем беспокоиться за мою жену, побеспокоилась бы лучше о своем здоровье. В последнее время ты постоянно хандришь.
- Что будет со мной - все равно...
- Совсем не все равно.
Лицо О-Рэн затуманилось, и она замолчала. Но вдруг, подняв полные слез глаза, сказала:
- Я вас прошу, ради всего святого, не бросайте жену.
Пораженный Макино ничего не ответил.
- Ради всего святого, прошу вас...- Стараясь скрыть слезы, она уткнулась подбородком в атласный воротник кимоно.- В целом свете нет человека, который был бы вашей жене дорог, как вы. Не помнить об этом - так бессердечно. И в моей стране женщина тоже...
- Хватит. Хватит. Все это я и сам прекрасно понимаю, так что незачем зря волноваться.
Макино, даже забыв о сигаре, уговаривал О-Рэн, как раскапризничавшегося ребенка.
- Этот дом такой мрачный... Да к тому же здесь недавно сдохла собака. От этого у тебя и хандра. Если удастся найти что-нибудь подходящее, давай сразу же переедем, согласна? Жить в таком мрачном доме... Ведь еще каких-нибудь десять дней, и я оставлю военную службу...
- Вам нужно прежде всего побеспокоиться о жене...
Когда впоследствии К. подробно расспросил служанку, она так рассказала ему о том, что тогда произошло.
- Теперешняя ее болезнь появилась еще в то время, и господину не оставалось ничего другого, как махнуть на это рукой. Однажды супруга господина пришла к нам на Ёкоами,- я только что вернулась, меня посылали за покупками,- смотрю, моя госпожа молча сидит в приходуй... А прежняя госпожа зло так смотрит через очки, в дом не входит и только знай себе ругается и ругается.
Уж так мне неловко было слушать, хоть и тайком, как поносят моего господина. Но выходить к ним, подумала я, совсем ни к чему. Я ведь лет пять назад служила у прежней госпожи, и если бы она увидела меня, наверно, рассердилась бы еще больше. Случись такое, было бы еще хуже, и я решила не высовывать носа из-за фусума, пока старая госпожа не наругается всласть и не уйдет.
А потом, когда та ушла, госпожа говорит мне: "Бабушка, только что сюда приходила супруга господина Макино. Пришла и слова плохого мне не сказала, какой же она хороший человек". А потом со смехом говорит: "Жаль, с головой у нее неладно. Она сказала, что скоро весь Токио превратится в лес".
14
Тоска О-Рэн нисколько не рассеялась и после того, как вскоре, в начале февраля, она переселилась в просторный дом на улице Мацуи в том же районе Хондзё. Целые дни она проводила в одиночестве, в столовой, слушая, как булькает в чайнике вода, и даже со служанкой не разговаривала.
Не прошло и недели после переезда в новый дом, как однажды вечером нагрянул Тамия, где-то уже изрядно выпивший. Только что севший за стол Макино, увидев собутыльника, тут же протянул ему стоявшую рядом чашечку сакэ. Прежде чем взять ее, Тамия вынул из-за пазухи, откуда выглядывала рубаха, банку консервов. Когда О-Рэн наполняла сакэ его чашечку, он сказал:
- Это подарок. Госпожа О-Рэн, это тебе подарок.
- Какие же это консервы?
Макино, пока О-Рэн благодарила Тамию, взяв банку, стал ее рассматривать.
- Взгляни на этикетку. Морской котик. Консервы из морского котика... Я слыхал, что у тебя меланхолия, потому-то и преподнес эти консервы. Они очень помогают до родов, после родов, от женских болезней... Это я слышал от одного моего приятеля. Он-то и начал их выпускать.
Облизывая губы, Тамия переводил взгляд с О-Рэн на Макино.
- Постой, разве морского котика едят?
Слова Макино вызвали у О-Рэн вымученную улыбку, чуть тронувшую уголки рта. Но Тамия, размахивая руками, стал с жаром говорить:
- Едят. Разумеется, едят... Правда, О-Рэн? Морские котики интересные звери,- стоит появиться самцу, и около него сразу же скапливается до сотни самок. Среди людей такое тоже встречается - возьмем, к примеру, Макино-сан. Он и лицом похож на котика. В этом все дело. Так что давайте выпьем за Макино-сан... бедного Макино-сан.
- Ну что ты болтаешь!
Макино невольно улыбнулся, правда, не очень весело.
- Стоит появиться самцу... Послушай, Макино-сан, действительно котики на тебя здорово похожи.
Тамия, - на его слегка изрытом оспой лице появилась широкая улыбка, - продолжал как ни в чем не бывало:
- Как раз сегодня я услышал от своего приятеля... от того, который выпускает эти консервы, что когда самцы этих самых морских котиков дерутся за самок... Ну хватит об этом, чем говорить о морских котиках, я лучше попрошу О-Рэн, чтобы она сегодня предстала перед нами в своем прежнем виде. Согласна? О-Рэн-сан. Сейчас мы называем ее О-Рэн-сан, но ведь это имя было придумано, чтобы укрыться от жизни. А теперь пусть она примет свое настоящее имя. Ведь О-Рэн-сан...
- Постой, постой, так как же это они дерутся за самок? Ты сначала об этом расскажи.
Макино, забеспокоившись, постарался уйти от опасной темы. Но результат против его ожидания получился обратный.
- Как дерутся за самок? Дерутся жестоко. Но зато честно и открыто. По крайней мере, не получишь удара из-за угла, на который ты способен. Прости меня за откровенность. Я все болтаю, все болтаю, а пора бы замолчать... О-Рэн-сан, прошу тебя, выпей чашечку.
Под злобным взглядом побледневшего Макино Тамия, чтобы выйти из затруднительного положения, протянул чашечку с сакэ О-Рэн. Но возмущенная О-Рэн, пристально глядя на Тамию, не взяла ее.
15
В ту ночь О-Рэн встала с постели в четвертом часу. Выйдя из спальни на втором этаже и спустившись по лестнице, она ощупью добралась до туалетного столика. И вынула из ящика футляр с бритвой.
- Макино. Сволочь Макино.
Шепча это, О-Рэн вынула бритву из футляра. Едва ощутимо запахло бритвой, остро наточенной бритвой.
Сердце ее вдруг всколыхнула бешеная злоба. Злоба, вспыхнувшая в О-Рэн еще в то время, когда бессердечная мачеха опустилась до такой низости, что заставила О-Рэн себя продавать. Злоба, скрытая жизнью последних лет,- так скрывают морщины под белилами.
- Макино. Черт. Лучше не видеть больше белого света...
О-Рэн обернула бритву рукавом своего яркого нижнего кимоно и встала у туалетного столика.
Вдруг она услышала тихий голос.
- Не делай этого. Не делай.
Она невольно затаила дыханье. Видимо, приняв за голос тиканье часов, отсчитывавших в темноте секунды.
- Не делай этого. Не делай. Не делай.
Когда она взбегала по лестнице, голос догнал ее. Остановившись, она стала всматриваться во тьму столовой.
- Кто здесь?
- Я. Я. Я.
Голос, несомненно, принадлежал кому-то из ее добрых друзей.
- Исси-сан?
- Да, это я.
- Мы давно не виделись. Где же ты?
О-Рэн, точно все это происходило днем, села у жаровни.
- Не делай этого. Не делай.
Голос, не отвечая на ее вопрос, без конца повторял одно и то же.
- Даже ты удерживаешь меня? Но разве не лучше умереть?
- Не делай этого. Он жив. Жив.
- Кто?
Последовало долгое молчание. Нарушаемое лишь неутомимым тиканьем часов.
- Кто жив?
Безмолвие продолжалось еще некоторое время, но вот наконец голос произнес дорогое ей имя:
- Кин... Кин-сан... Кин-сан.
- Правда? Если бы только это оказалось правдой...
Подперев щеку рукой, О-Рэн глубоко задумалась.
- Но если Кин-сан жив и не приходит, значит, он не хочет встречаться со мной?
- Придет. Обязательно придет.
- Придет? Когда?
- Завтра. Придет к Мирокудзи, чтобы встретиться с тобой. К Мирокудзи. Завтра вечером.
- К мосту Мирокудзи, да?
- К мосту Мирокудзи. Придет вечером. Обязательно придет.
Больше голос ничего не сказал. О-Рэн в одном нижнем кимоно, не чувствуя предутреннего холода, долго еще сидела неподвижно.
16
На следующий день О-Рэн вышла из своей спальни на втором этаже лишь к вечеру. Она встала с постели в четыре часа и тщательнее, чем обычно, занялась косметикой. Потом, точно собираясь в театр, стала надевать свои лучшие кимоно - и верхнее и нижнее.
- Слушай, что это ты так наряжаешься?
Это обратился к ней Макино, который в тот день не пошел на службу и бездельничал в доме содержанки, читая иллюстрированный журнал "Жанровые картинки".
- Мне надо кое-куда сходить...- холодно бросила О-Рэн. Стоя перед туалетным столиком и завязывая ленту в белый горошек, поддерживающую бант оби.
- Куда?
- Мне нужно к мосту Мирокудзи.
- К мосту Мирокудзи?
Макино овладело скорее беспокойство,чем подозрение. Это наполнило сердце О-Рэн бешеной радостью.
- Какие у тебя могут быть дела у моста Мирокудзи?
- Какие дела?..
Презрительно глядя в лицо Макино, она неторопливо застегивала пряжку шнурка, которым повязывают оби.
- Не волнуйтесь. Топиться я не собираюсь...
- Не болтай глупостей.
Макино швырнул на циновку журнал и досадливо щелкнул языком.
Было около семи часов вечера...
Мой приятель врач К., рассказав обо всем, что случилось до этого, продолжал не спеша:
- Макино пытался удержать О-Рэн, но она, не слушая его, ушла. Служанка тоже беспокоилась и хотела пойти вместе с ней, но О-Рэн капризничала, словно ребенок: если не отпустите - умру. Ну что тут было делать. Одну ее, разумеется, нельзя было отпускать, и Макино решил тайком пойти вслед за ней.
Как раз в тот вечер неподалеку от моста Мирокудзи был храмовой праздник в честь бодисатвы Якуси . Улицу, ведущую к мосту, несмотря на холодное время, запрудили толпы людей. Это, конечно, было на руку Макино: он мог незаметно идти за О-Рэн и следить за ней.
По обеим сторонам улицы бойко шла праздничная торговля. В свете масляных жестяных ламп искрились причудливые спирали вывесок торговцев сладостями, красные зонты торговцев бобами. Но О-Рэн, казалось, ничего не видела. Опустив голову, она упорно пробиралась сквозь толпу. Макино с трудом поспевал за ней, и она ушла далеко вперед.
Подойдя к мосту Мирокудзи, О-Рэн наконец остановилась и стала оглядываться по сторонам. Там, где дорога поворачивала к реке, стояли почти сплошь лавки садовников, торговавших карликовыми деревцами. Поскольку деревца растили к храмовому празднику, особо интересных экземпляров не было, если не считать крохотных сосен и кипарисов, раскинувших свои густые ветви на этой малолюдной улице.
"Хорошо, она пришла сюда, но ради чего?" - растерянно спрашивал себя Макино, который наблюдал за любовницей, укрывшись за телеграфным столбом у моста. А О-Рэн все стояла там, задумчиво рассматривая выставленные в ряд карликовые деревца. Тогда Макино тихо подошел к ней сзади. И вдруг услышал, как О-Рэн шепотом радостно повторяет: "И правда, превратился в лес. Наконец-то Токио превратился в лес"...
17
- Если бы все на том и кончилось, было бы хорошо...
К. продолжал:
- Тут, вдруг, продираясь сквозь толпу, подбежала белая, как снег, собачонка, и О-Рэн, протянув к ней руки, подняла ее и прижала к груди. Потом, точно во сне, начала шептать что-то непонятное: "Ты тоже ко мне пришла? Ты прибежала, наверно, издалека. На твоем пути были горы, были безбрежные моря. С тех пор как мы расстались, не было дня, чтобы я не плакала. Собачка, которую я взяла вместо тебя, недавно умерла". Собачонка была, видимо, совсем домашняя - она не лаяла и не кусалась. Лишь тихонько скулила и лизала руки и лицо О-Рэн.
Не в силах смотреть на это, Макино позвал О-Рэн. Но она сказала, что ни за что не вернется домой до тех пор, пока сюда не придет Кин-сан. Поскольку был праздник, вокруг них сразу же собралась толпа. Некоторые громко говорили: "Такая красавица - и безумная". Для О-Рэн, очень любившей собак, эта новая собака была огромным утешением. После долгих препирательств О-Рэн наконец согласилась идти домой. Но отделаться от зевак было не так-то просто. Да и сама О-Рэн все время порывалась вернуться к мосту. Поэтому, когда Макино, успокаивая и уговаривая О-Рэн, привел ее наконец домой, на улицу Мацуи, он весь взмок...
Дома О-Рэн, прижимая к груди белую собачку, поднялась на второй этаж, в спальню. В темной комнате она спустила с рук это жалкое существо. Виляя коротким хвостиком, собака стала носиться по комнате. Она все делала, как первая собачонка О-Рэн, так же вскочила на кровать, с кровати на тумбочку.
- Ой...
Вспомнив, что в комнате темно, О-Рэн стала удивленно озираться. Прямо над ее головой с потолка свисала китайская лампа под стеклянным абажуром - неизвестно, когда ее зажгли.
- Как красиво. Кажется, я вернулась в прошлое.
Некоторое время она любовалась приятным светом, исходящим от лампы. Но, взглянув на себя в зеркало, покачала головой.
- Я теперь не прежняя Хэй-лянь. Я - японка О-Рэн, и Кин-сан нечего ко мне приходить. Но если бы только Кин-сан пришел...
Вдруг О-Рэн подняла голову и снова вскрикнула. Там, где раньше была собачонка, лежал китаец,- опершись локтем о подушку, он курил опиум! Крутой лоб, длинная коса, наконец, родинка у левого глаза - все, несомненно, указывало на то, что это Кин-сан. Увидев О-Рэн, китаец, не выпуская трубки изо рта, чуть улыбнулся, как прежде, своими ясными глазами.
- Смотри. Токио, как и предсказывали, куда ни посмотри - один лес.
Действительно, за балюстрадой галереи второго этажа на густых ветвях деревьев беззаботно щебетали стаи птиц, напоминающих рисунок для вышивки,- глядя на этот пейзаж, О-Рэн с восторгом просидела всю ночь рядом со своим любимым Кином...
- Через день или два после этого О-Рэн, или, как ее по-настоящему звали, Мэн Хэй-лянь, стала одной из пациенток психиатрической лечебницы. Во время японо-китайской войны она развлекала гостей в одном увеселительном заведении в городе Вэйхайвэе... Что? Какая это женщина? Подожди. У меня есть фотография.
На старой фотографии, которую показал К., была снята печальная женщина в китайском платье с белой собачкой на руках.
Когда она поступила в больницу, никто не смог заставить ее снять китайское платье. А если рядом с ней нет собаки, она поднимает крик: "Кин-сан, Кин-сан!" Макино тоже жаль. Взять в любовницы Хэй-лянь - представляешь, что это значит: офицер императорской армии после войны привозит на родину женщину из вражеской страны - какие невероятные трудности пришлось ему, бедняге, преодолеть... Что сталось с Кином? Глупо об этом спрашивать. Я даже не знаю, почему подохла та собака - может, от болезни, а может, еще от чего.
1921, январь
Мать
1
- Послушай,- снова окликает его женщина.
Ее глаза прикованы к игле.
- Что тебе?
Мужчина досадливо поднимает голову - у него энергичное лицо, круглое, полноватое, с коротко подстриженными усами.
- Этот номер... сменить бы его, а?
- Сменить? Но ведь лишь вчера вечером мы в него переехали.
На лице мужчины недоумение.
- Ну и что, что лишь вчера переехали? Наш старый номер, наверно, еще не занят.
На какой-то миг в его памяти всплыла полутемная комната третьего этажа, нагонявшая целых две недели, пока они в ней жили, тоску... Облупленные стены, на окне длинные, до самого полу, выцветшие ситцевые занавески. На подоконнике - пыльная герань с редкими цветами - неизвестно, когда в последний раз ее поливали. За окном - грязный переулок и китайские рикши в соломенных шляпах, которые слоняются без дела.
- Ведь ты сама без конца твердила, что тебе невыносима эта комната.
- Да. Стоило мне зайти в эту комнату, как и она сразу стала невыносима.
Женщина подняла от шитья грустное лицо. Выразительное лицо со сросшимися бровями и удлиненным разрезом глаз. Под глазами темные круги - свидетельство того, что на нее обрушилось горе. Она выглядела болезненной еще и потому, что за ухом у нее билась жилка.
- Ведь это можно, наверно... Или никак нельзя?
- Но эта комната больше, чем та, и гораздо лучше - так что она не может тебе не нравиться. Возможно, она еще из-за чего-нибудь тебе неприятна?