Трилогия "Родные и знакомые" писалась с 1941 года по 1953 год. Она состоит из романов: "Отцы" (напечатан в 1943 г.), "Сыновья" (1949) и "Внуки" (1953). Эти три книги охватывают многие десятилетия жизни Германии - от франко-прусской войны 1870–1871 годов и провозглашения империи до конца Третьего рейха и победы над нацистским государством. Трилогия Бределя глубоко своеобразна по композиции: это и история рабочей семьи, трех ее поколений; это и история немецкого рабочего класса, его политического пробуждения и развития.
Надо отметить особую автобиографическую основу трилогии. В известной мере она строится на хронике семьи самого Бределя. Об этом свидетельствует малотиражное "домашнее" издание, подготовленное писателем для друзей, небольшой альбом, "освященный жизни матери Бределя и ее многочисленной семьи. Здесь мы находим снимки старого Гамбурга, фотографии конца прошлого века, на которых мелькают старые гамбургские социал-демократические ферейны, заседающие в своих локалях за кружкой доброго пива, крепкие мужчины в котелках, с сигарками - панаша Бредель и его друзья со своими женами, и среди них миловидная женщина со смелым и прямым взглядом черных глаз, столь схожая с самим писателем: это "родные и знакомые" в молодости, в ту пору, когда сам Вилли, засунув палец в рот, еще цеплялся за мамину юбку. А вот и драматический Гамбург 1918 года, где Вилли - представитель поколения "сыновей" - начнет самостоятельный путь. Около него стареющая фрау мама, милая хранительница семейных традиций. Самый интересный снимок Бределя тех далеких лет запечатлел писателя в берете Интербригады в Испании. Там отстаивал он честь немецкого парода и немецкой коммунистической партии, а мать все ждала его дома, уже годами ничего о нем не зная. Наконец ома Бредель, бабушка, в окружении сыновей и дочек на фоне поколения "внуков", строящих новую Германию. И подле нее ее любимец, совсем седой Вилли, сверкающий темными глазами и улыбающийся своей обаятельной улыбкой.
Конечно, трилогия не во всем следует семейной хронике, но ее сцены и образы оживают, когда листаешь эту книжечку, любовно воссозданную по семейным архивам, и, право, она лучшая иллюстрация к трилогии, лучший к ней комментарий. Три поколения - три огромных полотна: немецкое общество на заре эпохи империализма, его коллизии, вызревание немецкого рабочего движения и его мучительные противоречия; эпоха борьбы за будущее Германии в годы Веймарской республики и первые годы рейха; вторая мировая война, в результате которой были созданы предпосылки для рождения новой Германии, первого государства немецких трудящихся.
Своеобразно искусство Бределя, умеющего передать дух эпохи, содержание ее конфликтов через изменения в характерах действующих лиц. Противопоставление людей, преданных делу пролетариата, нерешительным обывателям, людям половинчатым, над которыми тяготеет нацистская демагогия, отщепенцам и выродкам в нацистской форме и их пособникам, возникает само собою из фактов и событий, поступков и характеров, запоминающихся читателю благодаря мастерству, с которым эти факты и характеры изображены.
Идейное богатство эпопеи Бределя подчинено четко проводимой им мысли о том, что будущее Германии принадлежит немецким трудящимся и их авангарду, что именно они при поддержке верных и надежных друзей, трудящихся всего мира и в первую очередь Советского Союза, смогут заново начать историю своей родины.
Не все удалось в этой эпопее. Писатель сознавал это и настойчиво переделывал многие ее главы. Но несмотря на те или иные недостатки трилогии, в целом она - выдающееся произведение литературы социалистического реализма, написанное в традиции больших горьковских полотен или полотен Мартина Андерсена Нексе.
К трилогии Бределя о немецком рабочем классе примыкает его сценарий двухсерийной кинопоэмы "Эрнст Тельман - сын своего класса" (1953) и "Эрнст Тельман - вождь своего класса" (1955). Каковы бы ни были упреки, высказанные автору по поводу этого сценария, упреки частично справедливые, ничего более возвышенного и яркого о Тельмане в немецкой художественной литературе написано не было.
С последней частью трилогии "Родные и знакомые" и сценарием о Тельмане мы перешагнули уже важнейшую дату в жизни Бределя и его народа и оказались в послевоенном времени, в Германской Демократической Республике.
Бредель любил рассказывать о том, как он помогал строить новую жизнь на родной земле, о том, как в старом университете города Ростока студенты и профессора встретили ректора-коммуниста Бределя, о том, как содействовало ему советское командование в трудах по восстановлению нормальной жизни университета. Пришло время, и Бредель поделился своими воспоминаниями тех лет в романе "Новая глава" (1959), положившем начало новой эпопее ("Хроника одного превращения"), в которой повествуется уже о налаживании мирной жизни и о возведении фундамента Германской Демократической Республики. Увлеченный своей деятельностью, - прежде всего строительством основ социалистического общества в ГДР, - Бредель сумел собрать колоссальный жизненный материал, изобразить десятки людей, немцев и русских, одушевленных общей целью, узнающих друг друга и самих себя по-новому в условиях мирной, созидательной работы. Следует подчеркнуть боевой интернационалистский дух этой книги, стремление ее автора привить немецкому читателю любовь и уважение к советским людям; в искренности этих чувств Бределя мог убедиться каждый из лично знавших писателя и хранящих о нем светлую и благодарную дружескую память.
Бредель был неутомимым искателем нового и в области тематики, и в области жанра. Его наследие составляет весьма заметный вклад в историю немецкого романа нашего столетия и особенно в историю романа ГДР. Вместе с тем велик его вклад и в развитие малых повествовательных жанров - повести, новеллы, рассказа, очерка.
Еще до войны Бредель создал ряд рассказов на исторические темы, связанные главным образом с эпохой Великой французской буржуазной революции и освободительными войнами 1810-х годов. Сам Бредель, выступая перед немецкими студентами МГУ в 1956 году, объяснил появление этой серии рассказов своей давней и прочной симпатией к эпохе французской революции и особым интересом к войнам Наполеона I, к плеяде его современников. Серия рассказов и очерков Бределя, посвященных бурным событиям конца XVIII - начала XIX века, и возникла из его интереса к остроконфликтной, полной противоречий переломной поре мировой истории, к развитию освободительной борьбы в Европе. Из анализа романов Бределя явствует, что он и как романист сохранил это чувство истории, жадный интерес участника великих битв современности к их общему смыслу, некий прирожденный историзм, отличающий в целом его наследие. Бредель был глубоко сознательным наблюдателем и участником истории XX века.
Это глубокое ощущение исторического процесса, ощущение социальных и психологических перемен, стремление постичь их природу очевидно в его рассказах, многие из которых появились уже после того, как была провозглашена ГДР. Таков, например, цикл рассказов, посвященных второй мировой войне. Бредель осмысляет в них страшный опыт солдата вермахта именно как пример исторической судьбы простого немца, ставшего жертвой ложных представлений, всей историей Германии подведенного к чувству неодолимого страха, к ощущению неизбежности катастрофы. Страшный рассказ "Молчащая деревня" - повесть об одичании и обесчеловечивании как типических чертах Третьего рейха. Наряду с этим в наследии Бределя есть немало юмористических, светлых и забавных страниц, раскрывающих и другую сторону его многогранной личности. Такова книга гамбургских преданий и анекдотов "Под башнями и мачтами", которую сам Бредель называл "историей нашего города в рассказах".
Из большого количества рассказов и новелл Бределя мы помещаем лишь несколько, показывающих его своеобразие как мастера этого жанра. Бредель - продолжатель традиций немецкого рассказа с его обстоятельной изобразительностью и известным элементом дидактики, в данном случае отчетливо политической, напоминающей, что рассказы написаны журналистом, сочетавшим в себе мастера репортажа и опытного агитатора. Это в известной степени "истории", что особенно чувствуется в рассказах "Смерть Зигфрида Альцуфрома" или "Кто же марает свое гнездо?" (в последнем случае характерна даже пословица, взятая в качестве заголовка). Шире и сложнее "Весенняя соната" - фрагмент из романа "Новая глава". Своеобразна повествовательная манера Бределя: в любом его рассказе чувствуется личная интонация автора, так или иначе настраивающего читателя, как бы стремящегося вступить с ним в непосредственный разговор.
Неисчерпаемый боевой и политический опыт Бределя отражен в книге очерков "От Эбро до Сталинграда". В ней в полную меру сказался его талант военного журналиста, вооруженного не только наблюдательностью, но и солидными военно-историческими знаниями, которые помогают ему широко осмыслять события войны. Разностороннее участие Бределя в жизни ГДР нашло отражение и в его острых, боевых выступлениях на литературные темы. Такова его книга статей "Семь поэтов". Среди них особое впечатление на нас, советских людей, производит статья о Шолохове, в которой чувствуется подлинная любовь к советской литературе, и статья о Гете и Пушкине - дань мировому значению великого русского поэта. В речи "О задачах литературы и литературной критики" Бредель, опираясь на опыт мировой прогрессивной литературной мысли, выступил как подлинный представитель и поборник социалистического реализма, всем своим творчеством свидетельствующий об исторической закономерности и значении этого метода в литературе нашего столетия.
Одно из самых непосредственных, самых ярких выражений горячей любви Бределя к его социалистической родине - повесть-репортаж "50 дней", напоминающая советские книги эпохи первой пятилетки. Это рассказ о коллективе, который складывается на объекте, являющемся в нашем понимании ударной стройкой. Надо помнить, что "50 дней" были написаны в начале 50-х годов, когда славная история ГДР только начиналась, когда действительно писалась та ее первая глава, которой был посвящен уже упомянутый нами роман Бределя. Но с какой пламенной верой, с какой любовью вел Бредель свой репортаж с одной из первых социалистических строек ГДР! Какая гордость за новых людей, за граждан молодой республики, формирующихся на глазах Бределя, звучит в этой небольшой книге, каким оптимизмом дышат эти страницы, повествующие о преодолеваемых трудностях, о перестраивающихся душах! Пророческим взором писателя, увлекающего своей верой и пафосом, Бредель видел впереди те великолепные, результаты, которых добилось социалистическое государство немецкого народа потом, во второй половине 50-х годов, в 60-х годах, в наши дни, когда уже нет с немецкой молодежью ее любящего наставника и художника - Вилли Бределя.
Советские люди и их немецкие друзья никогда не забудут Бределя - пролетария-подпольщика, смелого солдата революции, военкома, неутомимого строителя социализма, художника, ставшего у колыбели новой литературы новой демократической Германии.
Р. Самарин
Испытание
Предисловие автора к немецкому изданию
Эта книга, частью набросанная вчерне на бумаге и полностью завершенная мысленно за долгие недели и месяцы одиночного заключения в концлагере, как духовная контрабанда, вместе со мной оказалась на свободе. В Праге оставалось только перенести ее на бумагу, и уже осенью 1934 года в лондонском издательстве "Малик" она увидела свет.
Книга описывает концлагерь в первый год гитлеровского господства. Как известно, гестапо и эсэсовцы систематически совершенствовали технику пыток и убийств. Поход за истребление сторонников мира и свободы, начатый в самой Германии, с помощью новейших средств за десять лет превратился в методическое искоренение народностей и целых наций. Чтобы получить хотя бы приблизительное представление о фабрике уничтожения людей за последние годы нацистского господства, недостаточно даже в десять раз увеличить изображенные здесь факты.
Беспощадная правдивость этих зарисовок вызывала порой отвращение; но я видел свою задачу не в том, чтобы приукрасить или смягчить действительные факты, даже если они являются несмываемым позором для культуры нашего народа. Только ради изображения правды, причем правды документальной, выбрал я форму романа.
В предисловиях к предыдущим изданиям этой книги говорится: "Я изобразил то, что сам испытал и увидел. Кое-что я узнал от хорошо знакомых мне и заслуживающих абсолютного доверия товарищей по заключению. В этом романе нет ни одного вымышленного лица. Фамилии эсэсовцев - подлинные, равно как и фамилии штурмфюрера, коменданта лагеря, имперского наместника. Фамилии же заключенных (и некоторые эпизоды их жизни) я изменил".
Почему я изменил имена моих сотоварищей, не требует объяснения, хотя в настоящее время скрывать их нет необходимости. Так, в честном социал-демократе и эстете Фрице Кольтвице, который с первого дня ареста до своей так называемой "добровольной" смерти прошел путь ни с чем не сравнимых страданий, я пытался показать трагическую судьбу д-ра Сольмица из Любека, в стойком, презирающем смерть коммунисте Генрихе Торстене - героизм депутата рейхстага Матиаса Тезена, который после перенесенных мук первого года просидел в концлагере еще одиннадцать с половиной лет - весь период господства гитлеровской диктатуры - без суда и следствия, и затем, за несколько часов до окончательного краха Третьей империи, был зверски убит наемниками Гиммлера.
Выходившие до сих пор издания этой книги были посвящены антифашистам родного мне Гамбурга; это первое немецкое издание я посвящаю мужественному сыну нашего народа, мученику за свободу и гуманизм: Матиасу Тезену.
Вилли Бредель,
Шверин, январь 1946 г.
Арест
Скорый поезд Франкфурт-на-Майне - Гамбург - Альтона подходит к Гамбургу. Начинается новая полоса деятельности человека, который стоит сейчас в проходе вагона и смотрит в окно. Он едет из Берлина, но выбрал не прямой путь, а в объезд, через Ганновер.
Гамбург!
Будет ли и здесь его работе сопутствовать успех? Задача его трудная; нужны выдержка и осторожность. В Хемнице земля горела у него под ногами. Эти четыре месяца работа в Саксонии шла в атмосфере непрерывной травли, под постоянной угрозой предательства. Но партия жива, несмотря на убийства, аресты, издевательства; организация действует; работа продолжается… Правда, пришлось потерпеть ряд неудач. Провокаторы проваливали явки. Иногда их сразу удавалось разоблачить, но бывало, что под маской друзей и соратников они втирались в доверие и на протяжении недель, месяцев подтачивали организацию. Многие товарищи под гнетом жестокого террора теряли мужество и отказывались работать в подполье. Распадались ячейки, срывалась политическая работа. Какого труда, скольких жертв стоило вновь пустить в ход конспиративный аппарат! Но дело налажено…
Так было в Хемнице.
А теперь - Гамбург.
Поезд громыхает по железному мосту через Южную Эльбу.
Человек никогда не был в Гамбурге. И вот теперь он подъезжает к этому городу с радостным любопытством и с чувством какой-то смутной тоски и тревоги. Напрасно он убеждает себя, что в Гамбурге - крупном порту с миллионным населением - легче вести подпольную работу, чем в таком среднем промышленном городе, как Хемниц. И все же в это жаркое августовское утро он никак не может побороть легкой внутренней дрожи…
Мимо мелькают пастбища, небольшие поля, примечательные для Нижней Саксонии, приземистые крестьянские домики с высокими обомшелыми соломенными крышами. А рядом неуклюжие корпуса новых многоэтажных строений. Визг тормозов. Короткий пронзительный свисток. Поезд резко сбавляет ход. Вильгельмсбург.
Пассажиры зашевелились. Одни стаскивают с полок свои чемоданы и перекидывают через руку пальто, другие теснятся у окон - видна гавань.
Двумя далеко уходящими рядами лежат бок о бок океанские пароходы, спящие чудовища, прикованные к черным сваям стальными тросами. Возле них покачиваются баркасы и небольшие буксиры. Рабочий день уже начался, а многочисленные складские помещения безлюдны; огромные краны, прислонившись к гранитной набережной, недвижно уставились в сверкающее небо. Людей почти не видно. Работают только на судах, пришвартованных у самой пристани.
- Разве в Гамбурге сегодня праздник? - простодушно спрашивает кто-то из пассажиров у окна.
- С тех пор как кризис, в Гамбурге что ни день, то праздник, - отвечает пожилой человек.
Раздается смех.
- Однако положение уже существенно улучшилось, - вмешивается в разговор бледный господин в пенсне и гамашах. - Кто следит за газетами, тому это совершенно ясно. Вот, например, еще несколько месяцев назад тоннаж судов, стоявших в Гамбургском порту, составлял семьсот тысяч тонн, а сейчас - всего четыреста.
- Так ведь то по газетам, а вы поглядите-ка на порт!
- Да, милостивый государь, однако я прошу вас не забывать, что о таких вещах можно судить лишь на основании статистических данных, но отнюдь не на глаз.
На целые километры тянутся правильные ряды, открытых и закрытых складов, лес кранов, сеть рельсов, по которым грузы подвозятся прямо к судам; океанские пароходы, кажущиеся непомерно огромными, поскольку на них замерла жизнь; верфи с высокими эллингами и мощными доками, как все же величествен этот порт, даже заброшенный и безмолвный!
Остались позади мост, рабочее предместье, сортировочная станция, газометр, спортивные площадки. В вагоне торопливые сборы, суета. Самые нетерпеливые уже пробрались к выходу. Но вокзала еще не видно.
Виадук… а под ним переливаются на солнце зеленые, красные, золотисто-желтые, синие краски: овощной и фруктовый базар.
Рядом высятся странные дома-великаны. Один похож на огромный океанский пароход: выпуклые фронтоны с плоской, как палуба, надстройкой выступают далеко вперед наподобие корабельного носа. Другой, как огромный сверкающий кристалл, брошен среди неубранных обломков разрушенного старого города. Здесь должен был возникнуть новый гамбургский Сити, но кризис перечеркнул весь план.
Вот и центральный вокзал. Приезжий входит в купе. Ему незачем торопиться: он выйдет дальше, на остановке Даммторбанхоф.
Суета и давка, кого-то зовут, кому-то машут, приветствия, поцелуи… Обливаясь потом, проталкиваются через толпу нагруженные чемоданами носильщики. Выкрикивая, бегут вдоль поезда газетчики с тележками. В толпе пассажиров снуют штурмовики и железнодорожные полицейские.
Огромные своды вокзала наполнены пыхтеньем и шипеньем паровоза. Поезд стоит шесть минут.
Странно! Не успел незнакомец очутиться в Гамбурге, как Тревога вдруг исчезла, снова вернулись бодрость духа и вера в свои силы.
"К черту! - подумал он. - Гамбург - великолепное поле деятельности. Недаром же гамбургские рабочие славятся своими революционными традициями".
Альстер!
Незнакомец беззвучно повторяет - он запомнил наизусть: "Без десяти три, пристань Альстер на Юнгфернштиге. Оттуда на пароходе "Сибилла" в Мюленкамп. Выйти на пристань".
В проходе стоят еще два пассажира.
- Виноват, - обращается он к одному, - не скажете ли, как пройти на Юнгфернштиг?
- Охотно. Да вот прямо против нас - по аллее вдоль Альстера.