Ленцер сидит в караульной и видит, как два эсэсовца, Оттен и Крекер, направляются через тюремный двор в корпус "А". Они в серых стальных шлемах, сбоку тяжелые револьверы, "Вот те на! - думает он. - Что это они собираются делать, что этак вырядились?" Он подходит к окну и машет им. Но те холодно смотрят на него и поднимаются вверх по ступеням в тюремное здание. Ленцеру становится как-то не по себе. Его охватывает леденящее беспокойство, Оттен и Крекер входят в караульную, Ленцер стоит у стола и вопросительно смотрит на них.
- Вы арестованы, Ленцер. Ваш револьвер!
Ленцер совершенно спокоен. Он улыбается товарищам, стоящим перед ним с окаменелыми лицами. "Ну, что ж, дело лопнуло. Бомба взорвалась. Ладно, посмотрим, что будет дальше". Он расстегивает ремень и, с улыбкой, подчеркивая официальное "вы", спрашивает:
- По чьему распоряжению вы действуете?
- По распоряжению коменданта, - отвечает один.
- Ага!
Ленцер передает Оттену свой пояс с кобурой, достает из кармана ключ от камер и отдает ему же.
- А дальше, милостивые господа?
Оттен бросает на него уничтожающий взгляд.
- Следуйте за нами.
В коридоре Крекер зовет дежурящего в отделении "А-2" Хармса. Он сообщает ему, что тот должен принять на время и отделение "А-1". Затем оба становятся по бокам арестованного и ведут его через тюремный двор в комендатуру.
Ленцер стоит перед комендантом. У двери - Дузеншен и Мейзель. Ленцер бросает взгляд на Мейзеля. Тот смотрит широко открытыми, умоляющими глазами и сжимает губы. Он бледен, как стена, у которой стоит.
Комендант сидит за столом и читает какую-то бумагу. Не поднимая головы, он пронзает взглядом Ленцера.
- И ты был заодно с коммунистами?
- Нет, господин комендант.
- Нет? Ты не делал покупок для заключенных и не доставлял контрабандой в лагерь?
- Так точно, я это делал, господин комендант.
- И это называется: не быть заодно?
- Нет, господин комендант.
- Так!
- Господин комендант, я покупал заключенным табачные изделия, чтоб заработать немного денег. Вот и все. Больше у меня с ними ничего общего не было.
- Ты выносил письма и сообщения из тюрьмы?
- Нет, господин комендант.
- Но у меня есть доказательства.
- Этого не может быть, господин комендант. Я этого никогда не делал и не сделал бы.
- Сколько времени ты занимаешься покупкой табака для заключенных?
- Всего несколько недель, господин комендант.
- Ведь ты знаешь, что это запрещено. Не правда ли?
- Так точно, господин комендант.
- А знаешь ли ты, болван, - кричит на него комендант, - что я могу тебя предать военно-полевому суду?!
Ленцер молчит.
- Тебя надо было бы расстрелять за нарушение дисциплины! С такими, как ты, расправа будет еще почище, чем с коммунистами, можешь быть уверен!.. Что ты еще скажешь?
- Ничего, господин комендант.
- Штурмфюрер, что нам с ним делать?
Дузеншен в замешательстве. Всего две недели назад он представил Ленцера к повышению. Теперь в его присутствии комендант хочет заставить Дузеншена вынести приговор. Он размышляет.
- Господин комендант, я предлагаю: немедленно убрать его из дежурной команды лагеря и поставить вопрос перед высшим командованием об исключении из рядов морских штурмовиков.
- Ну, а вы? - обращается он к Мейзелю.
Тот еще в большем замешательстве, чем Дузеншен. Он бросает взгляд на Ленцера, который не спускает с него глаз, и говорит, заикаясь:
- Я… я присоединяюсь… к мнению… штурмфюрера, господин комендант.
По лицу Ленцера пробегает презрительная усмешка. Мейзель покраснел до корней волос и смотрит на него, не отрывая глаз.
- Я еще подумаю об этом… Посадите его в карцер.
- Слушаюсь, господин комендант!
Щелкают каблуки, все трое по-военному делают поворот. Ленцер выходит из комнаты. Дузеншен и Мейзель идут за ним.
- Стой здесь! - приказывает Дузеншен.
Несколько секунд он стоит перед Ленцером и наконец изрекает:
- Сволочь!
Ленцер слегка пожимает плечами, делает гримасу, которая должна выразить сожаление по поводу случившегося, но молчит.
- Отведи его вниз!
Мейзель и Ленцер проходят через переднюю и спускаются в подвал, где находятся арестантские карцеры.
- Роберт, не выдавай меня, - шепчет Мейзель своему арестованному. - Ты об этом не пожалеешь. Я дело поправлю… Я помогу тебе во всем, в чем только можно будет… Только молчи!.. Ведь этим ничего не изменишь.
Ленцер молча шагает рядом.
- …Я предчувствовал, что в один прекрасный день это выплывет наружу. Не нужно было затевать такое дело. Постарайся разузнать, кто нас выдал.
- Да… Ну, а если дознаются про письмо… про письмо этого Фишера?
Наконец Ленцера взорвало:
- Ну, уж это твое дело! Я к этому не причастен и ни в коем случае не позволю сваливать все на меня.
- Да… да… да… - бормочет Мейзель. - Этого… этого я от тебя вовсе и не требую.
Мейзель запирает Ленцера в пустую холодную камеру, в которой нет ничего, кроме длинных деревянных нар. Окошко только на четверть выше земли, четыре голые стены освещаются сумеречным светом.
- Тут уж я ничего не могу сделать, - говорит Мейзель, выходя из камеры.
- Папиросы при тебе?
- К сожалению, нет.
- Тогда достань мне несколько штук.
- Да, да, я сейчас приду.
Мейзель запирает дверь и быстро удаляется.
Ленцер влезает на окно, чтобы посмотреть, кто сегодня дежурит во дворе. Он узнает Крамера, который его терпеть не может.
- Ко всему еще и это! - вырывается у него, он бросается на деревянные нары.
На следующий день освобождают шестьдесят человек. В течение ближайшей недели ожидаются дальнейшие освобождения. Среди заключенных царит сильное возбуждение. Каждый надеется, что и его освободят. Это разрушает солидарность. Добровольная дисциплина ослабевает. Учащаются ссоры, некоторые упрекают друг друга в преступлениях. Староста Вельзен снова и снова пытается уладить ссоры и сохранить в камере дух товарищества.
На другой день после выборов в общую камеру № 2 помещают молодого рабочего, который, как член рейхсбаннеровской группы, работал вместе с коммунистами своего района. Он знает Шнеемана, и между ними вскоре вспыхивает спор.
Шнееман все еще старается доказать необходимость существования социал-демократии, а рейхсбаннеровец защищает ту точку зрения, что социал-демократия после своего политического фиаско похоронила себя раз и наг всегда, что всякие попытки воскресить ее бессмысленны и остается только одно: действовать заодно с коммунистами и создать единую рабочую партию.
То, о чем рассказывает рейхсбаннеровец, наполняет узников еще большей уверенностью.
Многочисленные группы рейхсбаннеровцев и членов бывшей германской социал-демократической партии работают сейчас рука об руку с коммунистами. В особенности на производстве, где налицо факты образцового сотрудничества. На металлургическом заводе "Тритон" уже несколько недель выходит газета "Красный гудок". Ни администрации, ни национал-социалистской заводской организации ни разу не удалось арестовать лиц, причастных к выпуску этой газеты и к ее распространению. Чтобы воспрепятствовать нелегальной работе на заводе, уволили всех рабочих, которых до гитлеровского переворота подозревали в принадлежности к коммунистам или хотя бы в сочувствии им. Но не успел последний из подлежавших увольнению рабочих получить расчет в конторе, как несколько старых членов социал-демократической партии заявили, что они берут на себя распространение газеты на заводе. Вот и получается, все рабочие, имевшие репутацию красных, уволены, а заводская газета по-прежнему выходит.
Много любопытного рассказывает рейхсбаннеровец и о выборах.
Благодаря открытому террору и недвусмысленным угрозам только немногие осмелились голосовать в соответствия со своими убеждениями. По улицам ходили со значками "За", и на ком такого значка не было, того осыпали бранью. Некоторые голосовали в перчатках, боясь, как бы их не узнали по отпечаткам пальцев на избирательном листке. Результаты голосования были опубликованы только после предварительной "проверки" Иосифом Геббельсов в министерстве пропаганды. Результаты же по отдельным округам совсем не объявлялись, так как, по заявлению прессы и радио, население не проявило к этому никакого интереса.
- За границей никого не удастся одурачить этим голосованием, - замечает Шнееман.
- И нас тоже, - добавляет Кессельклейн.
Во время раздачи обеда один из кальфакторов сует Вельзену в руки записку: "Ленцер арестован. В случае допроса заявить: мы предполагали, что он действует с ведома лагерного начальства. Мейзель на свободе. Записку уничтожить".
После обеда Вельзен сообщает эту новость товарищам. За Ленцером еще оставалось двадцать марок шестьдесят пфеннигов. Деньги, говорит Вельзен, по всей вероятности, пропали.
- Но почему Ленцер должен один нести всю ответственность? Почему этот свинья Мейзель прячется?
- Товарищи, - отвечает Вельзен, - это вас не касается. Как дежурные разберутся между собой - это уже их дело.
- Во всяком случае, я предпочел бы, чтобы влип Мейзель, а не Роберт Ленцер, - заявляет Кессельклейн.
Ноябрь протекает гораздо спокойней, чем предшествующие ему месяцы. Расстроенный Мейзель бегает по тюрьме и не возобновляет своих ночных экзекуций. Дузеншен становится все в большую оппозицию по отношению к коменданту, который, со своей стороны, старается обострить противоречие. Хармс получил чин труппфюрера и находится в личном распоряжении коменданта. Среды эсэсовцев совершенно открыто поговаривают, будто Хармса в скором времени назначат штурмфюрером и заместителем коменданта.
Заключенные, не зная, по каким причинам истязания почти прекратились, связывают это с результатами выборов. Дни протекают спокойно, как в обычных тюрьмах. Крики слышны очень редко, только по ночам.
Но наступили холода, и, хотя уже середина ноября, камеры все еще не отапливаются. Нет угля. Заключенные напяливают на себя все, что у них есть, и, несмотря на это; лишенные работы и движения, ужасно зябнут в сырых холодных одиночках. Хуже всего заключенным в карцерах в подвале. Они просто коченеют, вынужденные сидеть скорчившись в пронизывающей, леденящей сырости.
Часовые на дворе надели овчинные тулупы и высокие утепленные сапоги.
Дежурные раздобыли керосиновую печку. Возвращаясь после обхода отделения, они садятся вокруг нее и согревают руки.
Только после того, как в одной из одиночек замерз старик заключенный, администрация лагеря стала принимать меры. Восемь человек, больных гриппом, переводят в лазарет при доме предварительного заключения, а на следующий же день прибывает грузовик с углем.
Два дня молодые заключенные из камер № 1 и № 2 корзинами таскают уголь в подвал. Старый арестант, осужденный на долгий срок, становится истопником, и наконец однажды утром в трубах парового отопления раздается слабое шипенье.
В последних числах ноября Крейбель оправился наконец после тяжелого гриппа. Заключение в карцере и последовавшая затем болезнь подорвали его душевно и физически. У него землистый, с желтым налетом цвет лица и какой-то неподвижный, безумный взгляд. Он десять недель не брился. Щетинистая, в несколько сантиметров длиною борода и свисающие на уши и воротник тюремной куртки волосы придают ему отталкивающий и страшный вид. И тюремная администрация использует это с определенной целью.
Часто по воскресеньям приходят посетители: высшие государственные чиновники с женами, родственниками и знакомыми осматривают концентрационный лагерь. Обычно камеры не отпирают, и за заключенными наблюдают в глазок.
Нередко из-за двери доносится полный ужаса визгливый женский голос:
- У-у, какой же он страшный! Наверное, убийца!
Или:
- Он отвратителен!.. Что вы сказали, господин дежурный? Зачинщик поножовщины? Да, да, у него именно такой вид.
Как-то раз является журналист-англичанин. Штурмфюрер водит его по лагерю, показывает несколько общих камер и некоторые одиночки. О подвале нет и речи.
Журналист не знает ни слова по-немецки. Он спрашивает каждого заключенного, понимает ли тот по-английски. Большинство отвечает отрицательно. Тогда англичанин отказывается от дальнейших вопросов. Дузеншен, который тоже на этом языке ни слова не понимает, очень доволен. И только один из одиночников, моряк, посаженный за принадлежность к подпольной организации красного флота, отвечает по-английски.
Он умоляет журналиста не выдавать его и рассказывает ему о действительном положении в лагере и об истязаниях, которым он здесь подвергался.
Англичанин только кивает.
Дузеншен докладывает коменданту о том, что заключенный разговаривал с журналистом на английском языке.
- Вы идиот! - бросает ему в лицо взбешенный комендант, кидается вдогонку за англичанином, осматривающим теперь ремонтирующийся корпус "Д" прежней тюрьмы.
Он словно невзначай спрашивает журналиста, что рассказал ему арестант, с которым он разговаривал по-английски. Англичанин, сохраняя непроницаемое выражение лица, молчит.
Вечером Дузеншен приказывает выпороть моряка.
Декабрь начинается снегопадом. Не переставая ложатся на землю большие белые хлопья. Оделись пушистым покрывалом оголенные ветви деревьев. Затянуло белой пеленой крыши. Тюремный двор покрыт сплошным белым ковром.
Две тонкие трубы отопления в одиночке Крейбеля идут снизу из подвала, подымаются немного над полом и, пройдя на протяжении метра вдоль стены, исчезают в соседней камере. Целыми днями Крейбель сидит на полу, скорчившись и прижавшись к теплым трубам.
…Ведь эти зимние дни могут быть так прекрасны!.. Он вспоминает о когда-то совершенных прогулках по занесенным снегом лесам Хаака и Герде, вспоминает веселую Урсулу, с которой много лет назад проводил вместе декабрьские каникулы, вспоминает белый свитер, который так шел к ее пушистым волосам и блестящим черным глазам… Далеко, очень далеко ушли эти прекрасные дни…
…И с Ильзой, своей женой, он тоже зимой познакомился, - это было в сочельник, на антирелигиозном празднике… Что она делает в это мгновенье? Ей тоже плохо. Одна с ребенком должна перебиваться на нищенское пособие… Ильза… Их любовь не была первой бурной страстью. Нет, это была тихая, глубокая привязанность, без шумных излияний. Он не всегда бывал к ней справедлив, не всегда добр… Но он все это когда-нибудь исправит, да, если доведется, - исправит…
…Торстен…
Что сталось с Торстеном? Он слышал от кальфактора, что его перевели в отделение "А-1". Торстен даже однажды переслал ему записочку с приветом… Они его еще долго будут томить в одиночке… Если бы Торстен был в соседней камере, Крейбелю было бы куда как легче все переносить. Он такой сильный. Они никогда не видели друг друга, - и, несмотря на это, стали друзьями. Тюремная дружба…
Интересно, как он выглядит… Должно быть, не очень высок, но зато плотный и сильный, как медведь. Он наверняка добр и умен. То, о чем он выстукивал, выдает в нем опытного марксиста…
Крейбель еще долго думает о Торстене, о разговорах через стену. И от этих мыслей чувствует новый прилив мужества и уверенности.
Приближающиеся шаги прерывают грезы Крейбеля. Он вскакивает и становится навытяжку у окна. Дверь отворяется. Появляется штурмфюрер Дузеншен и сменивший Хармса дежурный, Оттен. За ними робко входят два человека в штатском. Один из них, небольшого роста, горбатый, вплотную подходит к Крейбелю и смотрит на него снизу вверх маленькими колючими глазами. Второй, высокий, с крупным лицом и круглыми удивленными глазами, остается у двери.
Все молчат.
Горбун пристально смотрит на Крейбеля.
Крейбель, поначалу выдерживавший взгляд, отводит глаза в сторону. Все смотрят на заключенного.
Вдруг карлик поворачивается и выбегает из камеры, не произнося ни слова. Остальные следуют за ним.
Крейбель слышит, как кто-то за дверью говорит:
- Нет, этого не надо!
И шаги удаляются.
Словно загипнотизированный, Крейбель еще долго стоит у окна и не может понять, что это значит.
Новый сосед Крейбеля по камере, называвший себя во время рапорта Ханзеном, должно быть, еще совсем ребенок, Всякий раз, когда надзиратель заходит к нему в одиночку, он спрашивает детским, просящим голосом:
- Для меня нет письма, господин дежурный?
И однажды выведенный из терпения Оттен накричал на него:
- Ты меня с ума сведешь вечными своими вопросами! Заткни наконец глотку! И кто тебе вообще может писать?!
- Моя мать, господин дежурный.
Несмотря на нахлобучку, в последующие дни заключенный снова задавал тот же вопрос. Но письма все не было.
Как-то в холодное декабрьское утро Мейзель выстраивает в коридоре одиночников из отделений "А-1" и "А-2". Сохраняя дистанцию в пять метров, вереница одичалых, достойных сожаления заключенных растянулась по покрытому снегом двору.
Мейзель, в теплом зимнем пальто, медленно ходит взад и вперед посредине двора. В нескольких шагах от него стоит часовой, держа ружье наизготовку.
Заключенные одеты в старое, рваное тюремное платье, которое было на них и летом. Некоторые совсем скрючились от холода, втянули голову в плечи. Перед Крейбелем шагает юный рабочий Ханзен. Маленький, хрупкий… Будто вчера сошел со школьной скамьи. Куртка ему слишком велика, непомерно длинные брюки подвернуты.
Сегодня Крейбель впервые после трех месяцев вышел во двор. Полной грудью вдыхает он чистый холодный зимний воздух и оглядывает ряды одиночников. Среди них должен быть Торстен… Но как его узнать? Он рассматривает каждого отдельного заключенного, не похож ли он на созданный его воображением образ друга. Темная густая щетина скрывала даже знакомые черты… Но вот он замечает, что какой-то высокий человек с буйно разросшейся бородой и бледным как мел лицом шагает перед ним и так же, как он, на каждом повороте испытующе оглядывает своих сотоварищей по заключению. Не Торстен ли это?
…Что сделать, чтобы дать ему понять, что он - Крейбель? Надо как-нибудь обратить на себя внимание. Надо, чтобы дежурный на него накричал… Да, но часовой может выстрелить. У них это не задержится… Все равно, надо кто-нибудь предпринять…
Крейбель падает на колени и катится в снег. Заключенные проходят мимо него.
Часовой указывает на него Мейзелю. Тот кричит:
- Что еще с тобой там случилось?.. Эй! Вставай!.. Поди сюда!
Крейбель с трудом поднимается и, шатаясь, идет к надзирателю.
- Как тебя зовут?
Крейбель кричит так громко, как только может:
- Заключенный Крейбель!
- Что с тобой?
- Мне сделалось дурно, господин дежурный.
- Ну, так шагай здесь, посредине двора.
Крейбель идет один через двор. Он вглядывается в каждое лицо. Большинство отвечает ему ничего не говорящим грустным взглядом.