Ну, а теперь должен рассказать вам о бургомистре Риделе и об Иване Ивановиче, коменданте окружного центра. К Риделю я зашел в обеденный перерыв. Был он раньше перекупщиком скота и пользовался славой человека, который своим торгашеским краснобайством мог заговорить самого неподатливого мекленбургского крестьянина. Огромный, чуть не в двести килограммов весом, он неизменно улыбался, что было ему очень к лицу. Мне он тоже дружески протянул свою огромную лапищу и пригласил сесть. Я сидел против него, только письменный стол разделял нас. Я говорил, он меня не прерывал. Маленькими мрачно-серыми глазками, утонувшими в набухших веках, он оценивал, изучал меня. Его отталкивающая физиономия была усеяна красными прыщами. Когда я кончил, Ридель откинулся на спинку своего деревянного кресла, упер тройной подбородок в бычью шею и задумался.
- Сами донимаете, - качал он, - как бургомистр я должен неукоснительно придерживаться предписаний; поскольку мы сейчас оккупированная страна. Следовательно, я обязан доложить в окружной центр, что вы незаконным путем перешли зональную границу. Даже в том случае, если вы намерены оставаться здесь короткое время. Полиция, разумеется, сообщит об этом советскому коменданту, от которого, полагаю, будет зависеть окончательное решение. А у них там раз на раз не приходится, как уж сочтут: вас могут упечь за решетку до скончания века, могут и пальцем не тронуть. Наперед сказать с уверенностью никогда нельзя. Полагаю, что мы предоставим события их естественному ходу.
- А что, если я решу остаться надолго? - спросил я, отнюдь не имея на сей счет серьезного намерения.
- Это… это может обернуться для вас еще неприятней… До тридцать девятого года вы здесь постоянно не жили и, значит, будете считаться вновь прибывшим. Ну, а вновь прибывшим селиться здесь запрещено.
- Так много в деревне беженцев? - спросил я удивленно, ибо ни одного беженца до сих нор там не встретил.
- Хватает, - ответил бургомистр. - Вдобавок наша деревня беднее других. Мы сами-то голодаем, а уж пришельцев наверняка ждет голодная смерть.
Тут я не выдержал и улыбнулся: в устах этого толстяка слово "голод" звучало очень смешно. Я поднялся.
- Знаете что, бургомистр, я сам поеду в окружной центр и выясню свои дела и в полиции, и в советской комендатуре. Тогда сразу буду знать, на каком я свете.
Жирная физиономия Риделя сложилась в озадаченную усмешку.
- Ну, молодой человек, дерзости у вас хоть отбавляй. Вы, очевидно, еще многого не знаете. С русскими, должен вам сказать, шутки плохи. От них всего можно ждать.
- Русских мне бояться нечего, - возразил я, не представляя себе, какую бомбу подбрасываю этой вскользь оброненной фразой. Прыщи на лице Риделя словно бы слегка побледнели, а маленькие угрюмые мышиные глазки готовы были прямо-таки выскочить из орбит. Он заерзал в своем кресле так, будто кресло под ним вдруг раскалилось. Теперь-то я знаю, за кого он меня принял, но тогда, естественно, это не могло прийти мне в голову. Он встал из-за стола и, не глядя на меня, отрезал:
- Как вам угодно! Как вам будет угодно!
Следующим ударом по голове оказался для Риделя вопрос, который я задал без всякого умысла, стоя уже на пороге: я спросил, почему все-таки убрали скамью под тремя дубами.
Как сверкнули его тусклые круглые глазки! Но он стоял, не шевелясь, тяжело дыша, и молчал. Видимо, и у этого краснобая иной раз язык прилипал к гортани.
Я сказал, что с удовольствием сколочу новую скамью, и она будет как бы моим подарком Долльхагену: в этот уголок скамья, мол, так и просится.
- Не беспокойтесь, - сухо ответил Ридель. - Скамья там для нас нежелательна.
- Да почему же?
Прыщи на его лице налились скарлатинозной багровостью. Ледяным голосом он коротко отчеканил:
- Мы не желаем ставить там скамью, и точка.
Я откланялся.
Не успел еще я дойти до Пенцлингеров, как за моей спиной началось нечто, о чем я узнал намного позднее.
Я предупредил вас, господин доктор… Вы видите, это длинная история…
Профессор ничего не ответил, и Андреас продолжал.
- Только я вышел из общинного управления, бургомистр тотчас послал за Брунсом и кузнецом Бельцем. Вскоре оба уже сидели у него. Без всяких предисловий он начал:
- У меня был Маркус, пришел доложить о своем прибытии. Это парень опасный. У него, по его же словам, хорошие отношения с русскими. Но вот что гораздо хуже: прикидываясь, будто он ни о чем ведать не ведает, он спросил, почему убрали скамью под дубами… Надо как можно скорее от него избавиться. Но каким образом?
- Какие такие могут быть у него хорошие отношения с русскими? Ведь он вернулся из английского плена?.
- Он заявил, что сам поедет в город и поговорит с советским комендантом. Хотя пробрался сюда нелегальным путем и вовсе не скрывает этого.
- Ну и что? Решил рискнуть, только и всего, - сказал кузнец.
Ридель неодобрительно покачал тяжелой головой.
- Да пойми же да! Он сказал буквально: "Мне русских бояться нечего". Да еще с, таким ударением на этом "мне". Уверяю вас, это была прямая угроза. А потом насчет скамьи опять же… Нет-нет, говорю вам, он уже что-то пронюхал. Самое меньшее - подозревает… И сейчас будет повсюду выспрашивать, выведывать…
Все трое сидели, уставившись друг на друга, и молчали. Брунс разглядывал свою правую руку, то растопыривал пальцы, выпуская их, как когти, то сжимал в кулак.
- Пошли за Пенцлингером, - приказал он.
Ридель послал служителя.
- Башку ему расколю, если он только чего ляпнул, - прошипел Брунс.
- Пенцлингер не осмелится, - охладил его ныл Бельц. - Как бы он ни вертелся, и у него рыльце в пушку.
- Верно, уж как-нибудь да намекнул, - сказал Ридель.
Тут вошел Пенцлингер.
Увидев эту троицу, он сразу понял, что речь пойдет о женихе его дочери. Он молча сел и взглянул на бургомистра.
- Пенцлингер, у тебя живет Андреас Маркус?
- Нет, он живет в гостинице.
- Пусть, но он твой гость. Будущий муж твоей дочери, если мне правильно сказали?
- Это верно! Мне хотелось другого зятя, но нынешняя молодежь… Да что говорить, вы и сами знаете!
- Не о том речь, - вступил в разговор Брунс. - Нас интересует, не рассказал ли ты этому Маркусу насчет… насчет тогдашних дел.
- Я?! - испуганно вскричал Пенцлингер. - Ни словечка! Что тебе взбрело в голову?..
- И не намекал?
- Конечно, нет!
- И дочка молчала?
- Само собой! Могу присягнуть!
- Как же ты объяснишь, Пенцлингер, - опять начал бургомистр, - что этот Маркус открыто угрожал мне насчет того…
Пенцлингер растерялся, подумал, уж не сболтнула ли дочка что-нибудь, я неуверенно спросил:
- Чем же он тебе угрожал? Что говорил?
Ридель передал разговор.
- Ах, та-ак! Нет-нет, все это ерунда! - Пенцлингер облегченно вздохнул. - Ему жаль той скамьи, и он пообещал, что сколотит новую… А я сказал, не беспокойся, мол, о том, что тебя не касается.
- Почему же он тогда заявил, что русских ему бояться нечего?
- Почем я знаю? А чего ему их бояться?
- Он же все-таки нелегально пробрался сюда.
- Это не преступление.
- Ты как-то по-особенному сказал "это". - Брунс подался головой к Пенцлингеру. - Так ты говоришь, "это" не преступление?.. Запомни, Пенцлингер, кто бы ни заикнулся о том деле, все равно кто, тому советую сперва прочитать "Отче наш". Если придется погибать, мы всех с собой прихватим, всех, уж будь покоен!
- Таков был этот разговор, как мне потом передал мой тесть. Раньше, чем перейти к встрече с советским комендантом, я хотел бы коротко рассказать об Уле Брунсе. - Андреас взглянул на д-ра Бернера, неподвижно глядевшего куда-то вдаль. - Впрочем, может, это и не так важно! Это уже детали…
- Нет, нет! - живо воскликнул доктор. - Рассказывайте все по порядку, ничего не упускайте. Очень вас прошу.
- Так вот. Брунс - это зажиточный крестьянин, образованный, с обходительными манерами, внешне - душа-человек. В действительности же - форменный хищник, бессердечный, алчный, ради собственной выгоды способный на любую подлость. Но тогда я его еще не раскусил.
Каждую неделю по субботам - это тоже мне стало известно только позднее, - Уле Брунс ездил в город к некой вдове Циппель, у которой была овощная лавка. Брунс на своем фургоне возил ей картофель и овощи, не подлежащие сдаче государству.
В ту субботу на дороге, ведущей в город, куда я направился пешком, появился фургон. Я прыгнул в придорожную канаву. Фургон приближался. На козлах сидел Уле Брунс. Когда повозка поравнялась со мной, я поднялся на дорогу и неожиданно для Брунса, который еще не заметил меня, крикнул: "Алло!"
Брунс испуганно вздрогнул и остановил лошадей.
- Добрый день, Брунс! Вы в город?
- А то куда же?
- Замечательно! - воскликнул я. И, не дожидаясь приглашения, взобрался на козлы и сел рядом с Брунсом. - Мне непременно надо в город, выправить документы, - сказал я. - Ездить нынче дело сложное, повсюду границы и вдоль и поперек. Мы снова стали страной пограничных будок и шлагбаумов.
Уле Брунс молчал. Меня это уже не удивляло, и мне показалось, что он был бы мне признателен, если бы и я замолчал. Я это сделал.
Мы медленно ехали по разбитой дороге. Брунс смотрел влево на поля, я - вправо. Поднялся ветер, нагнал тучи; собиралась, видимо, гроза. Картофельные поля стояли в пышном цвету, да и свекла была неплоха. Но с фруктовыми садами дело обстояло хуже: зима была суровой и весна запоздала. Там, где кончались засеянные поля, видно было, что почва здесь - сплошной песок; местами попадались лишь заросли дрока и вереска, а лиственные деревья, разбросанные в одиночку тут и там, согнулись чуть что не в дугу. Здешняя почва была не только тощей от природы: ее уже много лет не удобряли - не хватало искусственных удобрений.
Обо всем этом мы могли бы потолковать, но мы молчали. Сидели рядом на козлах и молчали, занятые каждый своими мыслями. По лицу Брунса можно было видеть, что встреча со мной его не слишком обрадовала. Я пытался себе представить, что творится в его башке. Но тогда я даже отдаленно не догадывался об этом. Нынче, когда я знаю, что могло угнетать его, что было поставлено для него на карту, я понимаю, какой смертельной опасности я подвергался. Он, должно быть, подумывал, что хорошо бы меня укокошить. Позднее, возможно, он и пожалел, что не прикончил меня. Риск был не столь уж велик: пустил бы слух, что я сбежал, ну, хотя бы в Западную Германию. Либо - и это многим показалось бы еще правдоподобнее, - что русские арестовали меня и куда-то упрятали. А официальные власти пальцем бы не пошевельнули: ведь я нигде не был прописан.
И вот… Впрочем, должен вам еще рассказать о моей первой встрече с русскими. После того что мне пришлось о них слышать, я ждал всего и в первые часы, сидя в советской комендатуре, готов был всему слышанному верить безоговорочно. Было от чего прийти в отчаянье всюду я получал стереотипный ответ: "Я этим не ведаю". Меня отсылали из комнаты в комнату. Битых три часа я дожидался одного лейтенанта, а когда он наконец пришел, то заявил, что мое дело не входит в его компетенцию и вообще решить его может только сам комендант. А коменданта не было. Сегодня день учебных занятии, сказали мне, и комендант занят.
С двух часов дня и до вечера я прождал в коридоре, на сквозняке. Уле Брунс давно уже, вероятно, катил на своем фургоне домой. Я же покорно сидел здесь, решив, чего бы это мне ни стоило, - день ли, два ли проторчу в городе, - но дела свои непременно уладить.
Пробило десять, на дворе стемнело, и я стал думать, где бы переночевать. В эту минуту по лестнице поднялась группа офицеров. Может, и комендант среди них? Я встал. На мое счастье, из какой-то комнаты вышел сержант, искоса взглянул на меня и доложил одному из вернувшихся офицеров. Я понял, что речь идет обо мне и что офицер мной заинтересовался. Он жестом подозвал меня и сказал по-немецки: "Следуйте за мной!" Не оглядываясь, он пошел вперед, а я за ним, вместе с остальными офицерами.
Прошло еще добрых полчаса, прежде чем я оказался в кабинете коменданта и, сидя против него, через переводчика изложил свое дело. Передо мною за спиной коменданта висел портрет Сталина. Противоположная стена была увешана картами земли Мекленбург, Советской зоны и Советского Союза. Я рассказал о себе, рассказал откровенно, ничего не утаивая; не умолчал и о том, что хочу вернуться в Западную зону. Свои английские увольнительные документы я положил на стол перед комендантом.
Комендант сидел, подперев голову руками, и не столько слушал переводчика, сколько сосредоточенно смотрел на меня.
- И ты просишься обратно, в другую зону? - спросил он на ломаном немецком языке.
- Да, - ответил я, - со своей невестой.
- Почему хочешь ехать назад?
Что мне было ответить? Я попытался объяснить, что в Английской зоне мне легче: будет получить работу по специальности.
Но комендант, словно не услышав моего объяснения, повторил:
- Почему хочешь ехать назад?…
Тут уж я замолчал и только пожал плечами. А он настойчиво, повторял: "Почему? Почему?"
И тогда между нами произошел такой разговор:
- Ты архитектор?
- Да! Но я еще не закончил образования.
- Работать можешь?
- Да!
- От-тлично!.. Работать хочешь?
- Да!
- От-тлично! Послушай, у нас много работы. Следуй за мной!
Комендант встал, большими шагами пересек комнату и вышел в коридор. Мы с переводчиком пошли вслед, не зная и даже не догадываясь, куда мы идем.
В доме, где кое-как разместилась комендатура, находился когда-то филиал банка. Сейчас все это помещение было в плачевном состоянии. Полы растрескались, кое-где зияли дыры. Окна, выходящие во двор, были заколочены досками. Двери повсюду стояли настежь - нигде не было дверных замков. Стены коридоров были сплошь исцарапаны какими-то рисунками и надписями, отовсюду свисали обрывки плакатов.
Комендант повернулся к нам и сказал:
- Видишь, как тут нехорошо! Много, много для тебя работы.
Он вышел во двор, заваленный штабелями досок и всяким мусором. Три помятых автомобиля дополняли картину. Что-то поясняя мне, комендант рукой описал в воздухе большую дугу. Говорил он по-немецки вперемежку с множеством русских слов. Мало-помалу я понял, что он хотел бы на этом обширном дворе построить еще одно здание, для клуба. В заключение он спросил, не хочу ли я взяться за эту стройку.
Я был буквально ошарашен. У меня были совершенно другие планы на ближайшее будущее, и я сказал ему о них. Я хотел учиться, работать и учиться, а это, мол, возможно только в крупных городах, где имеются строительные институты.
- От-тлично! - сказал комендант. - Будешь учиться! Много и хорошо будешь учиться! Но вперед все здесь построишь!
Я колебался, все это так внезапно, так неожиданно на меня свалилось. Я искал какой-нибудь убедительный предлог отказаться, сказал, что мне здесь негде жить.
- Пустяки! - отмахнулся комендант. - Негде жить! Вот тебе целый дом, и живи, пожалуйста!
Я невольно улыбнулся. Он буквально обхаживал меня, а мою улыбку истолковал как знак согласия и протянул мне руку.
- Идет, значит?
Что мне оставалось? Я сказал "да".
- Вот и отлично! - обрадованно воскликнул комендант. - Ты, значит, будешь теперь начальник! Построишь дом. Не сомневаюсь, ты отличный строитель!
Из ящика письменного стола он достал рюмки, бутылку вина, налил всем, и мы выпили.
- За начальника! - провозгласил комендант.
Он и переводчик чокнулись со мной и выпили за мое здоровье. О моих документах и речи не было.
Ну, скажу вам, что творилось в Долльхагене, когда назавтра стало известно, что я остаюсь в городе и буду работать при русской комендатуре! Теперь мне понятно, почему эта новость вызвала там настоящую панику. Эрика потом мне рассказывала, что люди ходили по деревне как в воду опущенные, а если уже двое-трое и останавливались поговорить, так только шепотом и с таким видом, словно заклинали в чем-то друг друга. Брунс, Бёле и Бельц до глубокой ночи просиживали в трактире у Хиннерка. Железнодорожник Бёле заметно похудел, его лихорадило, как чахоточного, с работы он торопился в свою лачугу и даже на огород не выходил. Пенцлингер тоже был потрясен и все допытывался у дочери, что могло меня побудить пойти работать к русским. А откуда ей, бедняжке, было знать? Она не меньше других была удивлена и потрясена этой новостью. С того дня Пенцлингеров все сторонились, как прокаженных. Соседи от них отворачивались; Пенцлингер ловил на себе угрюмые, злобные взгляды; подруги Эрики порвали с нею. Все, с кем ей случалось иной раз столкнуться лицом к лицу, смотрели куда-то в сторону, и она прекрасно понимала, почему долльхагенцы ее боятся, чего они опасаются. Она знала также, что совершенно бесполезно уверять этих людей в том, что она и дальше будет молчать, о чем она вновь и вновь давала себе слово. А я? Я был солдатом. Мне не раз случалось попадать во вражескую деревню, где каждый крестьянин готов был передушить всех нас собственными руками. Однако с такой враждебностью, какая окружала меня в тогдашнем Долльхагене, мне не приходилось сталкиваться. Когда я приезжал в субботу к Пенцлингерам, ни один человек в деревне не здоровался со мной, на мои вопросы следовали односложные ответы, а лица выражали молчаливую, но неприкрытую ненависть.
В одно из воскресений я отвел в сторону старика Пенцлингера и спросил, что, собственно, здесь происходит, почему все недоверчиво сторонятся друг друга и словно готовы друг другу горло перегрызть.
Пенцлингер обстоятельно разжег свою длинную трубку и, окутывая себя облаками табачного дыма, бросил:
- По твоей милости, Андреас! Ты работаешь на русских. В этом все дело.
- Просто смешно слушать! - возмутился я. - Что значит, я работаю на русских? Строю в комендатуре помещение для клуба? Ну и что с того? Может, надо было спросить у долльхагенцев разрешения?
Пенцлингер курил и молчал. Уж что-что, а молчать долльхагенцы умели, в этом искусстве они были непревзойденными мастерами.
- Кстати, у русских мне очень нравится, - умышленно сказал я, желая вывести моего собеседника из терпения, заставить его заговорить. - Они, правда, не так пунктуальны, как мы, зато и далеко не так мелочны и своекорыстны, как наши милые соотечественники. А главное - они несравненно искреннее и честнее.
Пенцлингер поднял голову.
- Да, - повторил я, - гораздо честнее. Они не держат камень за пазухой… И вообще вся эта болтовня насчёт русских - только от глупости и злобы.
- Тебе, видать, они уже основательно задурили голову, - ответил Пенцлингер и встал: наступил час его послеобеденного сна. Из этого упрямого крестьянина не удалось выжать больше ни слова.
В тот день мы с Эрикой решили прогуляться по лесу. Надевая свою широкополую шляпу, она попросила меня взять узловатую палку отца. Я никогда не ходил с палкой, но так как Эрике этого хотелось, достал её из-за шкафа.