"Глубокоуважаемый господин правительственный уполномоченный! - читал он. - От всего сердца приветствую ваш милостивый приезд. Это преступление настолько вопиюще, что порядочный человек, если он к тому еще и отец семейства, вспоминает о нем с содроганием и потому, естественно, предпочитает молчать. Но вот настала минута, когда надо заговорить. Вы прибыли к нам в деревню, как требующий раскаянья судья, как мститель…"
- Ну, и так далее, - прервал свой рассказ Андреас. - Привожу это письмо по памяти. Напыщенное и подобострастное, оно пестрело грамматическими и орфографическими ошибками. Теперь оно приобщено к документам "Долльхагенского дела". О чем думал Хагештейн, читая это письмо, ни в каких документах не значится. Представляю себе, как он швырнул его на стол и проворчал: "И впрямь, не все дома!" А потом, вероятно, подошел к умывальнику и ополоснулся, чтобы окончательно стряхнуть с себя сонливость. Слушайте дальше.
В дверь постучали… Несколько раз, но так робко, что уполномоченный, вытиравший свою лысину, не слышал стука. Тогда чья-то дрожащая рука приоткрыла дверь, и через щелку спросили, можно ли войти.
- Да входите же! - гаркнул Хагештейн и продолжал звучно, со смаком полоскать рот. - Эй, послушайте! - позвал он по-кошачьи ускользнувшую служанку. - Вы давно здесь служите?
- Да!.. Да!.. - пробормотала испуганная девушка.
- А хозяин ваш немножко того? На чердачке у него не все в порядке?
- Да!.. Да!..
- Верно?.. Тогда передайте ему, пусть еще раз зайдет ко мне!
Все еще растираясь и вытираясь, Хагештейн подошел к столу и окинул взглядом ужин. "Гм. Неплохо! Жареный картофель с глазуньей и шпигом, масло, сыр, салат из огурчиков… Придется поднатужиться". И Хагештейн решил поговорить с беднягой хозяином как можно мягче.
Через минуту Купфаль был уже наверху с большой кружкой пенистого пива в руках.
- Господину уполномоченному угодно было меня позвать?..
- Как обстоят дела в деревне? - прервал его Хагештейн.
- Плохо… Само собой разумеется!
- Плохо? - сердито переспросил Хагештейн. - В таком случае пусть долльхагенцы не надеются, что это легко сойдет им с рук. Самая маленькая деревушка и та в наше время чувствует свою ответственность перед всей страной.
- Правильно! Само собой разумеется!
- А с чем обстоит особенно плохо? Почему молчите? Говорите прямо! От меня все равно ничего не укроется!
- С мертвецами! - прошептал хозяин и закатил глаза.
- С какими еще мертвецами?
Хагештейн ничего не понимал.
- Которые там, за околицей лежат.
Теперь уже Хагештейн не сомневался, что перед ним душевнобольной. Он подошел к хозяину и сказал, словно маленькому ребенку:
- Но вам-то эти мертвецы спать не мешают, не правда ли?
- Мне? О нет, мне не мешают. Само собой разумеется.
- Ну и прекрасно! Тогда ступайте и ложитесь! Спокойной вам ночи!
- Спокойной ночи!
Довольный и счастливый, Купфаль выскочил из комнаты. Наверняка он спал спокойно, быть может, единственный в Долльхагене. Через три дома от его гостиницы на чердаке своей кузницы в эту ночь повесился кузнец Фридрих Бельц.
- Он был уже вторым. Пауль Бёле, железнодорожник, бежал, бросив в своей лачуге весь свой скарб и скрылся, вероятно, на Западе. Ему, холостяку, да еще безземельному, бежать было легко: ничто не привязывало его к месту. А кузнец повесился. Тень смерти и страх, поистине смертельный страх, сковал всю деревню. Настроение было, надо думать, как в канун Страшного суда. Я-то в эти дни оставался в городе, но ты, - Андреас взглянул на Эрику, - ты видела все своими глазами и могла бы лучше рассказать о той ночи.
- А отказаться нельзя? - спросила Эрика, подняв голову.
- Ну конечно же, можно, - вмешался д-р Бернер, по глазам девушки видя, как это было бы ей тяжело. - Пусть Андреас продолжает.
Улыбнувшись, Андреас сказал, что ему часто приходилось об этом рассказывать и он уже немного привык.
- Ну что ж, пошли дальше. На другое утро, около восьми часов, бургомистр Ридель примчался в гостиницу, чтобы первым говорить с уполномоченным. К его величайшей досаде, там было уже полно женщин, и едва только он переступил порог, они сгрудились и начали трещать. Жён Мартенса, Хиннерка и Дирксена он узнал сразу же, потом разглядел и толстую Брунсиху. Только их тут и не хватало, мелькнуло в голове у Риделя, в том, что они наплетут, сам черт ногу сломит. Видимо, именно так он подумал и вновь решил, что лучше всего дать правдивые и подробные показания и попытаться спасти для себя хотя бы то, что можно спасти.
"Но что случилось с Купфалем?" - удивился Ридель, Он держит себя спокойно, невозмутимо, даже весело и разговаривает с ним, с бургомистром, чуть ли не свысока, словно он, Ридель, уже ничего не значит.
- Господин уполномоченный просил раньше девяти его не беспокоить, сами понимаете…
- Он что, еще спит?
- Господин уполномоченный просил раньше девяти… он работает, само собой разумеется.
- Доложи обо мне, у меня к нему разговор.
- В девять - само собой разумеется!
- Нет, сию минуту!
- Невозможно, сами понимаете!!
Испепелив хозяина яростным взглядом, Ридель крикнул:
- Ладно же! Ровно в девять я вернусь!
Хагештейн действительно лежал еще в постели. Он крепко спал всю ночь, а когда проснулся, комната была залита солнцем, на деревьях Щебетали птицы, и, точно соревнуясь, по всей деревне кукарекали петухи. Хагештейн почувствовал себя прямо-таки на даче. Он решил, что торопиться не станет и займется проверкой хлебопоставок со всей основательностью. Высунувшись в настежь распахнутое окно, он, зевая, глядел на соломенные крыши крестьянских домов. Какая тишина, какой благодатный мир царил в деревне! В таком безмятежном покое, в такой отрешенности от всяческой суеты чувствуешь себя воистину человеком. Настоящий бальзам для издерганных нервов горожанина!
Постояв у окна, уполномоченный, так и не умывшись, вышел в коридор и стал внимательно вглядываться во все двери. Найдя то, что ему было нужно, он с лестничной площадки крикнул служанку и заказал себе завтрак в номер.
Вслед за служанкой в комнату влетел хозяин и, рассыпаясь в любезностях, пожелал гостю "чудесного доброго утра и приятнейшего аппетита".
Хагештейн усмехнулся и облизал губы… Яйца всмятку, вареная колбаса, копченый шпиг. Завершал это великолепие целый кофейник с горячим кофе и стакан молока. Хагештейн в восторге воскликнул:
- Королевский завтрак, любезнейший! Чудесно!
Хозяин сиял и без устали кланялся. Потом он сказал:
- Прошу прощения, господин, уполномоченный, но внизу, в зале, ждет делегация от женщин. Они хотели бы поговорить с господином уполномоченным…
- Делегация от женщин? - удивился Хагештейн. - А это зачем? Им-то что нужно?
- Наверное, по поводу тех злополучных дел, господин уполномоченный, само собой разумеется…
- Каких таких дел?
- Ну… тех… Господину уполномоченному, конечно, известно… само собой разумеется… И… и кузнец Бельц этой ночью повесился, само собой разумеется…
Хозяин замолчал. Молчал и Хагештейн, онемев от изумления.
- Бургомистр тоже уже приходил… Хотел нанести визит господину уполномоченному, само собой разумеется…
- А женщины чего от меня хотят? - спросил Хагештейн.
- Полагаю, господин, уполномоченный, молить о снисхождении к их мужьям, само собой разумеется! Волнуются, прямо-таки вне себя!..
- Немедленно пришлите ко мне бургомистра! Немедленно! А… а женщины пусть ждут, понятно?
- Будет исполнено, само собой разумеется!
Хагештейн задумался. Возможно, арестованный русскими местный крестьянин, занимавшийся незаконной торговлей и спекуляцией, не единичный случай? Возможно, здесь были крупные злоупотребления? Но тогда тут хлопот не оберешься, а он-то рассчитывал, что ему удастся несколько деньков передохнуть.
Однако портить себе аппетит подобными размышлениями правительственный уполномоченный не желал.
Он еще вкушал свой отменнейший завтрак, когда в дверь постучали и на его "войдите" порог переступил на редкость громоздкий мужчина. Его мясистое лицо обросло щетиной, под глазами, будто спрятанными в темных глазницах, чернели круги. Человек остановился посреди комнаты, неловко кланяясь.
- Бургомистр? - резко спросил Хагештейн. - Входите, входите!.. Садитесь, пожалуйста… С добрым утром! - Хагештейн через стол протянул бургомистру руку, и тот схватил ее своей огромной лапищей. - Да что же вы стоите? Если не возражаете, я закончу свой завтрак. - Хагештейн приготовил себе бутерброд с колбасой. - А теперь рассказывайте, что творится в деревне… Но только правду… чистую правду!
- Конечно, конечно! - Бургомистр приготовился. - Рассказывать с самого начала, как все это получилось?..
- Упаси бог! - воскликнул Хагештейн. - Ничего лишнего. Только самую суть!
Ридель ерзал на своем стуле, прикидывал так и этак, то смотрел на уполномоченного, то переводил взгляд куда-то в пространство и, наконец, начал:
- Уле Брунс, сказать правду, из всех был самый вредный.
- Это тот, которого русские арестовали? - спросил Хагештейн, жуя свой бутерброд.
- Он самый! И будь его воля, все две тысячи были бы перебиты.
Хагештейн вытаращил глаза и едва не подавился куском. Проглотив его, он спросил:
- Какие две тысячи?
- Ну, женщины, которых доставили сюда!
Так! - произнес Хагештейн и уставился на бургомистра. - Так-так!.. А скольких убили?
- Семьдесят!
- Сколько? - крикнул Хагештейн.
- А может, и немного больше, - прошептал бургомистр и виновато опустил голову. Но, - продолжал он несколько живее, - большинство из них были уже заморены голодом, буквально заморены. И тех, что еще дышали, мы тоже, при всем желании, не могли бы спасти. Ведь нам самим нечего было есть… или почти нечего. Они вымели из наших домов все подчистую. Что мы могли сделать?
- Ужас! Ужас! - стонал Хагештейн.
- Еще какой ужас, господин уполномоченный! Непередаваемый! Женщины кричали и выли, как животные… А дети… Много дней спустя мы все еще находили трупы на железной дороге. Наверное, их выбрасывали из поезда на ходу. Форменные скелеты… Да, да, это было ужасно! Когда поезд остановился, многие из этих несчастных бежали и пытались спрятаться в наших домах, в амбарах… Всех их погнали назад, к поезду… Что нам было делать? Видели бы вы этих мучениц с лицами тифознобольных!
Бургомистр умолк.
Хагештейн тяжело дышал, не в силах вымолвить слово. Он подумал о письме, полученном вчера. Хозяин, значит, вовсе не сумасшедший. И о женщинах подумал, которые ждали его внизу.
Ридель, рассчитывавший, что посыплются вопросы, обвинения, упреки, настороженно следил за выражением лица правительственного уполномоченного, который молча уставился в одну точку. Это молчание было для него тягостнее любой вспышки гнева. В страхе он опять заерзал на своем стуле. И в конце концов не выдержал и заговорил вновь:
Но самое… самое страшное - это дети… Там были совсем еще малютки… Были уже и бездыханные, с голоду умерли. И когда… когда Уле Брунс во рву добивал умиравших лопатой… хотя надо отдать ему справедливость, он, должно быть, делал это из жалости…
Хагештейн медленно поднял голову; близорукими глазами, горевшими на пепельно-сером лице, он пристально смотрел на бургомистра.
- Бог свидетель, да-да, - уверял Ридель. - Ведь многих засыпали живьем… Я и сам… Ох, какое несчастье принес нам, всей нашей деревне, этот поезд… Никогда здесь не случалось ничего подобного… ну… никаких преступлений… Правду говорю, сущую правду… Но это, это всю нашу деревню загубило!
- Когда же это произошло? - спросил Хагештейн, словно очнувшись от тяжкого кошмара.
- Ну, тогда, два года назад, перед самым крахом!
- Два года? - с изумлением повторил Хагештейн. - И все это время… Почему же вы, бургомистр, так долго молчали?
- Все молчали… Боялись… Думали, забудется… Мы… мы сами хотели забыть.
- Ужасно! - стонал Хагештейн. - Невероятно! И вы могли молчать?
- Была война! Еще шла война! И…
- Кто были эти несчастные женщины?
- Большей частью, пожалуй, еврейки. Потом говорили, вроде бы они из Польши и с Украины.
- Еврейки! Заключенные, значит?
- Конечно, заключенные! Это же был эшелон с заключенными!
Ридель замолчал и пристально взглянул на уполномоченного. У него мелькнуло подозрение: неужели этот человек не знал о том, что здесь произошло? Бургомистр побледнел. Конечно же, не знал, не имел ни малейшего представления. Так какого же дьявола он сюда приехал? И Ридель спросил, что привело господина правительственного уполномоченного в Долльхаген.
- Я насчет поставок! - ответил Хагештейн.
Он встал и нервно зашагал по комнате. Что делать, спрашивал он себя. Надо прежде всего сообщить начальству. Пусть присылают человека для расследования этого страшного преступления, в его, Хагештейна, компетенцию такие дела не входят. Здесь, черт возьми, далеко не так приятно, как ему показалось сперва, нет, он здесь не задержится, в этой проклятой деревне!
Бургомистр Ридель сидел поникший, с опущенной головой, решив, что сам он больше ни слова не скажет. А вот если спросят, трудно будет отвертеться и промолчать.
Хагештейн спросил, почему повесился кузнец.
- Он там тоже руку приложил, - сквозь зубы процедил Ридель.
- Где это там?
- Возле амбара, возле Хефдерова амбара он убил одну из бежавщих женщин…
Хагештейн вплотную подошел к бургомистру.
- Кто еще из долльхагенцев был там?
- Кто?.. - Ридель презрительно опустил углы рта и нагло посмотрел на Хагештейна.
- Да, кто, я спрашиваю.
- Я обязан ответить?
- Если вы станете уклоняться, я это отмечу в своем докладе правительству.
Ридель помолчал. Потом перечислил:
- Брунс, Бёле, Хиннерк, Мартенс, Дирксен…
- И вы тоже?
- И я.
- Так-так!.. А женщины, что ждут внизу, это, наверно, их жены?
Ридель кивнул.
- Гм! Так-так! Ну вот, а теперь послушайте. Я пошлю в адрес правительства донесение, чтобы сюда была направлена следственная комиссия для выяснения всех обстоятельств дела. Это первое. Второе: позаботьтесь о том, чтобы сидящие внизу женщины убрались вон, и - немедленно! И третье: сейчас же представьте мне отчет о выполненных на сегодняшний день зернопоставках. Надеюсь, в Долльхагене они перевыполнены. Вот так. Пока все.
Ридель тяжело поднялся.
- Я могу идти?
- Идите.
И уполномоченный Хагештейн поступил так, как сказал. Он направил подробнейший доклад не только министру-президенту правительства земли Мекленбург, но и советскому окружному коменданту.
- А комендант, - продолжал свой рассказ Андреас, - вызвал меня к себе и спросил:
- У тебя тесть в Долльхагене?
Я ответил утвердительно.
- Отлично! Слушай же!
И он пересказал мне донесение Хагештейна. Это были только отрывочные фразы, такие, как "страшное преступление…", "более семидесяти женщин и детей убиты..", "замученные Голодом женщины похоронены заживо…", "кузнец Бельц прошлой ночью повесился…", "бургомистр во всем признался…".
Комендант, ошеломленный не меньше, чем я, спросил, знал ли я обо всем этом.
- Их зарыли под тремя дубами, - сказал я.
- Значит, ты знал? - повторил он изумленно.
Я ничего не знал, хотя и чувствовал, что какая-то зловещая тайна сковывает всю деревню. Чуялось мне, что здесь кроется какое-то преступление. Но ничего подобного я просто не мог бы себе представить. Сами понимаете, я тотчас же собрался в Долльхаген. Пенцлингер, мой теперешний тесть, сидел в большой комнате у окна. Он словно ждал меня и поднялся мне навстречу со словами:
- Ну вот все и выплыло на поверхность.
Мне это показалось пустой фразой. Так я ему и сказал.
- Садись, все тебе расскажу.
- Прежде всего, сами-то вы причастны к этому преступлению? - воскликнул я.
- И да и нет, - ответил Пенцлингер. - Да, потому что и я тоже молчал. Нет, потому что руки мои, но только руки, чисты. Но дай я расскажу тебе все по порядку.
История этого жуткого преступления была длинной. Пенцлингер излагал ее во всех подробностях, не всегда, правда, в строгой последовательности. Он возвращался назад, вспоминал упущенное, часто останавливался на мелочах и только окольным путем вновь добирался до сути. Иной раз мне стоило большого напряжения следить за нитью его рассказа. Поэтому я передам лишь самое существенное из того, что тогда услышал…
В последние дни перед разгромом гитлеровского рейха, незадолго до капитуляции, остатки разбитых гитлеровских армий хлынули с востока на запад. В своем стремительном бегстве они наводнили дороги вдоль озер, что окружают Шверин и далее идут через леса западного Мекленбурга, пересекая Долльхаген. В те дни, когда русские брали Берлин, на маленькой железнодорожной станции Долльхаген остановился эшелон с заключенными. Его двадцать вагонов, двадцать наглухо запертых вагонов для перевозки скота, были до отказа набиты женщинами и детьми. Из концлагеря Равенсбрюк, где они находились, их перебрасывали в концлагерь Бельзен. Но в день, когда поезд остановился в Долльхагене, Бельзен был уже занят американскими войсками. Отряд конвоировавших поезд эсэсовцев ждал в Долльхагене дальнейших указаний. Ждал один день и одну ночь. Для Долльхагена это были день и ночь ужасов.
Среди заключенных женщин подавляющее большинство составляли еврейки из всех стран Европы, главным образом из Польши и временно оккупированных районов Советской России. На них страшно было смотреть. Одежда на этих истощенных существах превратилась в лохмотья. Плач и стенанья доносились из наглухо запертых вагонов. Как только эшелон остановился, из него тут же вытащили восемь трупов и уложили их в ряд на железнодорожной насыпи. Несколько суток женщины, среди которых многие были с детьми, не получали ни пищи, ни воды, их ни на минуту не выпускали из этих клеток на колесах. Обреченные на смерть плакали, кричали, выли в нечеловеческих муках. Эсэсовцы палками и плетьми избивали несчастных, которые в отчаянье, воя от голода, протягивали через решетчатые окна свои высохшие руки.
Внезапно из одного вагона выскочили несколько женщин и по шпалам побежали в деревню. Очевидно, это случилось в ту минуту, когда открыли дверь, чтобы вынести трупы. Двух женщин эсэсовцы застрелили тут же, на путях, остальные - четырнадцать человек - все-таки добрались до деревни. Тем временем стало смеркаться, и это затруднило преследование, так что беглянкам удалось укрыться в амбарах и коровниках.
Эсэсовцы вызвали ортсгруппенфюрера - это был Уле Брунс - и поручили ему живыми или мертвыми доставить в эшелон всех бежавших, пригрозив, что иначе к ответу будет привлечена вся деревня. А кроме того, цинично добавили эти молодчики, женщины болеют тифом и могут перезаразить население.
Уле Брунс обзавелся подручными - железнодорожником Бёле, кузнецом Бельцем, лавочником Мартенсом, крестьянами Дирксеном и Хиннерком. Пендлингера дома не застали - он отправился в лес: ему понадобилось несколько бревен починить свой коровник. Это было его счастье.